Aiden (Carnival of Rust)

Самое яркое воспоминание её детства: Терезе пять лет, и она рыдает в три ручья по какому-то пустячному поводу. Мама ведёт себя очень странно: не пытается её успокоить, взять на руки и приласкать. Она просто ждёт, пока Терезе самой не надоест устраивать потоп, а затем — очень спокойно — опускается перед ней на корточки. Нежно поглаживает пальцем за подбородок, заставляя Терезу поднять голову. Тереза смотрит в глаза матери и молчит, продолжая насупленно шмыгать носом. Стоит на секунду задуматься всерьёз, и тогда это даже смешно. Даже иронично, на самом деле: сегодня Лисбон и впрямь не может вспомнить повод, который стоил ей стольких слёз. А вот слова, что сказала тогда её мама, выжигаются в памяти каленым железом, и после, как бы Лисбон не старалась, она так и не смогла позабыть и вычеркнуть их из сердца.  — Запомни, Тереза, — сказала тогда мама своим певучим голосом, — никогда не показывай свою боль тем, кто её не поймет. Редко кто способен принять чужую боль всерьёз. Для всех существует лишь своя собственная. От неожиданности Тереза совсем перестала плакать. Мама ласково погладила её по щеке, вытирая слёзы, а потом заглянула ей в глаза:  — Договорились? Тереза кивнула. И, с того самого дня, сама того не осознавая, стала придерживаться данного правила. Она так и не смогла забыть об этом. Не смогла, даже когда очень хотелось, а таких моментов было предостаточно. Она не смогла забыть об этом, когда умерла мама, потому что мама умерла не только у нее, но и у ее братьев тоже; она не смогла забыть об этом, когда отец начал пить и избивать их — ведь ему непременно было хуже, когда он приходил в себя и осознавал, что натворил; у нее не было времени забыть об этом, пока они пытались выбраться из горящего дома, потому что Тереза слишком поздно вспомнила, что не перепрятала канистры с бензином. Отец не выбрался. Тереза за ним не вернулась — не могла. Она ведь была не одна. К моменту приезда пожарных, дом практически обрушился. Но она так и не смогла забыть те слова. Не может Лисбон и сейчас, хотя ей безумно хочется. Развернуться. Притвориться, что Джейн, зажимающий окровавленный нос, не более чем фантасмагория, продолжение ужасного сна, что разбудил её, и стоит ей только сделать это — стоит лишь развернуться и подняться обратно наверх, в спальню — как наваждение исчезнет, и она наконец проснётся. Да, ей безумно хочется послать всё к черту. Хоть один единственный раз. Но Лисбон все равно спускается по лестнице, чересчур крепко вцепившись в перила, чтобы не упасть. Мама научила её терпеть боль. Отец научил её терпеть боль молча. Джейн смотрит прямо на неё. Смотрит и улыбается, не обращая внимания на кровь, что заливает лицо и руки; улыбается своей фирменной улыбкой нашкодившего мальчишки, уверенного, что ему простят все прегрешения — а разве может быть иначе? А рубашка дурацкая, отрешенно думает Лисбон, одолевая последние ступеньки. Идиотская расцветка. Джейн по-прежнему улыбается:  — Здравствуй, Тереза.  — Тебе следует сменить дизайнера, — едко замечает Лисбон. Нельзя показывать свою боль. Он всё равно не поймёт. Никто никогда не понимал. Она даже привыкла к этому.  — Меня заверили, что это последний писк моды, — Джейн кряхтит, пытаясь подняться с пола. Никто не спешит бросаться ему на помощь, а Лисбон почему-то думает, что ей жалко ковёр. Светлый ворс безумно трудно отстирать.  — Учитывая его познания в испанском, я даже не удивлена, — подает голос Беккет. — Тот старик, наверное, был счастлив сбагрить ему весь этот жалкий гардероб. Лисбон замирает, не успев дойти до дивана. Цепенеет на крохотную долю секунды, во время которой ощущает себя так, будто снова оказалась на озере, в лодке, с пьяным отцом за кормой. Отец тогда выпил слишком много. Лодка перевернулась, едва не утянув их на дно. Патрик вновь кряхтит, пытаясь подняться и привлечь как можно меньше внимания, что, разумеется, даёт диаметрально противоположный эффект: Бреннан закатывает глаза и протискивается мимо Бута, красноречиво пихая мужа плечом в просьбе посторониться. Сили глухо мычит себе под нос, но уступает, позволяя Бреннан буквально вздернуть Джейна на ноги. Лисбон моргает. Наваждение проходит так же быстро, как появилось. Она садится на диван, с облегчением, понятным только ей самой, устраиваясь на кожаных подушках. В руках, как по волшебству, возникает чашка чая. Зелёного, с долькой лимона. Не скрывая гримасы отвращения, Лисбон оглядывается через плечо:  — Ты язва, в курсе? Беккет пожимает плечами:  — Давай ты позже на меня наорешь, хорошо?  — Ты разрешаешь? — Тереза ехидно дёргает бровью.  — Ты же взрослая девочка, Риз. Риз. Чёрт бы её побрал.  — Ладно. Ловлю на слове. Беккет улыбается. Сам жест при этом едва походит на улыбку: скорее, это скупая гримаса одними сжатыми губами.  — Договорились. Слово бьёт, словно пощёчина. Лисбон все равно кивает, делая глоток ненавистного чая.  — Знаешь, — Бреннан вклинивается с замечанием внезапно, но на этот раз на удивление вовремя, — вместо того, чтобы сверлить мою спину яростным взглядом, лучше сходил бы за аптечкой. Бут пессимистично фыркает, но с места не двигается. Терезе — вдруг и совершенно не к месту — хочется рассмеяться. Она давит порыв очередным глотком отвратного напитка.  — Дорогая, — Касл достаёт аптечку, судя по звуку, откуда-то с верхних полок в кухне, — передай это Бреннан, пожалуйста. Компактного вида чемоданчик ловко приземляется на руки Беккет. Джейн пыхтит, пытаясь проследить за траекторией броска, но Бреннан держит слишком крепко. Даже угрожающе поворачивает его голову до хруста шейных позвонков.  — Держи запрокинутой, — цедит Кости.  — А тут скальпель есть, — между делом замечает Бут, подавая жене аптечку.  — Судя по гематомам, скальпель мне пока не понадобится. Это ты ему так шею разукрасила, Беккет? Кейт пожимает плечами: — Он вывел меня из себя. Бут хмыкает и внимательно смотрит на тыльную сторону ладони, изучая покрасневшие костяшки пальцев. — А ещё говорят, что меня легко разозлить. — Ауч. Я восхищен вашим гостеприимством, правда, но можно слегка понежнее, доктор? Вы ведь доктор, правда? И, как вы сами соизволили заметить, меня чуть не задушили по пути в эти чудные апартаменты. — Спасибо, — на полном серьезе благодарит Касл. Джейн не рискует попыткой повернуть голову в его сторону.  — Будь вы действительно так внимательны, как о вас говорят, вы бы заметили, что я не тот доктор, — Бреннан продолжает манипуляции с холодным спокойствием. Лисбон даже завидует тому хладнокровию, с которым она вправляет Патрику нос. — То, что вы не работаете с живыми, я уже понял, — ворчливо сообщает тот. — Патологоанатом?  — Антрополог, — с язвительным удовольствием сообщает Бут. Джейн сглатывает, но не успевает придумать путного ответа.  — Я вас не виню, — произносит вдруг Лисбон, не узнавая собственного голоса. — В чём Джейну не откажешь, так это в умении выводить из себя. — Наконец-то. Я тоже рад тебя видеть, Лисбон. — А я не говорила, что рада видеть тебя. Ты как всегда забегаешь вперёд. — Я неисправим, не так ли? — Глупо спрашивать, когда ты и так знаешь ответ. Джейн улыбается. Пытается улыбнуться не поворачивая головы. Лисбон улыбается в ответ: улыбка выходит застывшей гримасой отчуждения, оскалом боли, так удачно замаскировавшейся под ледяное безразличие. Это оказывается легко; проще, чем она думала. Притвориться, что его присутствие не имеет значения. Притвориться, что он никогда не причинял ей боль, притвориться, что сумеет игнорировать его, притвориться, что ей все равно. В какой-то момент, должно быть, глядя на то, как Бреннан убирает окровавленные тампоны, как Джейн сидит понурившись, опустив плечи, забывшись под гнетом усталости, Лисбон осознает, что ей даже почти не больно смотреть на него. Не больно, хоть она и прикусила щеку изнутри, чтобы услышать бешеное биение собственного пульса; не больно, хоть в низу живота ноет так сильно, что ей хочется свернуться калачиком и завыть. Но ей не больно. Ей не больно. Словно она переняла его правила игры. И даже если ей больно, он все равно ничего не поймёт. Но это не отменяет факта, что ей безумно хочется, чтобы он понял. Хотя бы раз. Ей не больно. Тем не менее, Лисбон не делится с ним деталями дела и не вступает в полемику, избрав для себя позицию стороннего наблюдателя. Она смотрит на то, как Беккет протягивает ему папку с материалами дела (должно быть, свою собственную, ведь её копии документов так и остались в беспорядке наверху) — и ничего не говорит. Она наблюдает за тем, как Джейн внимательно вчитывается в строчки и рассматривает фотографии, — но не произносит ни слова. Она замечает, как он бледнеет, как с его лица сходят все краски при виде очередного фото (и ей даже не нужно предполагать, какого именно), но она не говорит ничего, ничего, ничего, пока Джейн наконец не поднимает голову, сталкиваясь с ней взглядом и вздрагивая, словно от удара. — Кто я? В двух словах вам расскажу я, кто я, занят чем, и чем живу я. Можно? Это странный способ пригласить на свидание, Лисбон. — Я ему то же самое сказала; он не был в восторге. Джейн дёргается и странно застывает, судорожно сжимая папку за краешек. Лисбон никак не реагирует. У неё попросту нет на это сил. Ей не больно, но впервые в жизни она чувствует нечто, слишком похожее на мелочную мстительность. Ей хочется, чтобы он на секунду представил, каково это было и что ей пришлось испытать, ощущая холодную сталь ножа в опасной близости от своего живота. Ей хочется, чтобы он понял, что она чувствовала, ощущая толчки сквозь кожу — слишком частые, резкие и повторяющиеся. Он не поймёт. Он не захочет понять. Но и Лисбон слишком долго понимала всё за других. Хватит. Лисбон даже не удивляется тому, что Патрик довольно быстро берет себя в руки, и не может удержать рвущуюся с губ горькую усмешку, пока Джейн аккуратно кладет папку с материалами на подлокотник кресла, стараясь не задеть её даже локтем. Она сама спокойно смотрит на фотографию, что с её ракурса оказывается перевернутой вверх ногами — гротескный красный смайлик, нарисованный помадой и записка на итальянском языке — почему-то написанная печатными буквами, как у ребёнка. — Ничего не хочешь сказать? — спрашивает Тереза спокойно. — Он, очевидно, знает тебя. Сестринская форма одной из жертв, крестильный крест… Он намекает, что вы когда-то пересекались, но ты либо не запомнила его, либо забыла о нём. Это его способ напомнить о себе. — И всё? — Лисбон приподнимает брови, подпускает в голос ядовитую каплю сарказма. — Это я и без тебя прекрасно поняла. — Она переводит взгляд на Кейт. — Беккет, ты за этим его притащила? Беккет реагирует лишь невозмутимым пожатием плеч. — Шок. Акклиматизация. А может, он просто время тянет. Ничего, ещё втянется. — Я не просила его привозить. Я вообще ни о чем не просила, — желчно выплевывает Лисбон, внезапно спохватываясь на полуслове. Ей все равно. Ей все равно. Ей все равно. На самом деле, нет. — Ты ведь его не вспомнила, да? — бесцеремонно вклинивается Джейн. — Не вспомнила, как ни пыталась вспомнить. Но что-то все равно кажется тебе знакомым, хоть и ускользает от тебя. Тереза резко дёргает головой в его сторону, чтобы испепелить Джейна взглядом. Судя по тому, как он — едва заметно, — отшатывается, пытаясь вжаться в кресло, её попытка оказывается удачной. Почти. — Если мне что и удалось запомнить, Джейн, так это то, как он приставил нож к моему животу, угрожая вырезать и забрать моего ребёнка, пока я буду корчиться от боли, потому что он заставит меня смотреть на это. И мне кажется, что с меня хватит. Твердой рукой Тереза ставит чашку с недопитым чаем на журнальный столик. Встаёт. Идёт наверх, ни перед кем не извинившись, но спиной чувствуя их напряженные взгляды: режущие взгляды, вскрывающие наживую не хуже скальпеля. Пол раскачивается, уподобляясь отцовской лодке, но её никто не пытается остановить. Тишина разрывается пронзительным звуком детского плача. Лисбон вздрагивает, стискивая зубы от резкой вспышки боли, и лишь чудом умудряется не захлопнуть за собой дверь. «Успокойся. Успокойся. Успокойся». Она подходит к кроватке. Берёт Эйдана на руки, аккуратно, бережно, прижимаясь губами к его виску. Он такой маленький. Такой хрупкий. Слишком хрупкий. Слишком. — Тише, мой хороший, тише. Всё хорошо. Все хорошо. Она напевает Эйдану на ушко слова старой ирландской колыбельной, чувствуя, как непривычно, почти невпопад слова ложатся на язык, на котором она не говорила слишком давно, и вдруг осознаёт, что даже не знает, кого больше старается утешить, уверяя в безоблачности таинственного будущего — своего маленького мальчика или же саму себя. *** На ночь Джейна оставляют в одной из гостевых спален. Беккет настолько добра, что в этот раз снабжает его не только едкими комментариями, но и комплектом нового постельного белья. На этом её доброта и заканчивается. — Застелить сможешь, я надеюсь? — Спасибо за гостеприимство, — он кляняется, прижимая к груди нераспаянную пластиковую упаковку. Беккет хлопает в ладоши: — Ха-ха. Спокойной ночи, — она идёт к двери, но останавливается, когда он окликает её. — Это был сарказм или вы говорили искренне? Кейт внимательно смотрит на него, сжимая ладонью дверную ручку: — Не испорти всё, Патрик. Хотя бы постарайся. У него не хватает духу признаться в неуверенности, что ему хватит сил даже на попытку. *** Заснуть Патрик, конечно же, не может. Да и не пытается: не ворочается с боку на бок, не взбивает в бессчетный раз подушку, чтобы создать иллюзию удобства. Просто лежит и ждёт, прислушиваясь. Квартира огромна: пока они поднимались наверх, он успел насчитать без малого восемь комнат без учёта нескольких гостевых ванных. Столь широкий пространственный охват слегка затрудняет задачу, но он все равно прислушивается, навострив уши, используя каждый свой инстинкт, и одновременно стараясь уверить себя, что ждёт он вовсе не этого, что это ему совсем не нужно, хотя на самом деле, конечно, нужно — необходимо, до щемящей, тянущей боли в груди. Убедиться, что с ним всё в порядке. Убедиться, что его сыну не причинили вреда. Его сын. Сама идея того, что у него есть сын, ребёнок от Лисбон, до сих пор кажется ему невероятной, сюрреалистичной, почти кощунственной, но с каждой секундой Джейн лишь убеждается в том, что больше не может этого отрицать. Он ждёт. Ждет, когда в доме стихнут все звуки. Когда в свою спальню пройдет припозднившийся Касл, когда в коридоре перестанет раздаваться стук дверей. Ждет. Хотя сам боится признать себе, зачем делает это. Он ждёт, когда Лисбон спустится вниз за стаканом воды, потому что ему никогда не хватит смелости (и он знает, он уверен в этом так же, как уверен в её ненависти по отношению к нему), попросить её напрямую. Поэтому он просто ждёт. Он выскальзывает из комнаты, пытаясь унять бешеный стук собственного сердца, но в этот раз ему не помогают никакие трюки. Он находит комнату Терезы безошибочно. По легкому запаху присыпки. По пробивающемуся из-под неплотно закрытой двери свету ночника. По чему-то витающему в воздухе, чему он не хочет давать названия. Он знает, что не должен. Знает, что это обострит уже имеющийся конфлит, что это лишь разозлит Лисбон, но ему плевать. Теперь — ему действительно плевать. Они помирятся. Он найдет и убьет того ненормального, которому суждено повторить судьбу Красного Джона, а потом они помирятся. Обязательно помирятся. А сейчас… Сейчас он берет сына на руки, прижимает к себе такое маленькое, почти невесомое тельце и чувствует, как слезы собираются в горле.  — Положи его, — голос Лисбон тихий, дрожащий, но не от слез. Она ненавидит его — неистово, жарко, как любая мать, отчаянно защищающая дитя. Ненавидит так сильно, что Патрик не решается возразить. Осторожно опускает малыша в кроватку, гладит его по животику, пока тот не перестает кривиться, раздумывая, а не проснуться ли ему. Патрику почти жаль, что он не просыпается.  — Не смей, — он почти не удивлен ее приказу — просьбы он не заслужил, — не смей к нему приближаться.  — Он мой сын. Лисбон вскидывает руку. Намерение за этим жестом может быть лишь одно, а потому Патрик абсолютно не удивляется. Удивляться тут нечему. Стакан пролетает мимо его уха и разбивается о стену с резким стеклянным звуком. Патрик даже не вздрагивает.  — Мне все равно, Патрик. Слышишь? Мне абсолютно всё равно, что он твой сын. Ты больше к нему не приблизишься. Эти слова достигают гораздо большего эффекта, чем пресловутый звон стекла. Джейн содрогается. И впервые за всё время по-настоящему осознаёт, что может быть, с высокой долей вероятности — всё будет далеко не так просто.