Осколок

Постель излишне мягкая. В голове пусто как после ужасно долгого сна. Но эта мысль необычайно яркая. И оттого такая чужая. Хочется спать, но он боится. Это не его родная узкая квартирка. Слишком тепло и светло. Он бы решил, что попал в больницу, но мерзкий запах хлорки не бьет в нос, не забивает легкие, не перекрывает все прочие запахи, его вообще нет. Это что-то совсем иное. На мгновение, поддавшись слабости, он утыкается носом в подушку. Этот запах такой приятный и уютный. Что-то невероятно знакомое, но уже не вспомнить. Еще почти невесомо пахнет какими-то травами. Такими, из которых обычно делают разные чаи. Он не пробовал, но знал наверняка. А стены здесь почти такие же, как в больнице. Нежно-бежевые светлые обои вместо облупленной краски. Полуспящие сознание не сразу реагирует на чьи-то шаги. Лишь когда руки этого кого-то вынимают иглу из-под его кожи, взгляд становится осмысленным. Но касание исчезает ненадолго. Вскоре пальцы вновь возвращаются, обвивают запястье, располагают руку удобнее, вновь ищут вену. Прикосновение невозможно приятное. Такое прохладное и аккуратное. Даже легкая боль в месте прокола не портит этого, это так привычно. Он прикрывает глаза. А после, когда дело сделано, ладони исчезают из поля зрения. Он тянется своей рукой. Нет, не за ними. За иглой. Но движение слабое, невероятно медленное и он получает шлепок по руке.       — Даже думать не смей. Будешь выдергивать, привяжу руки, — голос строгий, чуть злой, но руку он послушно опускает, так и не дотянувшись. Все равно нет сил. Должных вопросов в голове отчего-то не возникает. Он засыпает ненадолго вновь, но запах дыма отвлекает, заставляет разлепить глаза, повернуть голову. Какое кощунство — курить возле того, кто так же зависим от никотина, но не имеет даже возможности притронуться к сигаретам.       — Что, нарик, все? Проспался? — несколько насмешливо, но даже не глядя, хотя Эслину и незачем смотреть. Он сидит на полу, спиной привалившись к кровати, говорит, даже не вынув сигареты. Некоторое время он молчит, а после все же выпускает ее из своего рта, протягивает наугад назад, — Будешь? Он бы мог отказаться, но сейчас лишившись обеих зависимостей сразу, хотелось хоть чего-то. Вновь тишина в облаке дыма. Наверное, стоило открыть хотя бы окно. Эрик не хочет оставаться. Не хочет получать ничью помощь. Он не умеет ее получать. Всегда старается помочь тем, кого знал с детства, но другим не позволяет так поступать для него. Если бы он забил на всех, жил только для самого себя, то проблем было бы значительно меньше. Даже их встреча с Эслином — столь нежеланная — косвенный результат его глупой ничем не обоснованной помощи другим. Но уйти нет сил. Ни моральных, ни физических. Эслин всегда был упрям, и сделать что-то против его воли почти нереально. Особенно когда подкашиваются ноги и когда от пары шагов начинается жутчайшее головокружение и когда приходится совать голову под кран с ледяной водой лишь бы избавиться от чувства, что еще движение и провалишься в обморок. В ломке он оказался действительно слаб. Оставалось лишь гадать, откуда у Эслина такие медицинские познания в нужной сфере и чего он вообще в него вцепился. Ведь сам Эрик зарекся помогать ему и пересекаться с ним, хотя знали они друг друга еще подростками.       — За десять лет ты сильно прокурил голос, — в отличие от своего собеседника говорить с сигаретой во рту Эрик совершенно не может. Взгляд голубых глаз на мгновение поднимается к нему. Эслин недоволен этим замечанием. Но недовольная морщинка все же расправляется, а губы изгибаются в новой насмешливой улыбке.       — Ну, не всем же везет как тебе. Куришь, сидишь на наркоте уже лет семь, а ни черта не делается. Еще и с мужиками трахаться успеваешь. Спился бы для комплекта что ли, — он привстает и пересаживается с пола на кровать, — Если так подумать, то даже не верится. Столько лет уже прошло, — и вновь усмешка, — а я ведь до сих пор тебе должен. Эрик не понимает о чем он. Спрашивает, но в ответ получает лишь странную улыбку и отбирание недокуренной сигареты. Когда-то давно они оба были всеми брошены. Жить в стае легче, двадцатка никому не нужных беспризорников стала семьей. И они жили, пока не разбрелись кто куда. Оставшихся сейчас можно пересчитать по пальцам. Гниющий город не дает вдохнуть и убивает. Они разрушили неидеальный, но все-таки свой маленький мирок. Все что осталось — не настоящие имена и редкие встречи их всех, раз в несколько лет. Эслин, Эрик, Джетта… Забавно, но они зовут друг друга так до сих пор. Ложь, что стала правдой. Еще в те времена Эслин был импульсивным, эмоциональным и получил насмешливое прозвище «истеричка». Только вот у всех свои способы чтобы не свихнуться. И это был его способ. Остальные считали это переходным возрастом, но даже сейчас, когда ему было двадцать шесть, это не ушло. Он все еще мог на эмоциях впечатать кулаком в стену, мог рассориться по мелочам, а потом зло прорыдаться в подушку. И все это сочеталось в нем со странным прагматизмом. Он всегда понимал, что хочет жизни куда лучше, чем в детстве. И простой. Что ж, его мечты сбылись.       — Когда «он» приедет назад? — то, что Эслин искал себе «папиков» и спал с ними ради своего содержания, не было большой тайной. Он вообще был достаточно известной личностью в их небольшом мирке трущоб и бедных районов. Хитрый и эгоистичный он сумел высоко пробиться, ведь далеко не каждого были готовы содержать, так как его. Все богатство было сосредоточено там, на втором уровне города, где люди использовали последние остатки технологий, куда путь закрыт для таких как они. А им, первому уровню доставались лишь крохи из их жизни. Лишь очень немногие смогли разжиться здесь хорошими деньгами и должна была быть очень весомая причина чтобы тратить их на нахлебника. Эслин был чертовски красив и весьма обаятелен. Но таких же была еще толпа. Говорили об Эслине многое. Впрочем, едва ли хоть кто-то знал наверняка, почему из тысячи людей взяли именно его и какую цену он за это платит. Даже Эрик не знал. А Эслин и не распространялся, давая знать лишь поверхностно о собственной жизни. Он жмет плечами в ответ. А потом встает, чтобы достать из ящика новую «пачку» раствора. Движения выверены настолько что действительно, кажется, что он всю свою жизнь только и делал, как капельницы ставил. Найти вены на его единственной живой руке тоже не из лёгких задач, но тот справлялся. Эрик прикрывает глаза. Эслин лжет. Он все знал. Только вот что удивительно — хладнокровный и расчетливый мальчик, был готов просидеть рядом с ним всю ломку, даже если «хозяин» вернется, он плюнет на него, так и останется сидеть рядом, отмахнувшись тем, что найдет себе другого «папика» словно это было как раз плюнуть. Эрик хотел уйти до его возвращения, дабы не создавать проблем. Эслин это прекрасно знал и молчал. Они оба были слишком уперты в своем мнении, чтобы уступить или даже банально выслушать оппонента, только вот на стороне Эслина знания, а на его только слабость. Неравное противостояние. Эрику вообще мало что говорят. Он вынужден безоговорочно доверять Эслину, находясь в полной его власти, зная лишь то, что ему положено знать. Ему даже никогда не говорят что колят на этот раз. А ведь так и убить можно. Но он и не противится. Иногда это уколы, а иногда капельницы. Должно быть, именно от них так часто хотелось спать и казалось, невозможно даже пошевелишься. А еще именно благодаря им его не скручивали приступы боли, рвоты и другие радости наркотической ломки. Но было то, от чего лекарства не могли помочь. Наркотики ведь глубоко пустили корни не только в его тело, но в душу. И мысли, тяжелые, угнетающие, уговаривающие то и дело лезли в голову. Эслин гонит их прочь от него своими беседами и бесконечными рассказами, которых у него казалось, хватит еще на много лет вперед. Эрик знает, что это далеко не от болтливости, понимает, что тот просто хочет облегчить ему и эту боль внутри собственной головы. И это действительно помогает, отвлекая. Сначала он не оставляет его ни на минуту одного, Эрик знал, что если позовёт его, то тот тут же отзовётся где-то рядом. И ему приходится его звать. Он беспомощный словно ребёнок, не может ничего толком сделать сам. Но что хуже, ему страшно быть сейчас одному. Это все во много раз сильнее его и, наверное, не стоило даже заикаться про гордость, сейчас столь бесполезную и только мешающую. В столь жалком состоянии, ему казалось, что он умрет без Эслина, какая уж там гордость. Но она была, лезла, орала на ухо, заставляя терпеть и молчать, ждать, когда станет совсем плохо, чтоб потом в очередном лихорадочном приступе все же позвать его по имени. Это почти ломало его изнутри, «непростительная слабость» и он не мог ничего с этим поделать. А потом неожиданно смог. Эслин тихо дремал на кресле, забравшись на него с ногами и свернувшись в неудобной позе. Встрепанный, со сползшим на пол пледом. Часы показывали тогда что-то возле четырёх утра и именно тогда Эрик впервые осознал, что именно тот для него делал. Пока он ломался, спорил с тупой гордостью, Эслин боялся что он не решится позвать его, когда это будет жизненно необходимо и без того хрупкая человеческая жизнь просто оборвется в его руках. Он был с ним всегда. Утром, ночью, вечером или днем, не важно. Лишь бы не проглядеть, не упустить. А Эрик даже и не задался вопросом, когда тот занимается собой, а не им. Когда ест, спит, моется. Неожиданно нахлынувшее чувство вины заполнило все его мысли, выбив прошлые убеждения. С самого первого дня он думал об его заботе как о чем-то обычном, придавал этим мыслям оттенок какого-то цинизма. А ведь тот жалел его, заботился, просто надеясь вытащить из того дерьма, в которое он сам влез семь лет назад. Совесть неприятно кольнула душу. Какая же он все-таки скотина. Через еще неделю ему лучше, Эслин позволяет уже самому побыть в ванной, спит рядом с ним на краешке кровати и выделяет по три сигареты на день, катастрофически мало учитывая, что сам он выкуривал по пачке за тот же срок. До домашних дел и работы его все еще не допускали. Не то чтобы Эрик жаловался, готовил тот просто восхитительно и дома всегда была чистота, но хотелось делать хоть что-нибудь самому. Мысли того утра теперь не оставляли его ни на минуту. Он бесполезный и с каждым днем все больше должен Эслину. Он тихо убирается, чтоб хоть как-то компенсировать это, а заодно и убить время, чтобы не думать об Эслине и его отсутствии. Но здесь все напоминало о своём владельце. Это была чисто его квартира. Пропитанная его запахом от и до. Эрик пьёт из кружек с дурацким принтом, который всегда нравился Эслину. Подушка, на которой он спит, пропитана запахом шампуня Эслина, сначала потому что тот спал на ней, потом потому что другого шампуня в доме нет. Ровно, как и пасты. Из «его» вещей здесь была, пожалуй, только зубная щётка и бритва. Даже одежда, в которой он ходил, была Эслина. То, в чем Эрик ходил до этой встречи, было спущено в мусоропровод в первый же день. Но оно и понятно, Эслин не захотел возиться с грязной и порванной одеждой, проще было дать свою. Благо, что у него была парочка безразмерных футболок, которые висели на нем огромными балахонами, но Эрику были как раз, разве что длинноваты. Как бы Эслин не вырос с детства, по комплекции он ему сильно проигрывал. Эрик убирал вещи, раскладывая их по полкам и старался не думать об этом. Но мысли от этого лезли лишь сильнее. Эслин притащил его ни куда-то, а в свой дом, в свою конуру, где не было ничего для «чужих» людей, а уж тем более для «работодателей». Он позволил увидеть ему это место, словно дав потрогать кусочек собственной души. От этого в внутри разрастается странный восторг и глубокая благодарность. Эрик ждет его каждый день как преданный пес, вслушивается в малейшие шумы. Прошло не так уж много времени, но быть рядом с ним уже вошло в привычку. Да и беспокойно ему за него было. Эслин стал уходить. На пять-шесть часов. Всегда. Эрик не хотел даже думать об этом, но в глубине души он все понимал. Эслин без сожалений разменивал свою красоту и молодость. Так, словно действительно ни о чем не жалел. Но сегодня он задерживается. Кто-то возится на площадке, мешает. Нервы, что и так в напряжении, с трудом удерживают злость. Видать, действие успокоительных подошло к концу, выпуская наружу всю злобу неуравновешенной, замученной ломкой психики. Эрик уже собирается силой успокоить буйных соседей, но замирает на пороге с открытой дверью. В глазах темнеет. Впервые за долгое время от ярости.