Брысый

У Стальной Биты гладкий лоб и легко рвутся уши; в самом деле, его за что ни дёрни — треснет и разойдётся и окатит красным площадку. Но на ногах он держится крепко, даже если шатается, даже если поясница всё за собой кренит вбок, даже если выплюнул половину улыбки — он их и тянуть не умеет; невелика потеря. У Стальной Биты недлинные крепкие пальцы с такими маленькими плосковатыми ногтями и редко, но метко хрустят суставы. Он давит ладонью на ладонь и звонкое «Хр-рк!» не встряхивает, но волнует. Это звучит как приглашение, как тормошение… как орехи, которым не терпится размять скорлупу. Но трёпка окончена и приглашаться, выходит, уже некуда. Он тяжело садится рядом, растрёпанный, недовольный, но удовлетворённый до крови из носа, двигающийся, как груда камней. Гаро вытягивает из-под его задницы кончик своего пояса, острее ставит колени и слушает, как гремят и трутся друг о друга его кости. — Ты понял? Бита задирает голову и изгибает плотный, непластичный торс; из рези на краешке лба течёт вниз и слабо-слабо струится по тёмному и капает с носа. Его бита тычется Гаро в щиколотку. Взгляд — куда-то повыше. Гаро не отвечает, но скалится и едва-едва отпинывает от себя тяжёлую сталь. Она так громко проскрёбывает по асфальту, что больше не хочется. Хочется — подремать где в тепле и приложить ладонь к печени, потому что ублюдок, кажется, проломил ему пару-другую рёбер и там остро сипит, но мы сюда не сморкаться пришли. — Чё лыбишься? Понял ты меня? Не нарушать комендантский час, не трогать флаги, не поджигать ничего — и нигде, не кровоточить настолько прилюдно и чужую кровь не пускать, не игнорировать обращения, не носить такие уродливые ботинки, не улыбаться, как больная мразина, и вообще слишком много «не». — Не-а. — Он глядит, как у Биты сдвигается направо челюсть, и упирается руками в газонную землю, осмелевший почти до того, чтобы повернуться к нему спиной. — А ты меня? Бита гнётся в другую сторону и кажется малость пластичнее. Его лоб собирается в морщины, становится человечнее. Хотя там уж в какую — и звериней, и ближе к простому и злому и живому и правильному. Он чёрный почти целиком, весь в больших плотных пятнах цвета ореха (того самого, кому не терпится); то, что в нём есть белого, смугловатое — тоже, забрызгано кровью и блестит от высокой лампы фонаря. Сдёрнуть почти неохота. Гаро сгибается сам, глядит на пятна крови поверх своих рук, жёлто-серые в темноте, и трёт их жёстким рукавом. Слезают легко; не подсохли. — Как он там? Бита молчит и сплёвывает под ноги — немного вперёд. Зуб постукивает — Гаро легко различает керамику и за это не уважает, но даже почти прощает. А это труднее. — Нормально, — Бита тычет пальцем себе в десну и косится на его ботинки. — Вчера эт ваш рыжий к нам припёрся, прям через парадную. Ну и твой старик давай ему под зад в коридоре. — Хе... Правда? В голосе сквозит искреннее, но Гаро уже сам запутался, что наигрывает, а что — живое, и на всякий случай поводит плечом. — Ну вроде. Он не спрашивает про «соскучился», никогда не целится в спину и вообще, его чёрное довольно прозрачное и без гордыни. Гаро зажимает ладонью рану в боку. Под мясом и кожей скрежещет тонкая кость. Проверяет и даже чуточку щурится. Бита — не слышит.