Осколок

Вздохнув, Эслин мягко стирает кровь с его губы, аккуратно и бережно, ранку печет, но Эрик терпит.       — Я не просил тебя влазить, — он говорит совершенно негромко и обрабатывает чем-то ссадину на лбу, потом сбитые костяшки пальцев. Стирает кровь. А Эрик смотрит на его длинную лебяжью шею на которой уже начинают проявляться синяки и лишь усмехается. Нужно было быть честным, хотя б с самим собой. Эслин был бессердечной скотиной, но для него делал все, чтобы помочь. А Эрик словно в ответ помогал ему, как бы не хотел доказать себе что это не так. Он никогда не мог перенести вида беззащитного, маленького и хрупкого белокурого мальчика, пусть даже сейчас мальчик вырос и стал выше его на четверть головы. Он был все так же беззащитен.       — А что? Надо было позволить тебя придушить? — едва ли тут нужен ответ.       — Себя же ты позволяешь душить, — Эслин легко парирует. Эрик не был так же знаменит, как и он, но если он чем и прославился здесь так это своим буйным нравом. Весь его мир строился лишь на позиции силы. Что-то не нравится? Пошел нахер. Не понимаешь с первого раза? Получи по лицу. Победил? Значит ты и прав. Проиграл? Тогда заткнись и терпи. Все было до отвращения просто. Как шутили некоторые, именно поэтому его клиенты были самые шелковые. Впрочем, до кровавых соплей он дрался не только со своими клиентами, но порой и с чужими. Учитывая такую вспыльчивость, особенно перед началом очередной ломки, удивительно, что к нему вообще кто-то смел прикоснуться. Хотя может в этом и была особая очаровательность. Эслину думалось, что дело было в том что мужиком Эрик был все же красивым, зависимости не оставили на нем своего уродливого следа, и должно быть было что-то особое в том что сильный мужчина, что может разбить тебе в кровь лицо вместо этого разводит перед тобой ноги. Эслин бы хотел представить себе это, как тот себя ведет в такие моменты, но не может.       — Чем мне тебя отблагодарить? — уже лежа в постели Эслин спрашивает невероятно тихо и словно серьезно. Эрик же скептично выгибает брови.       — Ты и так достаточно со мной повозился. Мы квиты.       — Это не в счет. Я лечу тебя не в долг и не ради оплаты. Это было бескорыстно, просто по-человечески. Но тебе я должен уже дважды.       — Тогда и это бескорыстно и просто по-человечески. Спи. — Эрик не хочет говорить об этом. Лишнее подтверждение его болезненной слабости. То в чем так не хотелось себе признаваться.        — А хоть обнять-то тебя можно, защитник? — Эслин на мгновение поджимает губы и смотрит как-то странно, серьезно и печально. А Эрика с этой фразы словно током бьет. Он приоткрывает рот, смотрит растерянно, но не находя слов лишь кивает нерешительно и Эслин равным движением прижимается к нему, обнимает одной рукой за шею, вторую вплетает в черные густые волосы на его затылке.        — Спасибо, — он говорит и затихает, не шевелится и лишь тихо дышит ему в изгиб плеча. Эрик смотрит в стену. И все еще не находит слов. Все прошлое словно волна обрушивается на его память и этот мужчина со светло-русыми растрепанными волосами, словно вновь становится тем самым невероятно родным для него мальчишкой, единственным на всем этом чертовом свете близким человеком. Чего только он не позабывал за эти десять лет, а Эслина так и не забыл, как бы ни пытался. Эта улыбчивая зараза навсегда запала ему в душу. Он думал, что все забудется, если он будет обходить Эслина стороной и мысленно затыкать уши, услышав о нем. Но.… Это так не работало. В мельчайших подробностях он помнил каждую деталь. Как Эслин, тогда еще десятилетний пацан, подошел к нему, четырнадцатилетнему, и дернул за рукав, спрашивая, что с его рукой. Рукой, которая отсутствовала с самого рождения. Тогда он лишь как-то стыдливо сжал собственное плечо ладонью, сильнее прижимая пустой рукав к телу. Он ведь стыдился такого неприкрытого дефекта, с которым, как тогда казалось, уже ничего не поделать. Он ждал насмешек или еще чего, а Эслин лишь улыбнулся ему и представился своим странным и несуществующим именем. Он был первым кто подошел к обычно нелюдимому и хмурому пареньку, хотя и был младше всех из их компании. Он помнил, как через год с немногим Эслин помогал ему разрабатывать чувствительность заполученного протеза, как помогал учиться управлять своей новой железной рукой. И честно, он не знал, как бы справился с этим один. А потом…у них завязались чувства. Уже тогда Эслин знал себе цену и мог охмурить кого угодно, но почему-то выбрал мишенью именно его. Сейчас, кажется, что их разница в годах была дикой, мальчик, почти ребенок, четырнадцати лет и он, восемнадцатилетний, почти мужчина. О чем им вообще было говорить? Но Эслин никогда не уступал ему в мозгах и выглядел весьма взросло, достаточно было забыть о том, сколько ему лет и все становилось предельно правильно. Эслин искал в нем тепла и защиты, а взамен просто любил. Он часто залазил под его одеяло поздними вечерами, чуть ли не ложился сверху и мягко целовал его лицо, обняв пальцами с боков. Медленно, едва ощутимо, по лбу, веку, переносице, когда как. Эрик никогда не понимал смысла этих действий, но было в этом что-то особое, нежное и, пожалуй, в частности ради этих ощущений он был готов побить еще не один десяток человек посмевших обидеть его Эслина. Эрик мягко гладит светлые волосы, перебирает пальцами. Эслин уснул, обхватив его за шею, так и не разжав рук. И все же он был красавцем. Уже не юноша, но ещё и не взрослый. Эрик едва ощутимо касается губами его головы и обнимает за талию, притягивая ещё ближе. Нет, совсем не скажешь что взрослый, словно так и остался в душе подростком, только тело и выросло. Он улыбается и утыкается в волосы носом, прикрывая глаза.       — Какой же ты красивый, Джек Кэмдэл, — Эрик вздрагивает, понимает, что уснул и чувствует руку на своей щеке. У Эслина голубые глаза и впервые за десять лет он видит, как потеплел его взгляд. Неужели было достаточно побить заносчивого «папика» чтобы все эти десять лет, когда они даже по одной стороне улицы друг с другом не ходили рухнули в никуда? Был ли вообще смысл сбегать от Эслина? Эрик ведь всегда считал что не ровня он ему, что тот без него проживет жизнь лучше. Вот и ушел, чтоб не мучить им обоим душу. Поговорка: «хотел как лучше, а получилось как всегда» — как никогда здесь подходит. Быть может, остается, они вместе не оказались бы на таком дне или, хотя б имели поддержку в лице друг друга. Он вздрагивает повторно, понимая, куда зашли его мысли.       — Не говорит так. Мое имя Эрик, — он сглатывает и видит, как глаза напротив загораются весельем.       — Дже-ек, — он растягивает имя, говоря нарочно громко, на ухо. — «Эрик» твой мерзкий, хуже только это дурацкое сокращение «Эри» от него, — Эслин цокает языком, ворчит. Настоящие имена были тем, что говорили только тихо-тихо на ухо, как большую тайну. Только тем, кому можно безоговорочно довериться. И все под тем же одеялом, что было немым свидетелем не одного их поцелуя, Эслин когда-то назвал и свое собственное. И Эрик понимает, что если произнесет его вслух то пропадет, просто пропадет, не сможет больше сопротивляться ни ему, ни себе самому. И он лишь поджимает губы. Нельзя говорить. Как нельзя и оставаться. Слишком поздно. Эслину не вытянуть его из того болота где он увяз. Эрик лишь утянет его на свое дно, обречет на гибель.       — Я тебе обещал, помнишь? — опять эти слова. Только форма другая.       — Ты мне ничего не должен. — голос отчего-то неожиданно начинает хрипеть. Эслин нависает сверху, улыбаясь весело и лукаво, заглядывает в карие глаза. Эрик смотрит на него, внимательно, не мигая. Ему бы оттолкнуть его, сказать, чтоб отвалил, но в горле становится настолько сухо, что и звука не вытолкнуть. Где-то в глубине чужих глаз он видит холодную решимость и какое-то странное отчаяние. Словно Эслин все давным-давно уже решил для себя. Только вот добиться этого не в его силах. Эслин трогает его губы своими, сухо, по-детски, а после чуть настойчивее.       — Неужели не помнишь? Джек-Эрик помнил. Сколько раз ему снился Эслин, тот, что ещё совсем мальчишка. То как закатные лучи путались в его волосах, окрашивая их в золото. Последнее обещание, что он ему дал… Единственное. Он ведь был слишком свободолюбив, чтоб сковывать себя словами и клятвами. Только какой в этом смысл сейчас? Неужели уйдя, передав все их мечты и чувства, он не освободил его от исполнения этих слов?       — В тот вечер я ведь решился… Отдаться тем отношениям целиком… — он шепчет обрывки фраз, разрывая их короткими поцелуями, — Отдаться тебе, Джек… Я обещал… Тебе… И себе самому обещал… — Эслин отрывается от него, прижимается к его лбу своим и прикрывает глаза, — Не смей отталкивать меня теперь. Когда мы столько пережили. Я ждал тебя, так долго ждал. Не смей! — голос отдаёт слезами и дрожит, — прими меня, Джек… Эрик молчит, не двигается, не отвечает, совершенно опешивший от всего происходящего, пусть оно и было до ужаса очевидно. Эслин хотел любви, хоть маленькую толику тепла в этом мире песка и бетона. В мире, где он сам лишь товар — вещь, которой можно вертеть, как захочется. Которую можно ударить или поранить, и она не воспротивится. Шлюха же, что ему будет.       — Я помню. — Эрик резко втягивает воздух, наконец, говоря хоть что-то, рваным движением гладит его по боку, успокаивает. Совесть болезненно вгрызается в душу. Он дал ему надежду и сам же отобрал её своим поведением, дёрнул случайно за больное, а за этой нитью, потянулся и весь спутанный комок боли и переживаний.       — Нам нельзя, Эслин. Ты знаешь почему. — в собственном голосе нет никакой уверенности, словно он сам себе-то не верил, а ещё и других убеждать пытался. Чужой вес давит на бедра, тот так и не слез с него. Маленький беззащитный Эслин. Его бьёт дрожь, но он не плачет. Запрещает себе. И есть в этом что-то ужасно неправильное, словно чужеродное для него. Приступ мучительной жалости душит Эрика, заставляя поджать губы. Тяжело ему было это видеть. Хотелось пожалеть, сдаться, пустить все на самотек, лишь бы не видеть больше этого выражения лица.       — Прости. — голос сухой, тихий выдергивает его из мыслей, заставляет вздрогнуть. Похоже, этот короткий разговор вытянул у него все силы, настолько замученным тот выглядел, — Я такой жалкий. Еще и возомнил себе что-то. Столько воды утекло… Может сейчас я тебе уже и противен, а лезу. — печальная усмешка стынет на лице, а потом он резко разгибается, слазит с постели. — Давай выпьем? — на этот вопрос не нужен был ответ. Даже если бы он отказался, Эслин бы все равно выпил. Теперь он стоит на кухне, ищет что-то. А Эрику не по себе. Что-то произошло. Что-то ужасно плохое, в разы хуже, чем, если бы Эслин на него просто разозлился или закатил истерику. Теперь волна дрожи приходится по его телу. Он встаёт, подходит ближе. Вино и бокалы, надо же, почти романтично.… Только атмосфера в корне не та, тяжёлая и давящая, даже не вздохнуть полной грудью. Эслин выпил бокал залпом — как не пьют вино, да и вообще из бокалов, но ему должно быть было все равно. А потом ещё раз. Стоя, даже не садясь.       — И часто ты так… пьёшь? Эслин тихо хохотнул. Алкоголь стекает вниз, опускаясь в пустой желудок.       — Думаешь я тут уже в скрытые алкоголики подался? — он улыбается и наливает уже третий бокал, пока улыбка медленно сползает с лица, словно плохо нанесённый грим в дождь, — хотя может оно так и есть. — тихо и мелахонично. Он не знал, сколько пил в последний год. Не считал никогда. Может и впрямь слишком много. Он бы этому точно не удивился. Третья порция скользнула по пищеводу. Без удовольствия, просто чтоб опьянеть. У вина вообще на удивление был мерзкий вкус. Как и у всего, что содержало спирт. Джек закрывает бокал ладонью в знаке «хватит». Эслин тихий, послушный, не противится, падает на стул, отставляя прочь посуду.       — Скажи, я тебе и правда очень противен? — он сглатывает, спрашивает почти не слышно. А Эрик не узнает его. Это не тот человек которого он помнил. Эслин был солнечным, с шальной широкой улыбкой. Он бывало плакал, когда его обижали или когда он сдирал себе коленки, но даже после этого он улыбался как ни в чем ни бывало. В нем не было ни разочарований, ни боли, ни горечи. Джек вздрогнул, неожиданно осознавая, что за все время, что он был здесь, он не слышал его смеха. Ни разу. Здорового. Полного веселья. Как тогда в детстве, когда Эслин смеялся часто и много, порой аж до икоты. Сейчас он видел перед собой лишь уставшую худую фигурку с опущенными плечами и понуро свешенной голову, невероятно подавленную и опустошенную. Словно поломанную. По его вине.       — Глупый… Я же никогда ничего такого не говорил… — Эрик был абсолютно растерян. Он не знал, что ему сделать. Как помочь, не навредив еще сильнее. Невыносимо захотелось все исправить. То, что он лгал ему. То, что он лгал себе. То, что ушел, ни сказав ни слова. Он тянется живой рукой к щеке, заставляя приподнять голову. И все же кожа у того мягкая, как у ребенка.       — Решил пожалеть меня? Потешить немного мое самолюбие? — он не верит, смотрит жалобно да усмехается, вновь совершенно не весело, — Знаешь, а я бы тоже себя не выбрал. Подставляющий мужикам задницу, прокуривший голос… Я ведь правда верил, что мы встретимся и все вернётся на круги своя, что ты будешь меня любить, и мы будем жить пока это небо не рухнет нам на голову. Как мы и мечтали в детстве… Наивный, а? — Эрик никогда не видел такой горькой болезненной улыбки. Эслин прижимает его руку к своей щеке, хватается за нее пальцами, судорожно, слово от этого зависит его жизнь.       — Поцелуй меня, Джек. Это все что я прошу. Единственный подарок за те десять лет что я их не получал и на всю оставшуюся жизнь. Я тебя больше не потревожу своей любовью, — голос ужасно дрожит, как и весь Эслин. И все же беззвучно плачет. Его душит отчаяние. Джек хватает его за лицо и второй, железной рукой. Гладит по влажным щекам пальцами.       — Дурак, ну и чего ты разрыдался? Совсем же как девчонка… — Эрик высвобождает руки, гладит по пшеничным волосам, прижав другой ближе к себе. — Ну-ну, успокойся, Эслин, тише, — он почти забыл каково это, успокаивать кого-то, — совсем тебя, похоже, развезло, — это все совершенно не помогает, истерика лишь расходится сильнее, то ли действительно алкоголь, то ли просто сдали нервы. А может все одновременно. Эрик чуть покачивается вместе с ним, словно в надежде убаюкать, шипит тихо, словно мать ребёнку и целует в лоб. И Эслин успокаивается, постепенно и далеко не сразу, но успокаивается, а у Эрика немного отлегает от сердца. На душе было неспокойно и противно. Он чувствовал горькое сожаление за все произошедшее. Он виноват. Ужасно виноват перед Эслином, который все ещё изредка всхлипывал.       — Ты совсем вымотался, — Эрик аккуратно подхватывает его под спину, а после и под колени, относит в ванную. Он был ужасно лёгким, и откуда только в таком тельце нашлось столько силы, чтобы как-то привязать буянящего его к постели? Эслин вялый и даже не противится. И это тоже немного напрягает. Он ведь дал ему какую-то таблетку, которая вроде бы была успокоительным. Эслин, конечно, после неё успокоился, но как-то даже слишком. Как бы он не ошибся… Эрик аккуратно садит его на бортик и включает воду. -… сейчас помоем тебя, да спать уложим… — он тихо и невнятно бормочет себе под нос, слов почти не разобрать, стягивает с того одежду и неожиданно запинается — под рубашкой, возле самой ключицы красовались три сигаретных ожога, чуть ли не наложение друг на друга, ещё совсем свежие, не больше пары дней. Кожа рядом болезненно припухла. Ниже синяк. И ещё один ожог.       — Что это?.. — он пораженно выдохнул. Не то чтоб Эрик не видел что это, скорей просто не ожидал увидеть подобного. — Какой ублюдок это сделал? — глаза чуть темнеют от злости. Он слишком хорошо знал Эслина, чтоб понимать, что это сделал не он сам, а кто-то другой. Слишком уж тот любил себя, чтоб позволять оставлять на себе шрамы. Неужели… — Это был…сюрприз. — Эслин все же тихо отвечает, опустив голову, — Ты свободнее меня, Эрик. Ты можешь ударить в ответ и ничего за это не будет. Здесь… по другому. Лучше просто перетерпеть и не противиться, чтобы не было проблем. Они почти все такие. Им мало просто секса. Они хотят унизить или причинить боль. Они знают, что это сойдёт им с рук. Я зависим от их денег, и не в том положении, чтобы вякать. Они пользуются, — Эрик не шевелится, боясь спугнуть подобное откровение, слишком уж оно личное и болезненное, такое важное и пугающее. Эслин никогда не говорил с ним о своей проституции, ни с кем не говорил, это была строго табуированная тема. Почему сейчас? — Тогда он сказал, что это будет сюрприз… в честь моего дня рождения. Он сделал все, чтоб я поверил и расслабился. Отвёл, завязав глаза. А потом я понял, что мы не одни. Человек пять всего. И никто с лаской, даже наоборот. — молчание слишком затянулось, обозначая конец истории. Последние слова звучат в висках. Пять человек. Твою мать… Торговать своим телом, не умея защитить себя значит лишь искать проблемы себе на задницу. Джек знал на что способны эти люди и их фантазия. Как никто иной знал. Они могут избить тебя и что ты им сделаешь? Могут связать и заткнуть рот — никто не услышит твоих криков. Могут отыметь по кругу — плевать, что вы так не договаривались. Его самого трогать боялись, но на других он насмотреться успел. Он до дрожи ненавидел этих мразей, верящих в свою безнаказанность, верящих что заплатив они могут делать что угодно. Ненавидел и избивал до полусмерти, до хруста рёбер, превращая лицо в кровавое месиво. Ему было плевать на последствия. Сейчас в тот район где он жил такие ублюдки редко сувались, зная что огребут за каждое действие не входившие в их договор с проституткой. Эрик верил им безоговорочно и достаточно было просто сказать о подобном, чтобы он занялся этим. Его боялись даже те, кого он защищал, но вечно подсовывали то деньги, то еду, то сигареты, как-то даже дозу — знали что наркоманит, а колоться тут можно было только одной дрянью. Эрик не знал, отчего это пошло, ведь он ничего от них не требовал взамен. Он просто не мог не защищать. Сейчас Эслин был таким же одиночкой, как и они, бесправный и подвергающий себя большому риску, только в отличие от них его некому было защитить. Считалось что таких «элитных» не бьют, Эрик и сам верил в это. Только вот вполне бьют, оказалось, и далеко не просто отвесив пощечину. И сигаретами прижигают и обманывают об ожидаемом. Уроды. Эслин позволяет себя мыть. Даже не пытается закрыться. Послушно подставляет голову, провалившись внутрь себя. После всех этих слов Эрику становится страшно за него. За его психику. Он ведь представлял это все намного мягче, не так. Хочется просто запретить ему заниматься подобным саморазрушением, но он одергивает себя. Что он может предложить взамен? Опуститься до уличной проституции? Скитаться по заброшкам в поисках крова? Стать вором, как тогда, в детстве? Одно другого не лучше. Когда он ушёл, десять лет назад, Эслин искал его, судорожно, испуганно, ведь он его даже не предупредил, просто испарился однажды утром. Потом ушли ещё пара человек. И еще. Буквально за полгода после его ухода от их двадцатки не осталось ничего. Эслин остался один в мире к которому он был не готов, в котором не знал как выжить в одиночку. Эрик думает, что, должно быть, тому пришлось переступить через себя, чтобы впервые лечь под мужчину ради денег. Уйдя, он потерял Эслина из вида. Лишь после случайно как-то увидел его на другой стороне улицы. Семнадцатилетний мальчишка, бессмысленно бродящий по городу с пусто-скользящим взглядом, потупляющий его каждый раз при виде людей. А потом уже донести слухи. И о том, что случилось с другими и об Эслине. Чувство вины пожирало его душу. Если бы он не ушел, то Эслин бы не свернул на эту дорожку. Но он засунул это чувство вглубь души, забыл на долгие годы. Он не мог его никак защитить и ничего бы не смог изменить. Он повторял это миллионы раз, но теперь вина вновь царапало ему изнутри ребра. Если бы он тогда… Он тормошит Эслина, сонного и мелахоничного, аккуратно вытягивает из воды. Вытирает небольшим полотенцем, что быстро становится влажным от воды. Эрик совершенно не подумал об одежде. Он не хочет оставлять его в таком состоянии одного. Даже на пару минут. От оставшейся на теле влаги тот быстро замёрзнет, не смертельно, конечно, но все же…. На панеле лежит футболка, одна из тех, что Эслин отдал ему и Эрик помогает одеть её. Лучше чем ничего. После тёплого воздуха ванной, комната кажется холодной и Эслин жмется к нему ближе. Утыкается носом ему в грудь, мажет случайно важными прядями волос по коже, от чего по телу приходится лёгкая дрожь. Холодно. Эрик засовывает его под одеяло, притыкает то со всех сторон чтоб не дуло и напоследок гладит костяшками пальцев по светлым волосам и тут же тихо шипит, они все ещё болели. Эслин, высвободив из кокона руки, ловит его ладонь и прижимает к губам.       — Спасибо тебе, — не выпускает, держит, шепчет едва слышно.       — Тшшш… Все хорошо. Я буду здесь. Спи, маленький… — Джек улыбается виновато и тепло целует его в лоб, чуть сдвинув в бок волосы. Сердце сжимает от боли и нежности. Как он мог его оставить одного? Допустить все это? Все о чем он думал, уходя, теперь кажется таким глупым и не важным. Но поздно уже исправлять ошибки. Он наркоман и шлюха, а Эслин красивая кукла, своевольная, но все равно делающая то, что скажет очередной «хозяин». Им не сбежать от этого, не покинуть свои роли. Эслин не выживет уже в тех местах, где вырос, не сможет отвыкнуть от своей сытой жизни с состоятельным любовником. Да и предложить Джеку абсолютно нечего. Он знает что начнет вновь колоться, сорвётся и он не хотел чтоб его видели таким, чтоб боялись непредсказуемых реакций его опяненого наркотой мозга. Да и «Рай в шалаше» давно просто детская сказка.