Не по уставу

Эрвин рассеянно постукивает карандашом по столу, глядя на развёрнутую карту. Нужно организовать ещё одну экспедицию, но правительство не позволит ему. Не после всех жертв, что остались лежать у подножия стены в тот день. Эрвин кусает карандаш зубами, как Леви кусал деревяшку, когда его ногу отделяли от тела, но боль не уходит. И для него, и для Леви это заведомо провальная попытка избавиться от боли. Эрвин встаёт и принимается ходить по периметру кабинета, его стены — ловушка. Эрвину хочется достать лезвия и вырубить в них засечки, а потом подняться наружу, наверх и прочь. Кто-то стучится в его дверь, потом ещё раз — настойчиво. Эрвину не хочется отпирать, но неизвестный и не думает уходить; снаружи доносится какой-то шум, скрежет и невнятное бормотание, и именно это бормотание Эрвин узнаёт сразу — и бросается открывать. Потерявший опору Леви падает ему в руки. Не раздумывая, Эрвин прижимает его к себе, а потом зачем-то кладёт подбородок на его макушку. Волосы Леви растрёпаны до неузнаваемости; Эрвин чувствует его тяжёлое дыхание и крупную дрожь, она просачивается в него, заставляет дрожать самого. Одной рукой он закрывает дверь от посторонних взглядов, второй неуверенно гладит капрала по спине. Леви не говорит ни слова, весь поглощённый каким-то чудовищным усилием; его грудь ходит ходуном, заставляя Эрвина беспокоиться о незаживших рёбрах. Леви едва стоит на ногах. Эта странная мысль вызывает у Эрвина головокружение. Как всё должно было смешаться в его голове, чтобы он забыл — хотя бы на секунду? Он слишком часто мечтал о том, чтобы всё случившееся было просто дурным сном. Эрвин в испуге опускает взгляд. Левая нога Леви залита кровью — ошмёток плоти и деревянная жердь, ремнями примотанная к бедру и колену. — Что случилось? — Эрвин тащит Леви к своему креслу — капрал ужасно хромает, почти не наступая на протез. — Зачем ты это сделал? Леви опять пугающе молчит. Вглядываясь в его лицо, Эрвин замечает, как плотно сжаты его губы: Леви не позволяет себе издать ни звука, чтобы этим звуком не стал случайный стон. Эрвин вздыхает и опускается на колени и принимается возиться с узлами; его пальцы скользят в крови и, в конце концов, он дотягивается до ножа и перерезает ремни несколькими быстрыми движениями. — А ты… зачем это сделал? — Леви всё-таки находит в себе голос, пусть очень слабый. — Ты… ты же… — Не беспокойся, тебе сделают новый, лучше. — Эрвину ничуть не жаль эту уродливую деревяшку, но Леви так беспокойно смотрит на её останки, что у Эрвина щемит сердце. Его лучший боец… так зависим теперь от этой проклятой штуки. Даже мысленно он не говорит некогда лучший боец. — Ты не должен был пробовать, — твёрдо продолжает он, всматриваясь в открывшейся его взгляду не слишком приятный вид. Штанина Леви аккуратно подвёрнута сверху — капрал настолько любит опрятность, что не отказался от неё даже в такую минуту; вот только вычищенные брюки снова заляпаны кровью. — Ещё слишком рано! Рана не успела зажить! Леви хмурится. Эрвин хмурится тоже. Осторожно, очень осторожно Эрвин касается культи. Кажется, воспаление не началось снова, просто края стёрты до крови безжалостными попытками Леви забыть о своей непривычной ущербности. — Нужно было подождать, — слова сами лезут из Эрвина, дарят ощущение сосредоточенности, рассудительности, контроля, — пока врач разрешит. Ты ещё успеешь… не торопись. — Из-под разорванных краёв не успевшей срастись кожи виднеется кость, и Эрвин сглатывает. — Нужно срочно обработать рану. Ты же не хочешь, чтобы… Неловкая тишина повисает после этой осечки. — Ну да ладно. — Эрвин смущённо переключает внимание на отброшенный второпях протез. Грубо обтёсанный, не подогнанный по форме сверху, он наверняка ещё даже не был доделан. Никто не ожидал, что капрал Леви вдруг встанет с постели и примется тренироваться. Но стоило бы ожидать. — Как ты умудрился дойти сюда? — Эрвин не скрывает своего удивления. А вот удивляться, наоборот, не стоило. Он не спрашивает, почему Леви направился именно сюда, в его кабинет. Эрвин надеется, что для Леви ответ будет так же очевиден, как для него. — Больше не могу… быть прикованным, — сипит Леви. — Не могу терпеть. Эрвин решает не говорить о том, что после настолько близкого знакомства со смертью, которое случилось с капралом, не стоит издеваться над своим телом. Все эти прописные истины не будут иметь для Леви никакого значения. Леви вдруг наклоняется — Эрвин успевает заметить мельком вопиющую бледность его лица — и почти касается головой колен, медленно распрямляется, трёт руками глаза и сглатывает тошноту. Его губы кривятся. Даже перед Эрвином, даже после всего, что случилось, Леви продолжает стесняться своей слабости. — Всё хорошо. — Сидящий Леви гораздо ниже стоящего на коленях Эрвина — это почти забавно. Внутри Эрвина толкается какая-то неоформленная нежность, ничего общего не имеющая с умилением или снисхождением. — Всё хорошо, Леви, — это очень непривычные слова, но сейчас они впервые даются Эрвину легко, как будто он впервые не лжёт, и его совесть чиста. Он солгал бы, говоря, что всё будет хорошо. Они могут только бороться за будущее — не предсказывать его. Дрожь Леви не утихает, становится только отчётливее, и Эрвин обнимает его за плечи. Леви быстро смотрит в сторону — Эрвин успевает перехватить его взгляд; Леви косится на дверь: плотно ли та закрыта? — а потом обмякает, как будто внутри него лопаются скрепляющие пружины. — Мне надоело, — бормочет он, — всё это. Его руки перебинтованы, как и большинство пальцев, и на груди — тоже повязки, и на уцелевшей ноге. Эрвин похлопывает его по затылку. Трупам не накладывают гипс, на них не тратят повязок. Леви и сам это прекрасно понимает — в глубине души; может быть, пока в почти недосягаемой глубине. — Ты вернёшься, — обещает Эрвин. — Уже скоро. Вернёшься и… — Убью титана. Я знаю. Пора принести пользу, чтобы никто не думал, будто мы оставили тех бедняг умереть зря. Леви говорит «мы», хотя сам был тогда почти по ту сторону жизни и не мог принимать решений. Но колет в груди совсем не из-за этого. Леви слышал его лихорадочные просьбы… Он всё понял, принял и не поставил под вопрос. Он собирается очистить доброе имя командора Эрвина Смита, совершившего важный стратегический расчёт для спасения своего лучшего бойца. Двойное дно Ханджи никогда не станет явным. Вы зачем-то решили обмануть ещё и самих себя. Что, если Леви даже не участвовал в обмане? Просто хороший командир стал бы тащить раненого сколь угодно далеко, но едва ли стал бы сидеть рядом несколько ночей подряд. Но Леви может не помнить этого — он был слишком плох. Все ростки надежды Эрвина съёживаются под натиском неожиданного холода. Леви наверняка не помнит даже последних слов Эрвина, а ведь они дались тому с таким трудом. Эрвин знает, что не сможет повторить признание, даже его малую часть, даже его эхо. Не сейчас, когда жизнь Леви вне явной угрозы, когда Леви слышит и слушает. Эрвин может смело возглавлять отряд, несущийся навстречу камнепаду, но эта смелость, должно быть, питается трусостью иного рода. Трусость рождает опустошение. Ничего не случится. — И если в следующий раз мне снова будет угрожать опасность, заканчивай операцию по плану. Не пытайся меня спасти. Это приказ командира, — Эрвин закрепляет официальную парадигму их отношений с каким-то мазохистским наслаждением. Ханджи придётся смириться, и ему самому тоже, и всё продолжит идти своим чередом. Леви долго смотрит на него в упор. — Нет, Эрвин, уж извини. Так не пойдёт. Эрвин ошеломлённо моргает. Всё ещё может быть объяснимо. Обыкновенная признательность... Чувство долга... Он упорно цепляется за укромный островок, где всё течёт по-старому, но Леви не даёт ему этого сделать. — Прости, но я буду вытаскивать тебя столько раз, сколько сочту нужным. Эрвин в окончательном, полном, непоправимом замешательстве; Леви — один из немногих, кто может заставить его испытать это чувство, а ещё Леви один из немногих, кто может заставить его испытать… Ещё одно чувство. Эрвин знает, что вот оно — двойное дно, и дотрагивается до него с затаённым дыханием. Взгляд Леви мрачен, но эта мрачность — всего лишь следствие смущения, теперь Эрвин знает и это тоже. — Эрвин… — это сгущается признание, совсем как тогда, во время их непростого пути к стене; сгущается, но опять не разразится, потому что лучший командир и лучший боец не могут быть лучшими во всём. Эрвин не чувствует разочарования, когда момент истины снова уходит сквозь пальцы. Он всё равно успевает ощутить его прикосновение. Всё будет совсем как прежде — официально и по уставу, почти всегда, почти. Леви устало проводит рукой по лицу, и Эрвин снова наклоняется к его покалеченной ноге. − Не смотри, − просит Леви, но Эрвин смотрит, и смотрит очень внимательно. − Нужно пойти к врачу, и немедленно, − решает он. А потом подхватывает Леви на руки и делает несколько шагов к двери. Время застывает в этих нескольких шагах; несколько секунд перевешивают долгий день, когда Эрвин нёс Леви, привязанного к его груди. Сейчас Леви в полном сознании и не пытается вырваться, и даже обнимает Эрвина за шею, чтобы удобнее было держаться. Пожалуй, эти шаги — и есть неуловимое признание, наконец-то схваченное в ловушку. У порога Эрвин осторожно ставит Леви обратно на ноги — на ногу. Леви ни за что не позволит нести себя на глазах у всего отряда, даже на глазах у одного случайного свидетеля, и Эрвин не собирается настаивать, сохраняя тайну, гордость Леви и негласный устав. Это и есть их двойное дно.