и избави нас от лукавого

Единственное, что помнит Катя с того дня - как было больно. Будто заталкивали раскаленные иголки под ноги, будто на голую кожу капали горящей пластмассой, будто маньяк из “Техаской резни” решетил безжалостно конечности. А еще, как было холодно. Было тихо, спокойно, стабильно. Катя была полна, была полна доверху: любовью, надежностью и уверенностью. Без скрещиваний пальцев могла ответить утвердительно на вопрос о том, знает ли она, что такое счастье. Она правда знала. Решетникова знает, где и зачем он, что сейчас с ним и на душе. Она думала, что все просто как дважды два, любовь есть, да и честность тоже присутствует. Во всем мире ее нет, но в Максиме ее не отнять. Остановись, Катя. Мир не состоит из правды, как бы ты не пыталась себя убедить. И изменить его - ох, остановись, Катя. Катя чувствует себя безвольной и слабой, хотя она не является примером такого, когда идет за сигаретами в магазин и прихватывает виски. Тело уже долбят пушечные заряды, Катя умоляет себя успокоиться, хотя бы тут, но оно, сука, не успокаивается. Сердце начинает биться как бешеная птица в клетке, и рыжеволосая будто точно видит как оно толкает кожу изнутри. Это, простите, слишком. Девушка останавливается, прикуривает, делает первый вдох и чувствует, что на секунду отпускает, а через следующую снова беспощадно дергает. - Блять, - выругивается сама на себя, прожигая тлеющим бычком синтетику куртки. Кате сейчас пусто. Катя, видимо, ошиблась и вышла замуж не за того человека. Как так? Проебать все на раз-два? Это вообще возможно? Оказалось, что да. Банальщина. Катя никогда не хотела становиться ею, но осознанно вливала в себя сорокоградусное. Сначала не брало. Сначала от каждого глотка девушка жмурилась, ведь пожаром жгло нежную глотку. А потом ожидаемый эффект. Уже лучше. Уже можно начать нормально дышать. Катя с горем пополам (буквально) добирается до дома. Четвертая сигарета набивает оскомину и, как следствие, тошнит. Катя просит прощения сама у себя за столько выкуренного и выпитого и делает еще глоток. Внутри горит ярко-малиновым пламенем огонь. На первом этаже своего подъезда Катю рвет, и она, уже не в силах держать это внутри, с громким рыданием оседает на пол. Холодный, мокрый, истоптанный чужими ботинками. - Мамочка, как же холодно, - истерикой рыданий произносит пьяная. Кондиция. Диафрагма нервно дергается от каждой попытки забраться на третий этаж. Успехи невелики: еще до второго не добралась, а горькими, едкими слезами начисто вымыла пол. Катя чувствовала себя, как минимум, отважной партизанкой, которой прострелили колено винтовкой Мосина. Решетникова добирается до квартиры, отчаянно пытаясь переломанными (не буквально) пальцами вставить несчастный ключ в замочную скважину. Как это вышло, девушка не понимает и не хочет. По венам течет уже не плазма и форменные элементы, а что с высоким градусом. Эритроциты растворяются, превращаясь в красное полусладкое вино, лейкоциты трансформируются в горькую терпкую водку. Блевать уже, и правда, нечем. Она сидит на унитазе, раздвинув ноги и свесив голову, волосы растекаются по полу с разлитым спиртным. Это все опасно. Катастрофически опасно. Ноги не держат и дрожат. Между рыданиями слова теряются и теряют свой смысл. Сердце вырывают с артериями, чтобы снова не вставить. Кате весь мир кажется сломанным и пропахшим алкоголем. И, господи помилуй, как же холодно. Алкоголь затупляет боль, и не спорьте. Сигареты приглушают бесконечные слезы, затыкают рвущийся по швам рот, лишь бы не биться в оглушающей истерике. Становится все хуже. Паркинсон бьет по каждой конечности, больно-больно, сильно-сильно, Катя думает, что они полые изнутри. Катя молит свое сердце не леденеть. Она чувствует едкую коррозию, которая цепкими когтями забирает ее, казалось бы, вечную мышцу. Слезы на глазах не засыхают. Раны - по аналогии. Катя его любила очень. Когда утро, когда ночь, когда паршиво, когда счастлива, когда слезы и когда улыбка. Всегда без исключений. Лирические отступления становятся паранойей, неотъемлемым куском любых размышлений о своей жизни. Закрывая глаза, Решетникова понимает, что не знает эту пьянющую вдрызг страдалицу, что это на самом деле совсем не она, а заложница обстоятельств. И сама смеется от своей же глупой отмазки. Засыпает Катя прямо на полу ванной, рукой держа уже пустую бутылку из-под виски и с приоткрытыми глазами. Ей снится он. Гладящий по волосам, целующий в них, а потом, как он всегда любил делать, шумно дышащий носом в рыжие. И это самый страшный кошмар в ее жизни. Макс обещал оберегать, а Кате все равно страшно. Катя просыпается резко, вдохом рассекая воздух. Неотрезвевший мозг все еще проекцирует картинки из сна. Они такие живые и настоящие, что следующим вдохом девушка набирает кислорода в легкие и издает пронзительное и пугающее ее саму рыдание. Пугает еще то, что Макс сейчас бы, как во сне, погладил по волосам, поцеловал в них и шумно выдохнул. Утро Катерину встречает в середине дня. Кажется, что кости черепа существуют по отдельности, а затылочная даже потерялась. Девушка поднимает глаза, еле разлепляя их, вспоминает о том, что же стало причиной такого состояния. И так хуево, что скребсти по оливковой плитке хочется. Макс был внутри, а вчера Катя его беспощадно пыталась отодрать, вырвать оттуда, но он настолько сросся с ней, что это оказалось невозможным. Непослушными пальцами Решетникова ощупывает пространство вокруг. Бутылка вискаря, отлично. Пустая бутылка, не дурно. Мальборо, еще лучше. Катя открывает пачку и видит последнюю помятую сигарету. И говорит вслух, что бог наверное все-таки вспомнил про нее. Все вокруг будто из сказки Андерсена. Катя решает продолжить заливаться, а не понять, что же на самои деле происходит. И идет уже за водкой. Противная водка берет быстрее виски, только такая же противная Катя больше не ноет, а просто ложиться спать. Кошмары не прекращаются, а становятся еще реалистичнее. И в этот же день сон сбывается, и Нестерович, не постучавшись, появляется на пороге общей жилплощади. Макс заявляется, будто имеет на это право. Бесчестный Макс. Лживый Макс. Паскудный Макс. Родной Макс. До дрожи любимый. Пришел вынимать отравленные стрелы из сердца. Катя выгоняет его сразу. С истерикой, до невозможного, с визгами и криками абсолютно не свойственными ей. Он обнимает, наглый, Катя не знает как отвязаться, расслабляясь, падает на пол. Нестерович видит как она рвано дышит, как ее хрупкие, слабые ребра расширяются в попытке выжить, как слезы катятся тяжелыми металлами по серому паркету прихожей. В глазах ее - детство и уничтоженность. Самый близкий человек на этом свете выстрелил в висок, предварительно наплев в душу и на все, что было. Катя держала удар. Когда узнала, когда пришлось увидеть его глаза, когда свои (гребанные твари, как же Катя их ненавидит) глаза нашли в его глазницах вопрос без ответа. Слезы сами текли. Жгли кожу, открывая миру замазанные пигментные пятна, осталяли ожоги четвертой степени, вымывали внутреннее. А потом Катя хотела, чтобы он смотрел в ее глаза, чтобы упивался ее болью, чтобы наткнулся на штыки и те проткнули его брюшную полость. Чтобы он подыхал. И о боже, как же все еще им было холодно. Преданное сердце билось так часто, будто хотело бесчестно смыться от своей хозяйки в такой момент. Макс держит руки упрямо, просит прощения уже заученными наизусть, как и катины любимые стихи, фразами. Его можно понять. Ему больше ничего не остается делать. На ее розовых волосах грязными пятнами зияют отросшие корни. Их едва придерживает зефирная резинка, перетянувшись на левое плечо. Катя вспоминает, что обещала быть с Максом до последнего. Обещал и он. Так обещал, клялся, божился, прямо как сейчас, подняв ладони к всевышнему, что бы она, плачущая, простила. Девушке хочется упасть без сознания, лишь бы все это не слушать. Она молча встает, идет на улицу, медленно хватая черную, как смоль, куртку и ощупывая в кармане пачку сигарет. Катя хочет бежать из этой чертовой Москвы без оглядки, где не знала она никакого Макса, где он не разбивал ей сердце и где не было столько счастливых и рвущих душу моментов с ним. Макс гуляет в голове как непослушный кот. Делает внутри нее, все что только желает. Черепная коробка трещит по швам, фейерверки взрываются (бам-бам! бам-бам!), разрывают содержимое в мясо с прокисшей вязкой кровью. Тонкая душевная организация из струн превращается в пустые провода. Как себя спасать Катя не знает (бам-бам! бам-бам! ёбанные фейерверки). Катя курит сигарету за четыре тяги. И это попахивает ебанной клиникой. У нее на языке тает “я люблю тебя”, как таблетка глицина. Только набор из трех слов, как бы Катя не пыталась убежать от них, не исчезнет никогда, увы. Катя все еще не может унять воды по щекам, это уже безусловные рефлексы, Катя говорит сама себе, что все по плану, все отлично, а сама только что не подает озерами глаз сигнал “SOS”. Катя стоит и испуганными глазами умоляет Макса спасти их любой ценой. Вытащить, проявив невиданную отвагу, отвоевать у всех небес, забрать Катю из цепких лап судьбы и прижать к себе крепко-крепко, как никогда никто не обнимал и не будет. И одновременно его ненавидит. За то, что первый дал слабину, хотя должна была Катя, за то, что позволил себе, за то, что своими руками усыпил их любовь. За то, что первым разжал руку, хотя мог не разжимать. Катя рвется с цепи, чувствуя в мозгу технические сбои. В груди стучит неистощимая мышца. Стучит очень отчетливо и даже пугающе. Ее глаза, оставшиеся такими же честными, как из детства, высыхали пустыней и слезились от напряжения. Такие чистые, как ледниковая вода, прозрачные, как дикие сталлактиты. - Дай мне сказать хотя бы что-то! Катя, не обрывай все, хотя бы вот так вот, не обрывай, - умоляет да и только Макс, пытается взять руки в свои. Девушка одергивает руки и морщит лоб. Кате кажется это неправильным. Катя вздребезги. - Собирай шмотки, проваливай, тебя бессмысленно слушать. Макс...Максим, я была готова к любому, правда, что меня предадут друзья, коллеги, да кто угодно, даже сама себя, но не ты! Ты же знаешь меня, должен знать, ты - единственное, что было у меня самым честным, самым родным, - она закрывает глаза, а слезы льются наружу, ударяя Макса битой в селезенку. Самая сильная боль наступает от честных слов. - Тебя в этом доме больше никто не держит, прости. Прости, да... прости меня, я тоже виновата, я могла этого не допустить. Но раз мы оба ничего больше не видим в глазах друг друга, то, наверное, это что-то значит. - Не говори так, я вижу все в твоих, - по щекам Макса текут слезы, честные, горькие, живые. - Как же так. Я ненавижу себя за это, девочка моя, Катя. Прости. Обычно скупой на слова Макс захлебывается в них, и Катя, верная своим постулатам, подает ему руку и помогает. Она обнимает его, словно дает кислородную маску в вакууме, словно дает воду в пустыне, словно делает искуственное дыхание. - Я не смогу, Макс, мне нужно переломать все кости, чтобы простить...тебя. Мне очень сложно говорить, но...посмотри на меня... Я... твоя Катя... я не стала другой, я твоя, я также люблю тебя, просто у меня огнестрельное с левой стороны, а так... все также. Открой глаза, Макс, посмотри же. Нестерович смотрит, слезы застилают обоим глаза, Максу даже больно дышать, ему больно слышать Катин голос. Но. Ее прикосновения успокаивают, помогают, вытаскивают. Катя падает первой, потому что сил у нее совсем не осталось. Следом за ней он. Он обнимает, облизывая кистями рук позвонки грудного отдела, пускает по ним нервные импульсы, а чуть позже - заставляет наконец-то успокоиться. Называет родной, хотя сам уже ей теперь не от этого слова. Падающие засыпают прямо на паркете уютной прихожей. Макс в своей куртке, Катя в его футболке, забравшись ступнями под мятые штанины. Между ними витает слово “любовь”, ведь оба дают друг другу этими объятиями шанс. Катя верит, что Макс рядом. Макс верит, что Катю еще можно собрать.