и избави нас от лукавого

На её черных тяжелых ботинках тает рыхлый снег. На сером лице позорные отметины вчерашнего беспечно-бессоного дня, глаза еле открыты и опущены в пол в немой молитве. Молитве оставить. Макс бьется в дверь, стучит, просит Катю хотя бы отозваться, а у девушки на ботинках тает снег. По уродливой плитке стекает вода перемешанная с песком и московской грязью, Катя следит за ними и просит дьявола облегчить угрызения, но дьявол отмахивается от неё, потому что с ней дело иметь не хочется. Она не знает, что делать. Она громко дышит, но не плачет, не отвечает Максу, но разговаривает сама с собой. Она не верит во все происходящее, потому что такое точно не могло произойти с ней. Катя всегда считала себя особенной, более выдержанной, сильной и умной, поэтому, сидя на краю ванной, очень тяжело разочаровываться в себе и понимать, что таких, как ты штампуют, как на фабрике. Она верила себе, когда обещала не лгать, не предавать и не изменять. /// Он сказал ей, что у неё глаза из сказок Уолта Диснея. А Катя даже не узнала, как его зовут. Он сказал улыбаться чаще, только не очень, иначе умрёт очень хороший мужчина, а Катя хохотала звонко, даже кокетливо, не так, как обычно и почему-то не думала, что это зайдет дальше. Дома Макс говорил, что она любимая, красивая, что жить без нее не может, а в кафе другой говорил о сказках, о волшебном, о более интересном. Дома Макс просил приготовил поесть да побыстрее и гладил по волосам, опасливо шепча на ухо о том, что купил что-то дорогущее, а в ресторане другой стрелял приятными фразами и своим обоянием. Любимый Макс стал пресным, безвкусным, бесцветным. Он оставался её Максом, но в самой Решетниковой что-то кричало о том, что нужен какой-то выход. Выход такой, чтобы Макс остался рядом. Она изменила ему. Без прозаичной приставки «по пьяни» и совершенно осознанно. Изменила так, как изменяют обычные, совершенно обычные бабы до тридцати, клявшиеся в верности сами не зная кому. Катя сама ехала домой к чужому, сама раздевала его до неприличной наготы очень-очень быстро, перекидывая волосы с одной стороны на другую, почти задыхаясь от пламенного запретного желания. Дома Макс пытался пожарить блины, предварительно сбегав раз сто в магазин напротив дома, потому что забывчивость была его старой подругой. Катя сидела верхом, стонала, не думая ни о чем, стонала и выкрикивала чужое имя, вспоминая, как прекрасно отзывались о её сказочных глазах, а сейчас трахают не менее сказочно. Дома Макс пытался отделаться от Бульона, что будто намеренно мешал, таскал Максима за домашние серые штаны и всё-таки умудрился порвать последние, и, наконец, что-то вразумительное сготовить, но из рук всё падало и падало. Катя целовала до безумия другого, говорила как же ей хорошо и распрекрасно, как же она хотела бы повторить, в её глазах горели звезды, самые настоящие. Дома Макс набирает Кате на сотовый, хочет сказать, что скучает, ох, как же скучает, как же хочет её прямо с порога, что даже сам попытался приготовить что-то и у него даже что-то получилось. Ему хочется поделиться с ней такой большой для него победой. Катя лежит ещё с полчаса на чужой кровати, перебирая тонкими пальцами волосы такого же чужого человека и вспоминает о Максе, о котором все ее песни, все ее вздохи, только через полчаса. И мигом вылетает из квартиры, одев шиворот-навыворот майку. Мужчина-сказочник останавливает, спрашивает, что не так, а Катя грубо отшвыривает его от себя и говорит, что не может и что, вообще-то, у неё есть муж. Спускаясь по лестнице, она включает почти последнюю модель американских производителей, и глупо пялится на экран, видя пару пропущенных от Макса и сообщения с таким содержанием: «ты где, коза? я приготовил что-то ужасно вкусное. приезжай, иначе бульдозер все схавает». Глаза закрываются сами, слезятся, Катя опирается на стену, ударяет по ней сильно. Она хочет ударить себя по щекам, чтобы было нестерпимо больно, но сейчас понимает, что наказание её ждет еще впереди. Она устало плетется домой, хватая грустными глазами пряный свет фонарей и думает о том, что это пиздец. В голове это слово пляшет жирным курсивом и с огромными восклицательными размеров в чью-то неверность. Ей стыдно, потому что внутри еще неостывшее ощущение чужого мужчины. Решетникова прячет голову поглубже в капюшон и жмурит глаза, потому что всегда обещалась не врать никому, даже себе (хотя бы себе), а сейчас врет, когда говорит сама с собой о том, что так нужно было и ничего совсем не изменится, если Макс не узнает. В эти минуты, когда она медленно двигалась по темным переулкам, когда смотрела на фонари слезящимися глазами, когда врала себе, она так любила Макса, что сердце было на очереди в отпуск. Поднимаясь в подъезд, Катя пообещала, что в любом случае сможет все объяснить Нестеровичу и убедить в том, что это глупость (не смеши себя хотя бы), минутное помутнение рассудка, разума, да чего угодно, но любит-то она одного человека, и это Максим Нестерович. Девушка знает, что сейчас будет хуево, потому что Макс сейчас будет к ней лезть, что-то мило клянчить и целовать. Она не хочет идти домой, но переступает через себя и все свои охуительные принципы просто ради того, чтобы получить, наконец, настоящее наказание за совершенное. Она заходит в их квартиру, спотыкаясь о порог и чертыхается трижды, только тихо, так, чтобы Нестерович, если тот конечно же спит, спал дальше сном младенца, не подозревающим о сломанном пополам нимбе своей женушки. Катя стягивает с себя тяжелую куртку и чувствует, чуть вздохнув, от кофты запах чужого. Запах чужого, абсолютно неродного, внезапно вторгшегося в ее тихую и мирную обитель, перевернув все верх дном и вбив в сердце кол. Макс стоит в проходе, и Кате кажется, что её распяли на Голгофе. Он стоит в одних своих серых гребанных домашних штанах, в шерстяных носках, с блестящими глазами и смотрит на неё. - Ты чего так долго? Она не отвечает. Её лицо будто посерело, глаза впали и губы дрожат. Макс замечает что-то странное, потому что знает свою жену как облупленную. Или, быть может, потому что любит ее. - Что-то случилось? Катю так тошнит от самой себя, что она, не выдержав, несется в туалет, толкая Нестеровича в грудь и даже не разуваясь. Она блюет в закрытом помещении, держась за что попало, лишь не упасть, она выворачивается, животно и истошно рыдая, закрывая рот правой рукой, чтобы Макс ничего не подумал. Любишь Достоевского, теперь получай наказание, Катя. Она склоняется над белоснежной раковиной, сплевывая в последнюю. Катя рыдает, задыхается от собственных всхлипов, грудь судорожно скачет вниз-вверх. Она мажет по лицу эту чертову красную помаду, которая должна была придавать уверенности, хватается за голову, и, брызнув на лицо ледяной воды, слабо оседает на пол, не в силах больше бороться. Макс бьется в дверь, стучит, просит Катю хотя бы отозваться, а у девушки на ботинках тает снег. По уродливой плитке стекает вода перемешанная с песком и московской грязью, Катя следит за ними и просит дьявола облегчить угрызения, но дьявол отмахивается от неё, потому что с ней дело иметь не хочется. Она не знает, что делать. Она громко дышит, но не плачет, не отвечает Максу, но разговаривает сама с собой. Она не верит во все происходящее, потому что такое точно не могло произойти с ней. Катя всегда считала себя особенной, более выдержанной, сильной и умной, поэтому, сидя на краю ванной, очень тяжело разочаровываться в себе и понимать, что таких, как ты штампуют, как на фабрике. Она верила себе, когда обещала не лгать, не предавать и не изменять. - Выходи же, Катя! Объясни мне хоть что-нибудь! Какого чёрта ты молчишь?! – долбится в дверь Макс и паникует сильнее, когда она не отвечает. – Выйди, расскажи мне! Ей тяжело, как же тяжело дается этот шаг, ей кажется, что над её бездыханным телом издеваются. Её жрет изнутри чумой, холерой, да плевать чем, просто убивает мучительно и медленно. Макс слышит скрип открывающегося замка, тут же тянет дверь на себя, и Катя падает в его объятья безвольной куклой. Макс перебирает все уменьшительно-ласкательные от имени Катя, прижимает ее голову к себе, гладит-гладит-гладит, в попытке успокоить её, просит сесть на банкетку. Он заботливо развязывает шнурки, стягивает тяжелую обувь, пока Катя смотрит на него, вообще не моргая, пустыми глазами, из которых льются блестящие, быстрые дорожки соленого. - Расскажешь? – опасливо спрашивает он, напряженно смотря на слезы жены и стирая их. – Ты, кстати, почти успела. Бульон не добрался до самых вкусных явств. Катя бросается ему на шею, плачет и плачет, так, что у Макса вся шея становится мокрой и соленой. Нестерович говорит всего лишь одну фразу, и Кате кажется, что вот теперь точно всё. Теперь ей кажется, что лучше вскрылась бы ещё в подъезде. - Чтобы не происходило, малыш, я тебя люблю. Он держит её крепко, этими жестами со своей стороны будто говоря «я буду всегда с тобой», кладет на кровать, снимает джинсы и кофту, натягивает на её расслабленное тело футболку со Спанч Бобом и приносит стакан воды. Катя стучит о стакан зубами, пытаясь все ещё оправиться от истерики, она смотрит на Макса своими большими глазами, но молчит. - Я тебя тоже, - наконец выдавливает она и это единственная для нее правда за сегодняшний день. – Макс.., - долгие паузы, - я тебя очень люблю. У меня ничего не случилось, правда. - Хорошо, я не буду тебя пытать.