Богиня Артемида умеет любить

Albo dies notanda lapillo — день, который следует отметить белым камешком. (латинское крылатое выражение)

      Ступенька, ступенька, ещё ступенька.       Глухой стук каблуков по бетону.       Я несусь, преследуя убегающий яркий столб света, не беспокоясь о том, что могу споткнуться и покатиться вниз – так даже будет лучше, быстрее спущусь. Выбегаю из-за угла полуразрушенной школы и сразу же гляжу вверх.       На небо.       Меж свинцовых облаков едва проглядывает ослепительный круг.       Это оно. Солнце!       Ева сказала, что сегодня впервые за три года мы сможем увидеть это небесное тело, благодаря которому мы всё ещё продолжаем выживать на этой холодной земле, хотя солнце и постоянно сокрыто от нас завесой громоздких облаков. Я продолжаю стоять, запрокинув голову, завороженная божественным светилом. Мне кажется солнце невероятно чистым, ослепляющим и прекрасным, словно только что вымытая от пыли лампочка. Щеки согреваются, и мне даже становится немного жарко, поэтому развязываю на шее шарф.       Но холодный ветер тут же дует в лицо, остужая мое воодушевление. Я оглядываюсь на свой серый, состоящий из бетонных блоков город, разрушенный после Черного дня, дождливый и уже заросший мхом. Запах сырости давно пропитал его и жителей насквозь, он встречает и провожает всех, кто осмеливается ступить на эту мертвую землю.       Серый Город.       Место, где я родилась и выросла. И чертовски боюсь умереть.       Я срываюсь с места, убегая вглубь улиц, равнодушным взглядом провожая притаившихся между проемами зданий простых обывателей. Куда бегу? Не важно, это все чертовски не важно сейчас. Бегу вперед, ощущая иллюзорное чувство свободы, закрываю им пустоту и безысходность в сердце.       Я бы хотела взлететь. Куда? Конечно же, в небеса, хотела бы воспарить в синие дали и в белоснежные облака за сто тысяч шагов отсюда. Мне кажется, что я рождена летать, но с какой стати тогда я все время вынуждена ползать по этой земле как какой-нибудь муравей или таракан? Почему?       Добираюсь до окраины, оставляя позади бетон, а перед своими глазами выхватывая необъятный пейзаж черных полей. Чей-то урожай ячменя в очередной раз сгнил из-за непроглядных дождей.       Сердце неприятно сжимается от ощущения, что мне некуда себя деть, куда бы я ни отправлялась. Я обнимаю себя, как если бы сильно замерзла, хотя на улице действительно прохладно. Однако я уже привыкла к такой температуре. Мы все привыкли.       — Мадемуазель? — кто-то окликает меня. — Вы кого-то ждете-с?       Испуганно оборачиваюсь, и от неожиданности оклика мое сердце начинает сильно биться, мечась в грудной клетке. Чуть позади меня стоит высокий мужчина, одна рука почесывает затылок, три другие прячутся в карманах. Его рыжие волосы слегка растрепаны, чуть нависают на золотые глаза, огнем горящие на фоне темных белков. Он одет в песочный фрак, скрывающий желтую полосатую рубашку, а жилистую шею окольцовывает парадная красная бабочка.       — Нет, с чего вы решили? — отвечаю я, замечая, как черные жгуты-усики заинтересованно поднимаются на голове мужчины.       — У вас такой грустный взгляд в эти поля. — его тонкие губы растягиваются в улыбке. — Вы прекрасны в своей грусти, мадемуазель. Как ваше имя-с?       Смущенно улыбаюсь, пытаясь не отвести взгляд. Он странен, и я таких еще не видела в этом городе.       — Шанель, — отвечаю, — а ваше? Откуда вы?       — Моё имя Прусак, и я с дальнего края под названием Алый Зуб. Это очень далеко,— он сделал паузу. — Может быть, прогуляемся?       Я киваю, не до конца осознавая, что в данный момент происходит. Кто этот человек, что он здесь делает и почему вдруг зовет меня прогуляться?       Прусак щурит глаза от удовольствия, медленно шествуя вперед. Я шагаю рядом, разглядывая его как ребенок.       — Вам нравится здесь? — вдруг спрашивает он.       Я сначала морщусь, затем иронично вскидываю брови.       — Вы издеваетесь?       — Отнюдь. Многим здесь может быть по душе. Тихо, спокойно. Здесь можно жить.       — Существовать, — поправляю, — не жить, нет.       Прусак молчит, видимо, обдумывая мои слова. Вскоре его лицо озаряет просветление, он странно оглядывает меня с ног до кончиков усиков.       — Видимо, вам нужна другая свобода, не такая как у нас. Вам нужна абсолютная свобода. Однако, очаровательная Шанель, её невозможно получить. По-крайней мере, сейчас.       Криво улыбаюсь, чувствуя волнение после того, как он произнес мое имя. Набрав в грудь воздух для ответа, выпаливаю:       — Если бы это было невозможно, тогда зачем вообще придумали это название?       Лицо нового знакомого озаряет насмешливая улыбка.       — Вы ещё так молоды и наивны-с. Когда-то я тоже был таким максималистом, жил мечтами, амбициями. Думал, что смогу достигнуть всего, чего пожелаю. Вся жизнь была впереди! Была. А я уж и забыл, о чём тогда мечтал.       — Ну, это вы, а это я.       Улыбка Прусака становится только шире.       — Вы удивительны! — восклицает он, рассматривая меня своими золотыми глазами. Словно два солнца смотрят на меня, прожигая сердце.       Дальше мы идём молча, проходя мимо заброшенного парка. С этим местом у меня связано много воспоминаний, не могу разделить их на счастливые и грустные, все из них оказываются тусклыми и пыльными. Вспоминаю, как в этом парке я познакомилась со своей подругой Евой.       Тогда был обычный для этого города день: небо периодически хмурилось, и редкие капли ударяли асфальт. Ева тогда раскачивалась на скрипучих качелях, у нее были тонкие дымчатые волосы, которые нависали ей на лицо и закрывали земляные глаза. Помню, как я села на скамейку рядом, достала из кармана мел и принялась что-то рисовать на асфальте. Ева остановилась, уставившись на меня своими безжизненными стекляшками, вставленными в орбиты. Ее взгляд отражал самую суть этого города – безысходность и отчаяние, и я слишком много прочитала в этом ее взгляде. В этом мы были с ней очень схожи.       Еще один раз я нашла в этом парке синюю стекляшку. Она была такая холодная, что, держа ее в руке, у меня по спине пробежал озноб. Тогда я сделала в ней отверстие и повесила на шею, чтобы привыкнуть и перестать мерзнуть, когда на улице было особенно промозгло. Помогло.       Прусаку надоедает молчать, и пелену моих воспоминаний разрезает его голос.       — Шанель, чем вы занимаетесь?       Морщусь, снова услышав свое имя. Как же редко я его слышу, последний раз меня так называл мой давно почивший брат.       — Почему вы интересуетесь?       — У каждого в этом мире должно быть своё любимое занятие, иначе вкус жизни можно потерять.       — Я выращиваю цветы.       Лицо Прусака вытягивается от удивления. Мне льстит, что я не перестаю его поражать, но в то же время чувствую себя неловко.       — Какие? — только и спрашивает он.       — Розы. Алые. Они прекрасны, но их шипами можно порезаться. Кроме того, они совершенно не подходят этому месту и мало у кого растут. Розы капризны.       — Совсем как... — Прусак не договаривает, его взгляд падает на наручные часы, — как бежит время. Уже поздний вечер, мне стоит поторопиться. Мадемуазель, я бы встретился с вами ещё раз, если вы не против. Вы покорили моё сердце.       — Когда солнце ещё раз выглянет меж облаков, — иронично произношу я, улыбаясь, но не надеясь на следующую встречу.       Такие, как мой новый знакомый, обычно в Сером Городе не задерживаются. Не стоит кормить себя надеждами.       На прощание Прусак напоследок приобнимает меня и сует что-то мне в карман. После того, как он скрывается за углом очередной высотки, я достаю из него засушенный маленький букетик полевых цветов. Запах ещё сохранился. Зачем только мне это? Кладу обратно в карман.       Весь путь до моей сырой квартирки в одной из высоток прохожу, не замечая ничего вокруг: ни голых деревьев с редкими коричневыми листочками, ни маленького пруда, водная гладь которого напоминает ртуть, ни даже своей кровавой оранжереи, расположенной рядом с моим пристанищем.       Треск. Что-то разбилось, разлетелось на кусочки прямо под подошвой моих сапог.       Убирая ногу, вижу зеркало в круглой серебряной оправе, помутневшее от старости, которое теперь было испещрено паутиной мелких и глубоких царапин. Я беру в руки осколок, и сразу чувствую укол. Острая грань разрезала плоть, и что-то тёплое теперь разливается в руке. Я завороженно смотрю на алую жидкость, постепенно набирающую силу и доходящую до края ладони.       Кап-кап.       Две маленькие капельки на осколках старого зеркала.       Странно. Непонятно. Сердце сильно стучит в груди. Все чувства смешиваются в один красный клубок, и я ощущаю себя ни живой, ни мертвой, словно куклой, снаружи способной лишь хлопать глазами, внутри же пустой.       Меня вдруг сильно начинает клонить в сон, в голове шумит, вызывая острое желание укутаться в ватное стеганое одеяло и забыться в объятиях Морфея.       Я спешу в свое жилище.