***
— Лиам, — Альфонс потряс брата за плечо, — просыпайся. Жить пора. В ответ одеяльный кокон стянулся ещё плотнее, пряча даже светлую макушку в своих недрах. — Холодно… Не хочу… Ничего и никуда, — глухо и недовольно пробурчал Эд. В квартире и вправду сыро и промозгло, словно густой туман протекал в дом сквозь мельчайшие трещины в бетонных стенах. Будь его воля, младший бы тоже не рвался из теплого плена. Но он так уже не умел. Порыв проснуться и куда-то сорваться подогревал в нем какую-то бессмысленную, слепую спешку. Будто Грег наплел чепухи — и на смену все-таки вот-вот нужно выходить. Останавливало лишь одно: если Грег узнает, то точно надает по шапке. — Значит, придётся по-другому, — пробормотал Альфонс и, перебравшись через брата, обхватил того, предположительно, за пояс, закинул возмущённо завопивший кокон себе на плечо, — доставка экспрессом! — месть сладка, а маленькая месть ещё слаще, её не умолял даже кусающий за пятки холод. Водрузив бессовестно ругающегося старшего за стол, Альфонс довольно улыбнулся. — Что ты выделываешься, а? — Наэлектризованный и разъяренный, Эд напоминал безумца-экспериментатора, который только что пытался слепить чудовище Франкенштейна на одной из электровышек. — Тебе же сказано было соблюдать постельный режим, а не таскать тяжести! — Тяжести — это ты про себя, братец? Старший сдувает челку со лба, взбирается с ногами на стул и кутается поплотнее. — А ты сначала посмотри в зеркало — мы выясним, тяжесть я для тебя или нет. — И что ж я увижу в зеркале? — Альфонс прикидывает, на сколько порций осталось чая — того самого, «забористого индийского», который заприметил Грег. — Мф, — фыркает Эдвард. — Больно не хочется тебя обидеть, а так бы сказал. Альфонс вдвойне удивился, тут же невольно в памяти всплыла пара-тройка фраз, которых никогда бы не хотел помнить и которые выдумал явно не сам — но промолчал. — Господин Лэрд, — деловито начал он по-английски, — не могли бы Вы перестать грубить своему уважаемому младшему брату и согреть немного молока для чаепития? «Господин Лэрд», растрепанный, задерганный ознобом и недосыпом, поглядел на брата то ли с вызовом, то ли с обидой, и разочарованно пробормотал: — Боже. Ты был в состоянии произносить те немыслимые немецкие термины из двадцати букв, а тут от обычного th шепелявишь, как змей? Тебе самому-то не стыдно с людьми разговаривать? Ал почти испуганно обернулся на него и даже забыл съязвить в ответ: — Ты мне ничего об этом не говорил! — И t у тебя как кирпич — твердая, — добивает старший. — Как только тот дедок тебя терпит? — Дедок?.. — Ну, да. Ему же за пятьдесят? — Офицеру Грегори Мерсеру сорок три… — Невероятно. Он уже офицер Грегори Мерсер, — с театральным очарованием повторил Эдвард, и младший почти с ужасом расслышал естественную и гибкую четкость его речи, без намека на акцент. — А как телеграмма какая с участка или сборище на кухне — так он Грег! — Он просто беспокоился за меня. Ты же слышал, — младший скривился. — Мне стало плохо в патруле… К тому же… Как я понял, он бывший капеллан, так что в некотором роде это его обязанность. Эдвард завозился, пытаясь натянуть сползающее одеяло одновременно на плечи и пятки. — Капе… Что? Это что за ругательство? — Наконец устроившись как можно удобнее. — Ха… Военный священник. Если просто, — Альфонс едва заметно усмехнулся, отставив кружку со слишком горячим чаем. — Он очень много знает о религии, часто цитирует писания. Эдвард угрюмо насупился, болтая ложкой чай. — То-то ты сам их теперь припоминаешь, а? — Да, брат, всего лишь припоминаю. Ненамеренно. Потому было очень обидно, когда ты стал меня обвинять во всяческих непотребствах в том парке. — Блестяще, — снова из вредности перейдя на английский. — Даже стихи из Библии донес, а го-во-рить тебя этот наставничек так и не научил. — Между прочим, — под давлением легкой, но всё же непрошенной, колкой обиды, — я учился самостоятельно. Один. Не всё можно почерпнуть из учебников! — Вот как? Ну, давай, покажи, — старший кивает в сторону гостиной. — Посмотрим, что тебе все-таки удалось почерпнуть. В любой другой день, в любой другой час Ал бы махнул рукой. Ушел бы, сославшись на миллион дел. Но притих и невольно, даже как-то приговоренно, зашагал в комнату. Пока брат копошился в бумагах, Эдвард успел стянуть с холодного подоконника бутылку молока, толстостенную и узкую. Если крепко зажать между колен, можно откупорить и одной рукой. — Так, спички… — Так… Ты будешь есть-то? Вообще тебя положено прилично кормить. Так, кажется, заповедовала та дама? — Альфонс, вернувшись, тянется в шкафчик за маслёнкой, подсчитывает, сколько осталось хлеба. — Расскажешь мне о ней? — Я сам ничего толком не знаю, — глухое ворчание за спиной. — Мельком лишь слышал, что она из благородных и с причудами. — С причудами? По чьим меркам — их или нашим? Эд с подозрением глянул на поставленный перед ним хлеб. — Ты это… Зубы не заговаривай. Мы говорили про учебу. Альфонс оценивающе вскинул брови, хмыкнул себе под нос. — Вот, — на стол плюхается толстая тетрадь с сморщенными от чернил страницами. — Что ты ищешь? — Вот, на огонь поставь, — протянув миску с молоком. — Точно. Спасибо. На секунду Эдварду показалось, что он снова сел проверять детские тетради. Но вместо россыпи физических формул и схем его встретили бесконечные ряды бытовых английских фраз в окружении каких-то путанных стрелочек и немецких пометок карандашом. Не прошло и трех минут, как старший состроил такую гримасу, что Альфонс притаился с чайником в руках, не решившись подлить молока в его чай. — И после этого ты требуешь от меня говорить на английском? Я делаю это лучше. Даже Офицер Дедок треплется на немецком лучше, чем ты на английском. А ты уже два месяца среди альбионцев, балда! — Брат! — вырвалось по-офицерски строго. — Давай-ка по делу… — Да что тут по делу? Смотри, — Эд отодвигает локтем пустую бутылку и сахарницу, тычет пальцем в одну из выписанных цитат, — ты путаешь your и you're. — Нет, не путаю! — Так смотри! — А… Ой… — Ал аж сел, не удержавшись на ногах. — Да это я случайно. — Да-да, случайно. — Смотри, зато тут вот правильно написано. — Да, только тут ты последовательность глаголов напутал. — Да какая разница… — Какая разница? — кривится Эдвард. — Ты полицейский! Лицо нации! Залог безопасности и спокойствия! Какая ему разница… — Ладно уж, ладно, я понял… На вот, хлебни. — Дай ложку… Вот, а вот тут погляди, видишь ошибку? — Хм… — Альфонс утыкается сгибом пальца в напряженно сжатые губы. — Through и throw — это же разные слова? — Именно! — Да ладно тебе, одни придирки… На речи же это никак не отражается. — Кстати о речи, — и Эд, отпив чаю, с воинственной готовность взял младшего брата за подбородок и принялся назидательно указывать: — Ну-ка давай, кончик языка в основанию зубов. — Э-э… — с сопротивлением. — К основанию. Зубов. Чувствуешь нёбо? — Ага… — А вот не надо, чувствуй только зубы. Вот так, — Эд чуть надавил пальцем, вынуждая сомкнуть губы. — Вот теперь выпускай воздух, но не шипи. Не языком, а горлом, понял? Альфонс сглатывает, глядит напоследок с на «учителя» и сосредоточенно выдавливает из себя суховато-свистящий звук. — Почти, — кивает Эдвард. — Уже гораздо лучше. Теперь в сочетании давай. Throne? — Throne. — Мягче. — Th…rone? — неловко выдавливает младший и накрепко теперь понимает: «Черт, а ведь даже целоваться легче, чем это…» — Да, вот так, — одобряет Эд. — Throat? — Throat. — Да. Разве это сложно? — старший отпускает его, вылезает из одеяла, собирает в охапку. — Немного… — Альфонс уловил непривычно тугое давление в висках, поморщился. Невольно глянул в окно — а тумана и нет, весь он словно взметнул вверх и теперь тяготел над городом тяжелыми мутными тучами, утопившие кухню в сумрачной серости. Эдвард тоже замечает, и словно в ответ хмуро потирает культю. Альфонс все же напрягает мысли, силится не уступать нарастающей боли. — Так… А что насчет жесткой t все-таки?.. — Хм… Как бы тебе объяснить… — старший удивлен, но его удивление перекликается с желанием донести то, что тлело в нем многие месяцы пустоты и безразличия. Неужели Алу действительно интересно? Неужели он просит помощи? Хотя бы так, по мелочи, — но он признает в нем равного себе, хотя еще вчера… Эд берет себя в руки, долго формулирует, пытается объяснить как можно яснее. Младший лишь кивает, не сводя глаз, и покорно повторяет за его примерами. Как только путаница — так сразу, сам того не замечая, выдает новый вопрос и поглядывает в свою вымученную тетрадь. И Эд снова и снова с удивлением замечает — у него есть ответ. Он знает. Он знает больше. Он, в конце концов, старше, и жил в этом мире гораздо дольше. — Так может это тебе стоит учиться, а не мне? — неожиданно проговаривает Эдвард после того, как они, затаенно выслушали первый громовой всполох где-то совсем близко от дома. — Может, хватит прикрывать свою неполноценность моей болезнью? — Прости… Что? Неполноценность? — Опешил младший, морща лоб и перебирая варианты, разгадывая очередной ребус скачущих мыслей брата. Тот беспечно отмахнулся. — Да ты ведь даже не заметил… Ты говоришь со мной. Альфонс даже отстраняется, настороженно приподнимает подбородок, хмурясь. — А как я должен был… — Никак не должен был! — Старший машинально подскакивает. — Ты делал вид, что меня нет! При Греге молчал в тряпочку, хотя мне нужна была помощь! Твердил забыть немецкий! А теперь, хочешь сказать, ты не заметил, как мы уже полчаса говорим на двух языках?! Младший опешил. Надо было срочно возразить, надо было срочно привычным тоном сказать, что он снова ошибся, надо было срочно выиграть — но Ал только полуиспуганно отвел взгляд. Эд вполголоса поблагодарил за чай и резво сорвался в комнату.***
Дождь обрушился на Лондон с громогласной силой, такой, которая будто была способна пробить его каменные стены. Окно царапали длинные, стеклистые капли, и от каждого из сотен и тысяч ударов к Оскару все сильнее подступала тошнота. Он протирал полотенцем свежевымытый чайник, после каждого удара грома хватаясь за воспаленно-горячий лоб. Словно чувствуя тяжесть капель, он бессильно опустился обратно на стул. Резкая, обрывистая тишина затягивала узел в мыслях всё сильнее и сильнее. А ведь он привык. Хотел привыкнуть — и привык. Чувствовать отвращение. Презрение. Тошноту. За то, каким стал брат — сломленным, жалким, полоумным калекой. С когда-то чутким, светлым разумом, затуманенном застарелым страхом, сейчас запертом в немощном теле. А сейчас? Сосредоточенный взгляд золотых глаз, чистое, чуть усталое лицо, не отравленное печатью болезни. Интерес во взгляде. Пальцы, сжимающие карандаш и что-то быстро выводящие на листе бумаги. И обрубок руки — символ их слабости. Альфонс понимал, что ещё не раз вспомнит своего брата таким. Запомнит. Ещё вчера ведь это создание, которое и человеком-то назвать язык не поворачивался, отчаянно металось в бреду. И Альфонс знал, что не раз ещё увидит его таким. Ал привык видеть его таким — и за то получил выговор от Грега. Альфонс зарывается пальцами в волосы, больно вдавливается локтями в столешницу. Всю дорогу до Англии он делал вид, что не замечает в Эдварде человека. Даже когда он рассказывал о проектировании самолета. Даже когда выручил его в путанице с таксистом. Даже когда тренировал его говорить уверенно перед собеседованием. А сегодня он учит его — да, всего лишь языку, но учит. По-настоящему. Так, что хочется слушать. А что Ал? Просто притворство, трусливое и злое: будто ты достаточно хорош, чтоб быть брату опорой; будто ты приложил для этого достаточно усилий; будто имеешь право стыдить его за то, что делаешь для их жизни больше. Будто имеешь право оскорблять и высмеивать его слабости. Будто имеешь право хватать его, точно пса, если он вдруг говорит что-то поперек. Альфонс видит свое призрачное отражение в окне. Видит — и хочет швырнуть в него чем-нибудь потяжелее. Впалые щеки, спутанные волосы, грязная рубаха, содранная кожа на скуле. И чувствовал он себя ровно так же, каким выглядел — перетертым, избитым, выпотрошенным. А ещё брезговал прикасаться к Эду. И не раз говорил об этом в глаза. Ничего не оставалось, кроме как поклясться этой убитой размазанной тени в отражении: с этого дня от Оскара Лэрда будут слышать только четкую английскую речь.***
Эд старался запереть за собой дверь как можно тише, но руку затрясло так, что по слуху резануло истерично-резким щелчком. Ал услышал, наверное. Ал сделал выводы, но испугаться его злости не получается. Воздух так и вырывался из носа, резко, больно, и он на автомате повалил себя на кровать — отработанный прием после всех тех раз, когда он, от мигом подступающей слабости, грохался прямо на голую землю или кривую брусчатку. Эдвард забарабанил ладонью по лбу в попытке приглушить нарастающий шум, но рой воспоминаний нельзя вырвать из головы руками, нельзя просто вытряхнуть из себя все, о чем больше не хочешь знать… «Я считаю, что это мир для нашего поколения…» — Хватит… Хватит, замолчи… Чертова Истина… Ладно отрыв от родины, ладно этот проклятый Кристиан со своими псами, ладно погоня, вечный мороз, бессилие и боль — ладно! Он был готов простить Истине всё, только не эти бесконечные обрывки воспоминаний — чужих, принадлежащих этому миру. Воспоминаний, которые, как он выяснил за два года, и вовсе не были воспоминаниями, а больше смахивали на расплывчатые образы будущего, которому ещё предстояло случиться. Отец незадолго до исчезновения что-то говорил об этом — Эдвард не понимал. А когда начал понимать — спросить было уже некого. Они просто врывались в любой, даже самый неподходящий момент, они будили своими громогласными вспышками, да так, что страшно было закрывать глаза… Гудящая толпа мужчин, с любопытством подсматривающих из-за спин друг друга… Кто-то приветственно стягивает шляпы, кто-то пристукивает тростью, подгоняя остальных расступиться… «Друзья мои, второй раз в нашей истории премьер-министр Великобритании вернулся из Германии и принес с собой мир с честью…» Эдвард жмурится, вслепую тянется под кровать — там брат, бывало, оставлял какие-то записи, которые потом вклеивал в свои тетради… Кончики пальцев рыщут по древесине пола, перехватывают несколько страниц с рваными краями… — Ну же… Чем… Где все… — он потерянно оглядывается на стол — там у самого края, карандаш. Кажется, он так далеко, непреодолимо далеко, но Эд решается, решатся сделать последнее усилие, только бы не слышать больше горделивых речей этого аккуратного, прилизанного сэра с узким лицом и черными длинными бровями. «Сегодня утром у меня был ещё один разговор с канцлером Германии господином Гитлером… — сэр поджимает к груди шляпу, расправляет плечи и вздымает над головой газетный сверток, хорошенько встряхивает его — собранная кольцом толпа заходится опасливым шорохом. — Мы рассматриваем соглашение, подписанное вчера вечером, и англо-германское военно-морское соглашение как символ желания наших двух народов никогда больше не воевать друг с другом…» Грифель вдавливается в бумагу, едва не дырявя. Писать на колене — дурная затея, но ему все равно, он уже чувствует, как с каждым криво выведенным словом его отпускает, и вдохи даются всё легче и легче. «Я считаю, что это мир для нашего поколения… Мы благодарим вас от всего сердца… Идите домой и хорошо выспитесь», — снова декларирует незнакомец и покорно склоняет голову перед разразившимся в овациях народом. «Пошел к черту…» — с едкой любезностью отвечает Эдвард собственным мыслям и раздраженно сминая уголок страницы, ставит жирную точку. Осмеливается открыть глаза — и замечает пристыженно заглядывающего в комнату брата. Эдвард выдыхает, сует под подушку лист, роняет карандаш рядом с собой. В такие моменты нет ничего лучше, чем увидеть родное лицо.***
Головная боль и глухое давление в груди уже едва не душат, и Ал вспоминает, что такое уже было на каком-то из выездов. Вспоминает, отчего становится легче. Но зайти в комнату кажется испытанием, и он собирается с духом с минуту, давит ладонью на закрытую братом дверь. Пара осторожных шагов — тишина, только отдаленный шум с улицы. Эдвард с болезненно сжатыми глазами что-то строчит на порванном клочке бумаги, комкает его в руках, но тут же успокаивается, прячет его. Загнанно сжимается в углу кровати, как делал это уже тысячи раз. В дождливой тусклости его обвисшие по щеками волосы кажутся совсем серыми. Он не оглядывается, пялится в свои бинты, которые то чешет, то бездумно теребит. «Ну, что ж ты делаешь. Перевязывать же придется». Зажигать свет отчего-то не хочется — и младший пытается уцепить взглядом китель. На крючке в коридоре? Нет. На стуле? Нет. Он замирает посреди комнаты, прикидывает, где ещё Грег мог позволить себе похозяйничать. — О ней шепчутся воспитательницы, — после затаенного молчания голос Эда какой-то режущий, механический. Глаза мёртво глядят в пространство, но сами слова, сам их смысл до пугающего близки к простому, мягкому, человеческому интересу. — Говорят, она совсем со скуки и лености лишилась ума, раз со всяким сбродом вроде нас знается. Я постоянно слышу это слово — приличия. А что приличия? Она плюёт на приличия и возится с безродными детьми. А разве это плохо? Даже не знаю, что хуже в этом мире — быть безродным или родовитому не чураться безродных? — Эдвард водит головой, жмурится, будто ещё слово — и он запутается. Отколупывает от культи маленький лоскут повязки, выдыхает и продолжает: — Она вроде как и вправду помогает им. Обучает, лечит, присматривает. Но, мне кажется, она что-то от них хочет. Она безумно помешана на медицине и каких-то исследованиях. Каких не скажу, другие не знают, а я сам ещё не понял. Но всё же, может, она просто ищет подопытных крыс? Тогда это объяснило бы всё. Безродных не жалко. — И себя тебе, выходит, не жалко? — Хмурится Альфонс и отыскивает китель в шкафу, сразу же рыщет по карманам. Эдвард не отвечает. Поджимает к себе ноги и как-то уныло, по-собачьи утыкается подбородком в колено. Он уже не кутается в одеяло, точно напрочь забыл о нем. — Я тут при чем? Я ей не интересен. Альфонс хмыкает, вытягивает самокрутку и чиркает спичкой. — Ну, ты вот для неё пережил войну, лишился руки, — Ал затягивается отворяет окно, по комнате разлетается уличное шипение. — Может, она захочет вызнать все твои анатомические подробности? — Что ты… Что ты делаешь? — Изумленно заикаются из-за спины. Младший только сейчас осознает, что произошло, и рассеянно сжимает сигарету, она хрупко шуршит в пальцах. — Брат, что бы ты ни… — Я придушу твоего деда, — со сдавленной яростью зажегся старший. — Пусть только попробует сунуться сюда снова! Альфонс резко оборачивается, с возмущением стреляет взглядом, выпускает из себя дым, едва чувствуя вкус табака. — Ты с ума сошел говорить такое? — Это ведь он! Он тебя дымить приучил! Сам же, — Эдвард привстает на колени под слабый скрип кровати, пресекающе машет культей. — А потом с ангельской невинностью делает вид, что печется о твоем состоянии! Да он лицемер! Нюхач! — Лиам, — приходится выбросить в окно, не докурив. — Хватит нести чушь. Дама твоя с причудами ставит эксперименты над людьми, Грег — нюхач, я — гомун… — Альфонс силой обрывает себя, раздраженно сжимает челюсти. — Прекрати. Всё, что я делаю — только мой выбор. — Бесспорно, — вспоминает давно забытое слово Эд. — Набивать себе легкие — отличный выбор! Взгляни на себя! Еле рот раскрываешь! Куда тебе давиться дымом? Чтобы что? Понравилось валиться в обмороки? «Кто бы говорил». — Теперь ясно всё, — Эдвард разочарованно машет рукой, вскакивает, сам ныряет в шкаф, и Альфонс уже прикидывает, во сколько ему обойдется потеря полностью набитого портсигара. Но, к его удивлению, Эд не вынюхивает, не требует, а буквально выдирает с вешалки свое пальто с шарфом. — Ты… Чего это? Что ясно? Брат, только не говори, что ты устроишь бойкот и съедешь из-за единственной папиросы? Эдвард торопливо впихивается в заранее застегнутую рубашку, натягивает прямо поверх пижамы брюки и на ходу борется с ремнем. — Ясно теперь, что с тобой делать, — фыркает он в сторону и наконец фиксирует пряжку. — Зонт где? — Ты собрался на улицу? Сейчас? — Где. Зонт. — Пока не объясн… Старший громко цокает, ворошит себе волосы, чтоб больше ни слова не слышать, пулей уносится в прихожую и с ловкостью карманника вытягивает из внутреннего кармана пальто свежую корочку бумажника. — Эй! — Альфонс подстрелено догоняет. — Мои деньги! — Что это мы так подорвались? — Почти умиленно замечает Эдвард, всовываясь в ботинок. — Ты без пяти минут в гробу, зачем мертвецам деньги? Младшего порывает подойти, прижать, задавить, перехватить кошелек. Порывает, но перед глазами воспоминанием проносится Грег, его оценивающе-насмешливая строгость и завет не принижать брата попусту. — …Да и эвкалипт не бесплатный, — себе под нос договаривает Эд и проверяет, не растрепалась ли новаторская вязка шнурков. — Эвкалипт?.. — У тебя дыхательная недостаточность. Куришь много потому что, — старший встает прямо напротив, смотрит в глаза, и взгляд его — слишком чистый, слишком прямой. — Надо прочищать легкие. — Где ты сейчас рынок найдешь? Все разбежались… — В аптекарской лавке должен быть. Хотя бы сухой или маслом. — Это может подождать! — Вот и подожди, — прыскает Эдвард, обвязывается шарфом и вздергивает ворот повыше. — Можешь даже перекурить, коль заскучаешь! Оздоровительная же процедура! Прежде чем Эдвард успевает переступить порог, младший колеблется, но все-таки подцепляет зонт из-под складок своего пальто, без лишних слов протягивает брату, и тот хватает его с таким видом, что становится стыдно. Он бы и вправду ушел так. Без всякой заминки. Дурак. Минута, вторая, третья — а он так и стоит перед закрытой дверью и всё не верит, что брат вернётся. Надо одеться, подорваться следом, найти и вернуть, ведь он сам не понимает, что творит, он же толком город не знает, он же потеряет кошелек, он же… В левом виске закололо так, что Альфонс жмурится и бессильно опускается на корточки. Чёрт. Чёрт. Какая-то несусветная чушь. Кое-как доползает до постели, валится на бок и едва не улетает в бессознательный туман снова, но всё равно мысли мечутся в голове, как птицы в клетке, сердце всё равно рвется за братом, барабаня по груди. — Что ж это такое… — беззвучно шепчут пересохшие губы, и остаточная терпкость чая едва не царапает язык. — О! Ну, хотя бы укладывать тебя не придется, — Альфонс слышит ободренный голос брата и понимает, что только что проснулся. Поодаль уже не слышно дождя, но с зонта в его руке во всю слетают крупные капли… Сколько прошло времени? Это тот же день? Эд жив?.. Прямо перед глазами на подушку падает авоська. Но это явно не банка масла и не мешочек с травой. И уж точно не стебли. — А где эвка… эвкалипт? — А он дорогой. Не знал, что мы настолько нищие, братец. Отчего-то захотелось улыбнуться, и у Ала даже выходит. Брат маячит перед глазами, присвистывает что-то, забивает под рубашку завившиеся от влаги волосы. — План другой. Легкие мы тебе не починим, но что ж, ладно, с этим позже. А пока усилим твою сопротивляемость к заразе. Ты у нас по ночам шастаешь по Лондону, а ведь это тебе не Германия. Вообще не Германия. Тут ветры болючие. Альфонс пытается привстать, но ко лбу будто густая-густая вода приливает, и он ёжится, прирастает обратно к кровати. И снова авоська перед глазами. — Зеленые… лимоны? — Это лаймы. Лаймы от Лиама! — по-рекламному импровизирует старший, присаживается на край кровати, прикладывает ладонь к его лбу. — У Аниты в рекомендациях эта диковина была вписана, испробуем. Так… Горячий ты. — Это ты с холода… — Это ты с холода — месяц подряд до этого! Всё, лежи, чего болтать-то? Я надавлю соку в чай, придется пить, понял? Или как с тобой теперь разговаривать? — И Эд с гаденькой улыбкой подкидывает в руке первый лайм и переходит на английский: — констебль Лэрд, пришло приказание употребить оздоровительные напитки в целях восстановление боеспособности организма. У того вырывается усмешка, колющая и заставившая на миг сильно зажмуриться. Какая глупость. Они никогда так не общаются. Но Альфонс всё же ловит его пристальный взгляд, вдыхает, деловито кивая: — Есть, сэр…***
Полуподвальный бар был пуст по дневному времени. Узкий спуск, зажатый между кирпичными стенами, провожал длинную черную тень женщины, что медленно сошла с последней ступени и цепким взглядом заприметила знакомую фигуру в дальнем углу. Бармен, завидев гостью, тут же опустил глаза и постарался забыть, что только что увидел. — Здравствуй, Грегори, — она расстегнула форменный китель, присаживаясь за столик. — Здравствуй, дорогая, — мужчина отхлебнул из кружки холодного пива, — надеюсь, ты ответишь мне на несколько вопросов? — Допросы, вообще-то, — это всё же по моей части, а не по твоей, — она заострила на нем взгляд черных раскосых глаз, в которых мерцали тусклые грушевидные лампы. — Но, может, на пару-тройку. Вот ответ по прошлому запросу, — на стол хлопнулся плотный конверт, — мальчишки действительно его сыновья. — И как же так вышло, если у нас есть подтверждение гибели старшего? — Грег отодвинул кружку и нахмурился, разрывая конверт, — ты же понимаешь, что мне необходимо больше информации для работы. — Поверь, ты не хочешь этого знать, — женщина передёрнула строго-ровными плечами. — Да и знай свое место, Грегори. Твоя задача — вытянуть из них всё, что они могут знать. Всё. Он колко усмехнулся, оценивая количество бумажного «улова». — Уж не из-за «предсказаний» за ними гонялась большая часть наших любезных коллег… Сколько, почти год? Скажи, ты правда веришь в эти глупости? Она сдержанно молчит, выжидает. Опирается о высокую спинку стула. — Я склонна считать, что это скорее подробный анализ ситуации на мировой арене, чем что-то мистическое. Есть на свете светлые дальнозоркие умы, которые видят скрытые мировые законы куда лучше нашего. Да и есть все основания считать, что Хоэнхайм передал эти знания своим детям. Достань их, Грегори. Мальчишки, без сомнения, способные, но провалились на деньгах. Выгребли все счета и продали квартиру. — Хох… вижу, — на глаза как раз попался дубликат выписки из чековой книжки. — Однако они добрались сюда — и младший рвётся в бой, — хмыкнул Грег, одним глотком опустошая половину кружки. — Неужели он тебе так понравился, старый лис? — Женщина достала потускневший от времени портсигар и закурила, не отрывая взгляда от собеседника. — Не без того, но меня смущает старший. Из тех мемуарных материалов, что ты предоставила, он всегда был двигателем и как на буксире тащил младшего, а здесь… Милая, ему даже бритву доверить не могут толком, какие там… — Все люди ломаются, — безразлично пожав плечами. — Тебе ли не знать. — О!.. Этот сломался с таким грохотом, что погрёб под осколками всех близких. Ты видела реальные тесты младшего? Видела, что он увидел в пятнах? Как его взяли на службу? Снова твои проделки? — Не поверишь, но это инициатива местечкового начальства. Все выслуживаются без конца, цепные псы… Даже не знают, с чем имеют дело, — она затушила окурок в и без того забитой пепельнице, на секунду прикрыла глаза. — С такими травмами психики по-хорошему его стоило определить в лечебницу — и надолго. — Но затевать проверку и содействовать ты этому, конечно, не собираешься. Она невзначай потирает ладони друг о друга, и Грег слышит сухой, грубоватый шорох ее кожи. — А есть ли смысл? Найдёшь ты у них информацию или нет, но мальчишка вполне может стать неплохим офицером. Прогони его по всем злачным местам нашего дорогого города. Думаю, через годик с него слетит вся подростковая дурь и его можно будет взять в оборот. Тем более, с твоих слов, он неплохо мотивирован. — Дурь слетит — это наверняка. Но не слетит ли чего ещё… Входная дверь негромко скрипнула, и по ступенькам бодрым мелким шагом скатился Оскар, на ходу стягивая с головы кепи и пытаясь стряхнуть с плеч лишнюю влагу. Он не замечал беседующих, занятый мыслью, что с такими частыми прогулками по улицам его пальто никогда не высохнет. Краем глаза он заметил, что из-за столика Грега поднимается какая-то женщина, но приветствие застряло в горле, когда она выдернула из его рук головной убор, резким движением натянула его мальчишке едва не на нос и ловкой подсечкой уронила точно на стул. — Считаешь ворон, констебль, это могло стоить тебе жизни, — жёстко бросила она. Оскар рванулся было возмутиться и возразить, но лишь шумно выдохнул и расплылся в рассеянной, восхищенно-придурковатой улыбке. — Учитель… — вдохом, без малейшего напряжения связок. — И пиво у тебя отвратительное, Грегори. Бывай. — До встречи, дорогая… и передавай привет сынишке! — Приветливо махнул рукой на прощание мужчина, переводя пристальный взгляд на слишком уж довольного подопечного. — И чего растянул улыбалку от уха до уха? — Никогда не мог её превзойти… и здесь, выходит, тоже, — невнятно пробормотал Оскар, стягивая кепи и потирая саднящую переносицу. — Грег, а кто эта женщина? Вы давно знакомы? А меня можешь с ней познакомить? — Кхм… Не так быстро, сынок, я за тобой не поспеваю. Чем тебя заинтересовала эта дамочка? — Она… Она восхитительна, я точно знаю. Уч… Скажи, как её зовут? — Хм. Пожалуй, при личной встрече для начала стоит начать с Моя Драгоценная Госпожа. А потом как разрешит, — рассудил Грег и потер подбородок. — А в миру можешь звать её просто — офицер Идзуми Кёртис.***
Приют занимал довольно старое, но ещё не успевшее обветшать здание с двумя низкими пухлыми колоннами у главного входа, которые придерживали выступающий со второго этажа просторный балкон. Лиам нерешительно приоткрывает дверь, прохрустывает подошвами крупную влажную пыль. Похоже, зимой его использую исключительно как склад: вдоль парапета теснили полуприкрытые брезентом, потертые детские кроватки то без изголовья, то без одной из ножек. Он запахивает пальто, подступает, опирается локтями о перила и недоверчиво выуживает из кармана листок с уже полустертыми возгласами того человека. Где-то он его все-таки видел. Может, в газетах, которые брат без конца таскает домой? От вчерашнего ливня не осталось и следа: небо чистое, спокойное, солнце пригревает щеки. Дети даже побросали на скамью шапки и со смехом, под причитания нянек, носятся по двору за огромной белой собакой, которая игриво подскакивает туда-сюда, умудряясь на ходу почесывать вымазанное в грязи пушистое пузо. — Его зовут Александр, — Эдвард дёрнулся, смял листок, сунул обратно в карман. На фоне известково-светлых приютских стен Анита горела ярким рыжим пятном — в глазах едва не зарябило. — Да? Буду знать, — приветственно ответил он, присматриваясь. И чего в ней такого дети находят? Неприглядная девица с угловатой фигурой, резковатой хрипотцой в голосе и строго сложенными на груди руками. На рукавах длинной плотной дубленки, из-под которой выглядывал белоснежных халат, всё же есть ободки светлого меха — единственное, что в ней кажется мягким. Всё, что её выделяло — копна огненно-рыжих волосы и хитрый блеск в пронзительно-требовательных зелёных глазах. «И вправду ведьма» — отстраненно подумал Лиам, невольно пряча культю во внутреннем кармане пальто. — А Вы ведь не совсем медсестра, — он отвел взгляд, прислушивается к раззадоренному лаю Александра. — Я видел, как Вы тоже что-то преподавали. Четкие шаги из-за спины, приглушенное цокание твердых каблуков. Анита вторит ему, расслабленно прислоняется к перилам. — Вы совсем-совсем новенький? — она хмыкнула, не дожидаясь ответа, и переменяет вопрос: — Всё же неправильно мы познакомились, мистер Лэрд. Какое толковое сотрудничество начинается с раздеваний? — Или со сбора крови, — Лиам решился взглянуть на неё, и она тут же отвечает тем же. — Всё во имя науки, — оправдалась она, усмехнувшись. — Как ваша голова? — А? — Голова. Вы упали, помните? — Анита хмуро склонила голову, и волнистый локон свис с виска. — Или уже пошли амнестические симптомы? — Я… Помню, — спохватившись. — Благодарю за помощь. Уже не болит. — Благодарю, что не испустили дух прямо у учеников на глазах, — в тон ему кивнула Анита. — Все-таки можно было приложиться не так удачно, как Вы, а, например, виском. А толковых специалистов нам и без того не хватает. Так я, между прочим, и не поняла вашу стезю. Вы, мистер Лэрд… — Зовите меня по имени, — не сдержавшись, попросил он. — Полагаю, я имею право просить Вас об этом в той же степени, что имели право и Вы, Анита. Она сощурилась не то улыбчиво, не то хитро. — Хорошо. Вы у нас, Лиам, химик? Или все же физик? — Физическая химия. Оптимизация реакций, — он поправил челку и наконец понял, что комфортнее всего будет глядеть прямиком себе под ноги. — О, как хитро звучит! — Анита даже расцепила руки, пристукнула ладонями по перилам. — Я тоже так могу, Лиам! Вы можете представлять меня как биолога-генетика. — Вот как, — он увлеченно, но все еще слабо улыбнулся. — Вот уж точно — не просто медсестра. — Пожалуй. — Анита, — он повернулся к ней корпусом, не отнимая локтя от опоры, и «биолог-генетик» смогла всмотреться в его странные, будто медные глаза. — Не могу ли я попросить вас о просьбе? — Просьбы я не приветствую, — честно отчеканила она. — Мне ближе рассматривать задачи. Какая же задача у Вас? — У… У меня вот что, — скомкано подводит Лиам, поджав губу. — Та девочка, которую Вы привели к нам на занятие, Нина… — Я заметила, она тронула Вас до душевных недр, — с умиленной иронией припомнила она. — Так? — Могу ли я бывать с ней? Я слышал, ночных сиделок сейчас не хватает на всех. Я могу помочь. Анита тоже полуобернулась к нему, настороженно сжала кулак. — Не сильно Вы смахиваете на ночную сиделку, если честно. — Согласен. — Разве Нина не присутствует на занятиях для младших групп? — Я не видел ее прежде. Большой вопрос к смотрительницам, если они почему-то решают за ребенка, надо ли ему учиться и сколько. Анита помрачнела. — Я приму это к сведению, — она пристыженно прикрыла ладонью рот и проговорила вполголоса: — Но все же, Вы понимаете, что значит для нас оставить беззащитных детей с мужчиной на ночь? — Понимаю. Поэтому спрашиваю Вас. Подумал, Вы не будете склонны разводить панику попусту. — Выходит, у Вас есть причины. — Есть. — И Вы можете их разъяснить так, чтобы я имела хоть малейшее основание доверять Вам. Потянуло снова поелозить по культе, порастягивать бинты, но вряд ли эта дамочка сочтет нервозность за повод доверять ему. Брат был прав, врать Лиам не умел. А Анита, кажется, была из тех, с кем играть в недосказанности было себе дороже. — Мне было примерно столько же, сколько и Нине, когда я лишился руки. Я понимаю, каково в её возрасте переживать потерю части себя. — Мы делаем всё, чтобы она пережила потерю как можно безболезненнее, — парировала Анита. — К тому же, она не одна. — Неужели? — Вырвалось как-то резко. Анита удивленно сморгнула. — У неё мертвые глаза, — продолжил Лиам. — И я понимаю её. Я хочу показать ей, что даже так можно жить дальше, даже если она уже пережила смерть. — Но ведь Нина жива. — Потерять родных — это то же, что умереть самому. Она хмыкнула с неожиданным задором, но это не стянуло с него остаточной тяжести. Голова уже начинала побаливать. — Простите… — со странным воодушевлением подтянулась Анита, — но Вы первый ученый на моей памяти, кто нашел в себе силы и время думать о смерти. — Неужели? — Он уже принялся посматривать на выход. — Просто… — медсестра подумала немного, подтянув очки на переносицу. — Мы всегда о чем-нибудь думаем, мы делаем это больше других, мы всегда предполагаем, всегда боремся за истину… Лиам с толикой мимолетного сомнения обратился к ней. — И, в общем, мы всегда делаем это — настолько усердно, что стали зависимы. Мы начали бояться того, что у нас не хватит времени сделать всё, чего бы хотелось. Не удастся оставить след в истории, понимаете? Открыть, что бы хотелось, понять, что бы хотелось, доказать или опровергнуть, что бы хотелось… И потому ученые, как правило, уходят от мыслей о том мире, не углубляются в пустой философичный туман, не верят в возможность второго шанса. Мы избегаем подобных тем. А Вы не страшитесь. И говорите об этом так… Спокойно и размеренно, и даже, позвольте так выразиться, даже смиренно, будто… Анита осеклась и чуть напрягла плечи, как только вслушалась в его молчание. Нависла настолько душащая, железная тишина, что стыдливый румянец показался на её щеках. — Так, будто уже однажды умер. — Равнодушно продолжили за неё.***
Грег бросил папку на стол и, по дороге расстёгивая китель, неспешно включал неяркое освещение, наливал выпить. Он будто намеренно растягивал время, отдалял момент, когда придётся просмотреть переданные от начальства бумаги. Он не хотел знать, почему разведка так заинтересовалась этими мальчишками. С них ведь и взять было нечего: изломанные остатки, выплюнутые обожравшейся войной, не так ли? Грузно опустившись в любимое — и единственное — кресло, мужчина отпил виски и раскрыл папку. Ван Хоэнхайм. Известная личность, по долгу службы Грег даже встречался с ним несколько раз. Молчаливый сэр с грузным, едко-светлым взглядом и замашками серого кардинала, который не любил болтать при посторонних. Похож. Мальчишки могли действительно быть его детьми, если бы не одно огромное но. Нашлось аж трое надежных свидетелей гибели сына Хоэнхайма под цеппелином, даже костей не осталось в том пожаре, шансов выжить не было. Кто же этот Лиам Лэрд? Что документы поддельные, сомневаться смысла нет — никакой легенды под ними не было, так, пустые бумажки, простая формальность, лишь бы пересечь границу. Отчего же они так бежали? Или к чему возвращались? Хоэнхайм вообще не распространялся о семье. Второй Леди при нём никогда не водилось, а дети… Попробуй прикинь, сколько их вообще было… Двое, пятеро? И кто именно был нужен королевским службам? Больше всего упоминаний было о неком Эдварде Элрике, но тот ли это самый пацан, которого размазал под дирижаблем? Точно сказать было нельзя, но в департаменте, похоже, условились на этом и объявили охоту. Негласную, конечно. Простым смертным об их предполагаемой значимости знать ни к чему… Больше года Эдварда Элрика разыскивали слишком многие, но хитрец просачивался будто сквозь пальцы, мелкий паршивец. Но теперь… Если все соотнесения фото, мемуаров и фактов верны, он внезапно сам вылез на свет и сам отдался в их руки? На стол упала первая фотография. Альфонс Хайдерих. Его могилу найти было не сложно, вот только причины смерти и то здание… Вторая фотография шлёпнулась об столешницу. Грег поморщился и снова отпил виски. Какая-то мистическая баламуть. Закорючки устаревших знаков, загнутые лучи солярных символов, смахивающих на скандинавские. Пятно крови Хайдериха. Достоверных данных о произошедшем там почти нет. Лишь обрывочные данные о неком тайном обществе. Грег нахмурился. Не с того он начал. Хоэнхайм. После гибели сына он спешно покидает страну, перебирается в Германию. А ведь прекрасно знает, какие напряженные отношения между странами, но все равно — значит, причины были. Мужчина задумчиво рассматривал фото погибшего мальчишки. Ничего особенного, короткие волосы, упрямый взгляд, строгая жилетка, броско застегнутая лишь на центральную пуговицу. Гордый, хваткий паренек с умным выражением глаз — рост, правда, мелковат для его возраста. Но в целом — обычный… А спустя несколько месяцев якобы этот же мальчишка появляется в обществе Хоэнхайма в Германии, но границу он не пересекал, это установлено, легально не пересекал. Как так? Для чего сыну не последнего человека в стране скрываться? Положив фото двух детишек рядом, Грег задумчиво потёр проступающую щетину, вновь отхлебнул. Слишком заметны перемены. Длинные волосы заплетены в косу, и это за несколько месяцев! Явно отсутствуют рука и нога, это есть в описании. Нынешний Эдвард преспокойно бегал на протезе, собранном его отцом, и прекрасно пользовался такой же протезированной рукой. Операция, заживление, привыкание, фиксация и отработка навыков — полноценный курс реабилитации, да ещё и за кромешные деньги. Это не могло занять так мало времени! Он явно не первый год пользуется протезами, но в медицинской карте «погибшего» Эдварда нет ни слова об увечьях. Хороший повод сомневаться в том, что это один и тот же человек. Но и не менее хороший повод убедиться в том, что Грег вкупе со всей полицейской сворой посходили с ума. Два года спустя во всей этой истории всплывает Хайдерих, удивительно похожий на Эдварда, будто они и правда братья. Грег поднимает две другие фотографии. Два Альфонса. Здесь различия более заметны. Возраст, рост, черты лица. Глаза одного будто светлее — или просто так падает свет. Но всё же. Определённо два разных человека, пусть и пугающе похожих. Что за парад близнецов? Подноготную на Хайдериха с трудом, но раздобыли. А ведь Грег не верил до последнего, что смогут. Ничего примечательно. Летный инженер, даже с претензией на новомодное ракетостроение. Зелёный наёмный труженик, правда, наниматель вызывал сомнения… Общество Туле. Припоминается, названное в честь богом забытой мифической страны — Туле. Уж не то ли это самое «тайное общество», которое то и дело светится в других документах? Мутная компания, чего хорошего ждать от оккультистов? Грег сурово свел брови, уже чувствовал, как начинает ныть лоб. Там же и обрывается путь Хоэнхайма. Больше его никто не видел. На месте происшествия найдены его следы, кровь, много крови. Вероятнее всего Хоэнхайм погиб, но тело не было найдено. Отложив фотографии, мужчина потянулся к тонкой папке с отчётом по осмотру места той странной истории с пропажей кучи людей. Найденные образцы почти все смогли идентифицировать, кроме одного. Определить, кому принадлежала эта кровь, не выходило. Она была одновременно человеческой, звериной и чем-то ещё, будто менялась, мутировала даже вне организма носителя, что считалось и продолжает считаться невозможным, но является неоспоримым фактом, зарегистрированным не одной лабораторией. Что же там произошло на самом деле? Действительно ли эти двое — сыновья Хоэнхайма, и, если да, чего хочет добиться от них высокое начальство? Ходило немало слухов о Хоэнхайме. Вплоть до того, что премьер-министр вызывал его к себе лично поверить его… Способности. Грег переводит плечами, трет сгибами пальцев залысины. Способности! Говорили, Хоэнхайм обладал пророческим даром, мог предсказывать события мирового масштаба. Катастрофы. Революции. Войны. А ведь если по-разумному взглянуть, разве не видно, что Хоэнхайм намеренно разводил вокруг себя флер загадочного, непостижимого и необходимого стране человека, заигравшегося с комплексом бога? Чем все его туманные разговорчики на аудиенциях не самопродвижение через попытку в политические предсказания? Неужели всё из-за обычных слухов? Они думают, что дар передался кому-то из мальцов? Или у них должны быть какие-то записки отца? Мутное дело, ох и мутное. Всё, что удерживало от разрыва с вышестоящими шишками, — это непреклонное доверие к миссис Кертис. Она, кажется, увереннее в своей правоте с каждым днем. Грег вновь опрокинул в себя бокал, но на язык стекла лишь одинокая капля. Досадно. Стоит налить ещё немного и поразмыслить, какие вопросы задавать дорогому начальству.