Alegria

      На допотопном деревянном письменном столе стоял метроном. За распахнутой форточкой заливались чудом не одуревшие от внезапной июльской жары птицы, жужжали насекомые, бьющиеся о затягивающую окно полупрозрачную сетку, вентилятор, подменяющий сгоревший от переработки кондиционер, мирно гудел в углу, гоняя по комнате горячий воздух, но Виктора до дрожи в коленях раздражал именно тихий мерный стук, накладывающийся на тиканье висящих над дверью часов: оба прибора одинаково показывали, что секунды тянутся несоизмеримо долго.         — Я до сих пор помню день, когда мне впервые подложили лезвия в коньки. В том спорткомплексе, «Юбилейном» на проспекте Добролюбова, где проходили соревнования, я занимался в группе у Якова Фельцмана, а форму, сменную обувь и прочее барахло оставлял в своем шкафчике, чтобы не таскаться с баулом до дома и обратно. Вы знаете, сколько времени нужно, чтобы разносить новую пару? Семь-десять дней. Десять дней стертых до мяса ног. Эти коньки были совсем новыми, потому что старые чуть не развалились на тренировке за месяц до чемпионата, так что тонны пластыря на ступнях сошли бы за носки. Я почти успел зашнуровать ботинок, когда бритва воткнулась в палец. И помню я только то, что это было очень больно. А еще — кровь, капающую на синие снежинки, которыми этот ботинок был разрисован. Через полчаса я с забинтованной ногой прыгал двойной аксель и каскад с тройным тулупом. Получил КМС впридачу к золотой медали на «Невском льду» и экскурсии в ближайший травмпункт у тренера на буксире. Зато разом отучился бросать коньки и обувь где попало, полезный навык, верно? Пора бы уж в двенадцать-то лет, как считаете? Стоило его голосу умолкнуть, как остальные звуки стали сильнее, будто кто-то выкрутил до упора регулятор громкости; шариковая ручка, зажатая в пальцах сидевшей в кресле напротив женщины, скрипела по бумаге, и Виктор, поморщившись, уточнил:         — КМС — кандидат в мастера спорта, если что. Оторвавшись от записей, она подняла на него взгляд; от уголков глаз к вискам разбегались мелкие морщинки, что делало ее лицо неожиданно строже. На первом же сеансе Витя, не видевший смысла запоминать имя и отчество, придумал ей прозвище Шпилька: худая, высокая, с волосами, стянутыми на макушке в тугой пучок, его новый психотерапевт чем-то напомнила легендарную приму Большого театра Лилию Барановскую, которую Яков однажды попросил помочь с хореографией короткой программы. Только вот методы у Барановской гораздо действеннее, даром что потухшее светило современной психологии та из себя не строила и строить не пыталась.         — Виктор, моя цель — помочь вам…         — Правда? А я думал, вы стенографируете мои монологи в пустоту. Электронный будильник противно пискнул.         — Суббота, три часа дня, Виктор. Не опаздывайте. Он едва подавил зудящее желание хлопнуть дверью, чтобы чертовы часы слетели с гвоздя и разбились, хрустнув трескающимся стеклом. Лифт застрял где-то между третьим и четвертым этажами; уставший нажимать на кнопку вызова Виктор, чертыхнувшись, направился к лестничным пролетам, едва заметно прихрамывая на правую ногу.       Каждый лед, будь то рассчитанная на многотысячную толпу спортивная арена или маленький частный каток, пахнет по-разному и одновременно одинаково: морозным крошевом, металлом лезвий, смесью выхлопных газов от старых ресурфейсеров — даже после того, как их сто лет назад заменили на электрические. Лед «Юбилейного», насквозь пропитанный воспоминаниями, много лет подряд пах синяками и ссадинами на коленках, разъезжающимися с непривычки ногами, первым выкрюком и по-детски кривым тройным тулупом, убойным одеколоном Якова и исчезающими сладковатыми духами Лилии, кровавыми мозолями, белым липким пластырем, искорками восторга, золотыми солнечными зайчиками и жарким светом прожекторов. Перестук блокираторов по пружинящему покрытию в пустом зале отдавался звонким эхом; Витя, сделав несколько глубоких вдохов, сдернул с лезвий пластмассовые скобки и шагнул вперед, с трудом отпустив бортик. Зубцы шершаво чиркнули по льду, сменившись жутким зубодробильным треском, и он задышал резко и прерывисто, хватая ртом сухой холодный воздух. Лед больше не пах радостью, шипящей и яркой, как бенгальские огни. Он вплоть до бетонной подложки с трубками холодильной установки пропах страхом.         — Я говорил тебе не соваться сюда до конца лета, — непривычно тихий голос Якова заставил его резко обернуться и, едва не потеряв равновесие, вцепиться в ограждение, холодящее вспотевшие ладони.         — Мне полтора месяца назад разрешили вернуться к тренировкам. Если уж я спокойно пробегаю по утрам десять километров… Тренер смотрел на него с долей грусти в пронзительном жестком взгляде:         — Витя, если б дело было только в этом, я сам отвесил бы тебе пинка, чтоб не расслаблялся. Чай, не на курорте. Виктор проигнорировал протянутую ему руку и шагнул на пол; чехол никак не хотел надеваться на лезвие левого конька, и он замер, балансируя на другой ноге, как болотная цапля.         — Хоть сейчас послушай меня, Витя, пусть это тебе и в новинку. Уйди с катка, Христа ради, отдохни месяцок, а лучше два…         — А лучше уйди насовсем, глаза б мои тебя не видели. Так?! За прошедшие недели он мысленно повторил эту фразу раз сто. А может, двести. Или больше. Он ждал, что Яков наорет в ответ, но Фельцман только покачал головой:         — Что бы я ни сказал, ты найдешь способ вывернуть мои слова наизнанку. Я хочу, чтобы ты вернулся. Но на это потребуется время. «Конечно, хотите, вы на мне нехилые бабки зарабатываете», — чудом не слетело с его губ; Витя лишь злобно фыркнул и, наплевав на непослушный блокиратор, раздраженно-размашистым шагом направился к раздевалкам. Черт с ним, с лезвием, даже если затупится: кататься все равно можно, не чемпионат ведь.         — Витя. Лед не подчиняется тем, кто его боится. По спине пополз холодок; он зябко передернул плечами. Опять входная дверь нараспашку. И долбаный сквозняк.       Дома Виктор выгреб все содержимое почтового ящика и не глядя кинул на стол стопку газет вперемешку с рекламными буклетами; голодный Маккачин прыгал вокруг него с требовательным лаем. Негромко зажужжал включенный кондиционер, и он, поставив на место пакет с собачьим кормом, щелкнул пультом телевизора. Странная вещь — время: когда его мало, бежит неуловимой тенью, когда много — ползет, словно вышедшая из спячки черепаха. Оставленный рядом с полученной макулатурой айфон негромко пиликнул очередным уведомлением, и Витя на автомате провел пальцем по экрану, когда взгляд вдруг зацепился за заголовок на первой странице «Спорт-экспресса» и за две фотографии с мартовского чемпионата мира под ним. «Виктор Никифоров: закатившаяся звезда мужского одиночного фигурного катания?» — насмешливые черные буквы все еще ухмылялись в лицо, прыгали перед глазами, когда Витя, смяв тонкую серую бумагу, швырнул ее в мусорное ведро. Церемония награждения, где он, целуя на камеру медаль, улыбается с верхней ступеньки пьедестала. И показательное выступление, где он, примерзая щекой к шершавой поверхности изрезанного льда, сжимает рукой сломанную ногу.       Бег помогал ненадолго отключить мозг. В наушниках играл очередной попсовый трек, поставленный явно укуренным радиоведущим, экран находящегося в беззвучном режиме телефона то и дело мигал оповещениями — десяток непрочитанных комментариев в твиттере, очередные лайки в инстаграме, пробитое дно личных сообщений во всех возможных соцсетях. Витя перестал отвечать на них несколько недель назад, с трудом удержавшись от того, чтобы снести все свои профили к чертям. Везде. Потому что, прочитав первую пару сотен писем, невольно задумываешься, что хуже: чужие попытки пожалеть или жажда выплеснуть ведро помоев. Правая лодыжка заныла, и Витя остановился, стараясь отдышаться; мокрая челка противно липла ко лбу.         — Виктор, расскажите о ваших друзьях. Он машинально нащупал мобильник в кармане джинсов — тонкий кусок нагревшегося пластика — и утопил кнопку выключения.         — Когда по шесть-восемь часов в день проводишь на катке, на себя-то не остается времени, про друзей я молчу. Могу рассказать про то, как Гоша однажды навернулся на льду и пересчитал лбом все трещины, хотите?         — Гоша — это один из ваших соперников? Изо рта вырвался истерический смешок.         — Попович-то? Мистер второе место на двадцать баллов ниже на национальных? Ха, — Витя прищелкнул языком, сверля Шпильку глазами-гвоздиками. — Ему со мной не тягаться. Никому со мной не тягаться. Когда он заправлял за ухо мешающуюся прядь волос, рука едва заметно дрожала.       Ему было жарко. Пот лился с него градом, несмотря на идущий от искусственного ледяного покрытия холод, когда лезвия сами заскользили вперед, неся его к центру шанхайского катка. Музыка, выбранная им для показательного выступления, тоскливая, печальная мелодия звучала в голове, и с каждым скрипичным аккордом двигаться становилось все труднее и труднее. Лед под ногами таял, и лезвия взрезали ровную водную гладь, похожую на ранние весенние лужи: сверху талая вода, внизу — скользкое зеркало, до которого не дотянулось мартовское солнце; Витя оттолкнулся от него зубцами, чувствуя на лице соленые брызги, и в миг приземления уши заполнил громкий хруст. Музыка оборвалась визгливой нотой, яростная вспышка боли пронзила тело, и он закричал, когда лед под ним треснул, утягивая его вниз.       Витя проснулся от собственного вопля, резко сев на кровати; разбуженный Маккачин негромко тявкнул, ткнувшись ему в ладонь холодным носом, и он машинально погладил пса, зарывшись пальцами в мягкую кучерявую шерсть. В коридоре послышались торопливые шаги, а вслед за ними — стук в дверь.         — Витя? Витя, что случилось? Часы показывали половину четвертого утра; футболку, в которой он спал, по ощущениям можно было выжимать. Он спрыгнул с кровати и, схватив первую попавшуюся майку из висящих на стуле, вышел, на пороге столкнувшись с матерью, тут же попытавшейся ощупать его лоб.         — Я в порядке, — буркнул он, машинально шарахнувшись в сторону от ее прикосновения, и направился в сторону ванной.         — Витя, что, опять? Может, позвонить твоему врачу? Витя! Яркий свет лампы над раковиной резанул по глазам.         — Да в порядке я! — заорал он, от души хлопнув дверью и повернув защелку-рычажок до того, как ему успели помешать. Виктор почти до упора выкрутил кран и, избавившись от пропитанной потом одежды, нырнул под прохладный душ.         — Сделать тебе чай? — донесся сквозь шум воды усталый голос матери. — Или может…         — Оставь меня в покое! — выкрикнул он и сделал напор сильнее. Хлесткие тугие струи забили по голове и плечам, смывая липкую паутину ужаса, и Витя вздохнул с облегчением, прислонившись плечом к бледно-голубой плитке, ожидая, пока бешеный стук сердца не вернется к привычному размеренному ритму. На тумбочке у кровати обнаружилась чашка теплого зеленого чая, которую он после секундного колебания все же выпил, прежде чем забраться под тонкое покрывало в обнимку с Маккачином, успевшим облизать ему все лицо.         — Скажите, Виктор, как часто вам снятся кошмары?

***

      Сканер надсадно гудел, укоризненно мигая красным светодиодом на сенсорной панели управления: после близкого знакомства с горячим латте макиато из кофемашины в коридоре пару недель назад экран то и дело шел разноцветными полосами, выдавая спонтанные ошибки и наотрез отказываясь копировать отсканированные файлы. Юри, то и дело чертыхаясь сквозь зубы, дернул на себя застрявший в лотке смятый кусок бумаги и выругался уже громче — острый край листа прошелся по пальцу, оставив неглубокую ноющую царапину. Стоило отучиться в академии дизайна и пройти с десяток стажировок, чтобы третий месяц подряд ежедневно убеждаться, что на работе его легко может заменить ходячий гибрид принтера с кофеваркой.       Монотонная деятельность сначала успокаивала, а после, мало-помалу, начала раздражать; в сотый раз щелкая степлером, Юри обнаружил, что забыл выровнять распечатанные страницы, и их уголки укоряюще топорщились все то время, пока он выковыривал металлическую скобу.         — Кацуки, тебя только за смертью посылать, — шеф группы поморщился, отхлебнув из картонного стаканчика — пока он возился с договорами, кофе закономерно остыл. — Ты разобрал материалы из папки, которые я вчера оставил у тебя на столе? Это была незаконченная презентация нового рекламного проекта, связанного с длительными съемками из самолетов, и ему поручили заполнить до конца таблицу примерных рейсов. Юри подавил желание заскрежетать зубами, ведь из-за внезапно свалившегося задания ему едва не пришлось ночевать на работе: в последний поезд он влетел за секунду до закрытия дверей, а от станции Киншичо до дома едва не бежал бегом, проклиная дурацкую привычку шефа вспоминать обо всей несделанной срочной работе за полчаса до неофициального окончания рабочего дня и, соответственно, через полтора часа после официального.         — Подготовь эти договоры в трех копиях на японском и английском языках, перевод нужен не позднее пяти. Часовая стрелка на квадратном циферблате замерла между тройкой и четверкой. Юри пулей метнулся к своему столу, открыл крышку допотопного ноутбука — рабочий компьютер весьма удачно сломался несколько дней назад, а новый обещали привезти лишь на следующей неделе — и застучал по клавишам, мысленно благодаря самого себя за то, что догадался сохранить копии старых англоязычных договоров компании. Он сам представил бы этот проект немного иначе, но… Юри поправил сползшие на нос очки. Наверное, ему стоит быть благодарным, что его взяли хотя бы стажером — вчерашним выпускникам ничего больше и не светит. Стоит быть благодарным. Но он почему-то не мог.       Дома Юри оказался в одиннадцать вечера — на сорок минут раньше, чем обычно, — и в итоге счел прошедший день вполне сносным, плюхнувшись на диван под работающий на полную кондиционер с набором суши из ближайшего конбини: время готовить появлялось разве что на выходных. Телефон негромко тренькнул, выведя на экран сообщение от Пичита: «Завтра все в силе?». Он широко зевнул, потерев уставшие глаза; накопившаяся усталость давала о себе знать, но они с другом ведь уже почти месяц никуда не выбирались… «Да», — отправил он и, получив в ответ десяток смайликов с глазами-сердечками, переставил будильник на полдень, а через несколько минут провалился в глубокий сон без сновидений.         — Свалил бы ты уже с этой работы, Юри, — сказал Пичит вместо приветствия, оценив мешки у него под глазами. — На тебя смотреть страшно.         — Спасибо, утешил, — саркастически хмыкнул Юри, метким броском зашвырнув в урну стаканчик из-под чая: кофе он в последнее время не мог выносить на дух.         — Нас так даже в Детройте не гоняли. Нет, серьезно! Юри только вздохнул, поправив ремень спортивной сумки. Стажировка в местном дизайнерском колледже и правда вышла выматывающей, но и вынесли они из нее больше, чем Юри из трех лет учебы в Токийской академии дизайна; Пичит, промучившись в ней полтора года, отчислился оттуда сам и по совету их детройтского руководителя Челестино подал документы на специальность, связанную с туризмом.         — Ну не мое это — сидеть сутками в обнимку с фотошопом и прочими подобными программами, — оправдывался тогда друг.         — О да, ты скорее всю жизнь проторчишь в интернете. Пичит был незаменимым источником новостей: он, будучи в сети двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, казалось, был в курсе всего, что происходило в мире, подобно оку Саурона. Однажды услышавший из уст Юри это сравнение таец пришел в бешеный восторг и уже через неделю заявился к нему в гости в футболке со скриншотом приснопамятного всевидящего глаза из бессмертного «Властелина колец» и надписью «The Eye of Sauron is online».       Маршрут прогулки был отшлифован до мельчайших деталей: встреча на станции Шинаномачи напротив раменной, короткая пробежка наперегонки по мосту через шестиполосное шоссе и пешеходно-велосипедной дорожке вдоль невысокого деревянного забора, аллея гинкговых деревьев с кронами, шепчущими на ветру, и тропинка к «Мэйдзи Дзингу», главным преимуществом которого перед любым другим спортивным комплексом Токио был открытый для посещения каток. Пичит, обогнавший его на несколько метров, резко затормозил у входной двери и, обернувшись, показал ему язык, смешно скосив глаза к переносице:         — Кто последний, тот платит за вход!         — Эй, мы так не договаривались! Хотя, пожалуй, они оба здорово экономили с тех пор, как купили собственные коньки.       Кататься здесь летом Юри одновременно любил и ненавидел. Любил — потому что лед спасал от душной влажной жары. Ненавидел — потому что число желающих спрятаться от летнего солнца с каждым июльским днем закономерно росло по экспоненте. Неугомонному Пичиту толпа не мешала от слова совсем: ловко лавируя между неуклюже скользящими вдоль бортиков детьми, он успевал еще и рассказывать Юри про новую подработку, на которую он устроился буквально пару недель назад.         — Мне нужно просто встречать людей в аэропорту, бронировать места, куда их по программе нужно сводить, курировать по ходу дела, в общем и целом, помогать им тут освоиться в то время, что они будут учиться в Токио, — Пичит легко крутанулся на месте, красиво взмахнув руками. — Стефани сказала, что на августовский курс записалось человек сорок, вот это будет то еще испытание, учитывая, что они пробудут тут месяц. Но это весело, особенно на вечеринке по случаю открытия. Тебе тоже надо как-нибудь прийти, Юри, все будут рады с тобой поболтать.         — Достаточно увидеть фото в твоем инстаграме, чтобы понять, что мне там делать нечего.         — Когда ты в последний раз вылезал из своей раковины? Так вся жизнь мимо пройдет! Юри только молча вздохнул, остановившись у бортика и протерев очки рукавом толстовки, — да и что говорить, если Пичит прав?       Дни незаметно сливались в одну серую пелену, дрожащее туманное марево за оконным стеклом, испещренным дождевыми каплями, повторяли один другой, словно петля времени неожиданно замкнулась на одних сутках, выпавших из ничем не примечательной и в целом до зубовного скрежета скучной жизни двадцатитрехлетнего офисного работника Юри Кацуки в безвременное ничто, как сацума из дырявой авоськи. Гневное сообщение от Мари встряхнуло его в конце месяца, когда Юри и не вспомнил, что дважды пропустил традиционный субботний разговор с семьей, оставленной пять лет назад в далеком прибрежном городке Хасецу на Кюсю, и в ближайший выходной после подробно выслушал справедливые упреки родителей по поводу непростительной забывчивости и отсутствия возможности приехать в гости хотя бы на неделю. Неделя… кто бы дал ему лишних пару часов.         — Пообещай, что приедешь домой, как только сможешь получить отпуск. Мы скучаем по тебе, Юри.         — Постараюсь. «Я тоже скучаю», — так с языка и не сорвалось.       Шпиль башни Скай Три на фоне низких облаков был окутан мягким зеленовато-синим светом, и Юри вышел на узкий балкончик, настежь распахнув дверь и створку окна, впуская внутрь влажный ночной воздух, сочащийся обманчивой прохладой. Первое, что замечаешь при переезде из глубинки в столицу: Токио, как любой мегаполис, никогда не спит. Для кого-то эти яркие огни — маяк надежды, для кого-то — болотные фонари, ведущие в трясину, а для него самого — граненые стекляшки, не выдерживающие сравнения с истинно драгоценными камнями. Токио принял его с ленивой неохотой, щуплого вихрастого паренька в очках, только выпустившегося из старшей школы; покосился одним глазом и отвернулся — пускай будет. Подбадривать не подбадривал, но и жить не мешал, и Юри молчаливо с ним согласился.       Детройт оказался другим и в то же время чем-то похожим: был слишком шумным, слишком американским, был просто слишком, но и учеба отнимала слишком много сил, чтобы у Юри они оставались еще и на прогулки, на которые его то и дело зазывал Пичит, с которым они делили комнату в предоставленном общежитии. Пару раз он даже поддался, о чем жалел уже на следующее утро, пытаясь к началу занятий превратить себя из зомби хотя бы в жалкое подобие человека, но в итоге новообретенному другу был только благодарен. В конечном счете, допустимый лимит выпитого алкоголя выясняется исключительно опытным путем, а при должной тренировке, согласно словам Пичита… Юри, улыбнувшись сам себе, помотал головой, отгоняя старые воспоминания. Пичит с его бездонным фото- и видеоархивом все равно никогда не позволит ему об этом забыть.       Он вряд ли ответил бы на вопрос, почему не появлялся дома даже на короткие каникулы, предпочитая оставаться в Токио, к которому не питал даже сколько-нибудь выраженной привязанности; жизнь в Хасецу казалась теперь сном, нереальным, иллюзорным, зыбким, и, время от времени просыпаясь с картинкой любовно обласканного седыми волнами пустынного песчаного пляжа перед глазами, Юри сомневался, существует ли это место на самом деле — или же он его придумал? Он рисовал по памяти все мелочи, что мог вспомнить: старую сгорбленную сакуру с толстенным стволом в два обхвата на холме у замка, роняющую лепестки на раскинувшийся вдоль бухты городок, буддийский храм на вершине горы, потрескавшиеся ступеньки каменных лестниц, тканевых рыбок, трепещущих на тонких шестах от майского ветра, вывеску «Ю-топия Кацуки», в мыслях все еще пахнущую свежей краской, улыбающееся лицо матери, отца за стойкой рёкана, Мари с очередным проколом в ухе и стопкой выглаженных джимбеев в руках… За пять лет все в Хасецу наверняка изменилось. И, вернись Юри сейчас, родной город его уже не узнает.

***

      В квартире, которую в честь дня рождения сына родители Сашки Авдеева оставили им на погром на все выходные, было душно и здорово накурено, так что с трудом выносящий запах сигаретного дыма Виктор моментально смылся на балкон и по пояс высунулся в открытое окно; от растущей в опасной близости от дома сосны доносился терпкий аромат нагретой хвои. Совету родителей принять приглашение школьного приятеля, прийти на вечеринку и в целом развеяться и отдохнуть он последовал явно зря и теперь расплачивался за собственную тупость, застряв на единственных квадратных метрах пространства, где можно было находиться без противогаза.       Прихваченная со стола банка пива нагрелась в руках, поблескивая в льющемся из-за спины свете ярко горящей люстры. Первый и последний раз, когда он дорвался до алкоголя, случился на банкете после прошлогоднего чемпионата Европы: четыре бокала шампанского подряд, искристые пузырьки, смешно отдающие в нос, их сладко-горьковатый привкус на губах Криса Джакометти, с которым они, малолетние пьяные идиоты, хихикая и по-детски тискаясь, целовались в двух шагах от двери в банкетный зал… и Яков, опрокинувший им на голову ведро холодной воды пополам с не успевшим растаять льдом для того самого игристого вина, к которому они дружно приложились получасом ранее. Тогда хотелось повеселиться, сейчас — напиться до отключки, и, наверное, нет ничего такого в том, чтобы в одиночку пить теплое пиво на чужом балконе, но для него это все равно что расписаться в полнейшем и окончательном бессилии, размашисто, красивым росчерком на пол-листа светящимся серебряным маркером по глянцевой фотобумаге. И Витя просто стоял, смотря на качающиеся от легкого ветерка сосновые ветки, и старался не думать о том, что не далее как вчера утром Яков все же забрал у него ключи от катка.         — Верну потом, как придешь в норму. Обещаю. Как же. Десять раз. Хрыч старый.         — О, Витек, вот ты где! От кого прячешься? В дверном проеме показалась лохматая рыжая голова виновника торжества, похожая на огненный сноп, и Виктор мысленно посетовал, что не догадался закрыть задвижку.         — Дым не люблю. А от раскуренного кальяна в комнате стоял такой кумар, будто они решили вытравить все живое в радиусе сотни метров, включая самих себя.         — Точно, ты ж давно еще говорил, что аллергия.         — Да он пиздит как дышит, — Дима, лучший друг Саши, появился словно из ниоткуда, распространяя сильный запах кальянного табака и дорогущего портвейна, явно свистнутого из родительского минибара. Витя инстинктивно отодвинулся в сторону, брезгливо помахав рукой перед носом; Авдеев углядел многострадальную банку и тут же поинтересовался:         — А чего не пьешь, раз с пивом?         — Чтоб ты спросил, — уголки губ дернулись вверх в жалком подобии улыбки. — Режим. Нельзя.         — Толку ему следовать-то, Никифоров? Ты ж больше не катаешься! Лодыжку прошило болью, как если бы в сустав молотком вбили длинный острый гвоздь; Виктор дернулся, ухватившись рукой за столешницу, и смерил Диму презрительным взглядом — тот и трезвым за милую душу поливал говном всех подряд, а уж под градусом и подавно.         — Ты поди и золотые лезвия для коньков на новый сезон успел заказать, да? Саша отвесил ему подзатыльник, но Дима продолжал ржать над собственными словами. Виктор не думал. Он просто как следует встряхнул чертову банку и подцепил пальцем алюминиевое колечко. Пенящаяся струя с шипением вырвалась наружу, ударив Диме прямо в лицо; Витя, подойдя ближе, старательно вылил остатки пива ему на голову.         — Смотри, Михайлов, как бы я своими золотыми коньками по твоему языку не проехался. Жестами объясняться будешь. Над ухом раздался щелчок затвора телефонной камеры. И еще один. И еще. Кто бы сомневался. Он пихнул пустую банку в руки Сашке и отвесил всем присутствующим прощальный поклон; лифт закрылся за ним за секунду до того, как силы кончились, и он сполз по стене на пол, сжимая кулаки и до крови кусая обветренные губы.       Домой Витя явился, когда на улице уже светало. Поморщился, услышав, что щелчок, с которым провернулся в замке ключ, получился неожиданно громким — не хватало только разбудить родителей в шесть утра в воскресенье. Внезапное цоканье когтей сменилось радостным лаем, и в не успевшего толком расшнуровать кеды Виктора врезалась меховая бочка: Маккачин, повалив его на пол, начал яростно вылизывать его щеки, и Витя, шумно выдохнув, обнял пса, рассеянно гладя его мягкую шерсть.         — Выпустить тебя погулять? Там в кои-то веки не жарко. Маккачин ткнулся в ухо влажным носом.         — Ну ладно. Как скажешь. Будем лежать в прихожей. Он тут же согласно тявкнул, распластавшись на Викторе всей своей откормленной тушкой: даже для королевского пуделя он был огромным. Как-то раз пятнадцатилетнему Вите пришла в голову поистине гениальная идея притащить Маккачина на собачью выставку. Ради этого пса пришлось подстричь у грумера, после чего он напоминал грустного карликового льва кофейного окраса, а судья выставки, принимавший заявки на участие, измерил рост Маккачина в холке и, увидев полученное число в шестьдесят восемь с половиной сантиметров при норме шестьдесят, ответил категорическим отказом. То, что Маккачин — уникум, Витя прекрасно знал и так, а тогда получил практически документальное тому подтверждение — и ничуть не расстроился, что на выставку его не взяли.         — Только больше не будем делать тебе такую стрижку, — улыбнулся он тогда, застегивая на псе ярко-красный зимний комбинезон.       До комнаты, несмотря на усталость после ночной прогулки по Питеру, Виктор так и не дошел — разлегся на диване в гостиной, зарывшись в подушки и Маккачина, моментально устроившегося рядом. Натруженные ноги, пусть и привыкшие к гораздо большим нагрузкам, все равно ныли, как будто он не слонялся по городу, а вернулся с очередной тренировки, и эта мысль приносила странное злое утешение. Экран телефона показывал девятое августа: с каждым уходящим днем лета призрак одиннадцатого класса маячил перед глазами все явственнее, а после сегодняшнего Виктор всерьез подумывал о том, чтобы прийти на торжественную линейку сразу с огнеметом. Нет людей — нет проблем, верно? Инстаграм пиликнул оповещением, что его отметили на фото; идея огнемета казалась все более и более здравой.       Он проснулся от писка микроволновки и звона тарелок. Маккачин, лакомка, наверняка уже крутился на кухне в надежде выклянчить у мамы что-нибудь вкусненькое, да и Витя был не прочь позавтракать; желудок отозвался согласным голодным бурчанием. Бесшумно спрыгнув на пол, он прокрался по коридору и замер, услышав голос отца:         — Тянуть больше нельзя. Ира, ему нужна смена обстановки, все врачи говорят одно и то же.         — Я знаю. Яков Леонидович сказал то же самое. Проблему это, конечно, не решит, но может помочь взглянуть на нее по-другому. Боюсь, от обычной психотерапии толку ноль. Витя ни с кем не идет на контакт.         — Ты уже говорила с ним? Ответить мама не успела.         — О чем? — громко спросил Виктор, остановившись на пороге. — О чем ты должна была со мной поговорить?         — Садись пока за стол, я сейчас. Он открыл было рот, чтобы заспорить, но взгляд отца задавил желание на корню. Искривив в нервной усмешке губы, Витя с ногами забрался на любимый стул и чуть наклонился, чтобы почесать Маккачина за ушами.       В родительском бизнесе он разбирался как свинья в апельсинах, то бишь не разбирался от слова совсем: максимум, что он мог выдать, это то, что его предкам принадлежит компания, занимающаяся продажей электроники, программного обеспечения и так далее в том же духе — он по памяти даже адрес их офиса мог воспроизвести если только с десятой попытки. В декабре прошлого года на них манной небесной свалилось неожиданное сотрудничество с какой-то японской фирмой, специализирующейся на робототехнике, а в феврале они огорошили сына новостью о временном переезде в Токио, запланированном на осень.         — Пап, вы же не собираетесь… остаться? — аккуратно поинтересовался Витя, пока Маккачин ласково облизывал его ладонь.         — Нет, это невозможно. Но оставить тебя одного теперь тоже нельзя. Если бы не твоя травма, ты, как обычно, тренировался бы у Якова Леонидовича и готовился к соревнованиям, а он присмотрел бы за тобой, пока нас нет, хотя бы до Нового года. А раз обстоятельства изменились, то и решения приходится пересматривать.         — И что? Мать, вернувшаяся на кухню, молча положила перед ним толстую брошюру, на обложке которой взгляд сразу выхватил эмблему в виде руки с зажатым пером на фоне синего глобуса. И черную надпись «KAIS International School».         — Ты поедешь в Японию вместе с нами. И это не обсуждается. Звуки потонули в одномоментье окружившей его кисельно-густой тишине, будто его вниз головой зашвырнули в бассейн или сразу в море, не дав надышаться напоследок. Витя молчал, царапая ногтем дурацкий, криво напечатанный логотип, пока мозг лихорадочно соображал под воображаемый скрип мелких шестеренок. Яков под страхом смерти не пустит его на лед, и это факт. Разговоры с зашоренными мозгоправами как мертвому припарки, ведь ему всего лишь нужно вновь начать тренироваться, и это тоже факт. Факт номер три заключается в том, что от одной мысли о еще одном годе в рассаднике тупого быдла, сиречь гимназии номер двести восемьдесят два с углубленным изучением иностранных языков, у него начинают дергаться оба глаза сразу, в то время как подсознание услужливо подсовывает картинку, где его одноклассникам прилетает очередь из огнемета. Или гранатомета. Или…         — Это хорошая возможность, Витя. За год прилично выучишь японский, да и английский подтянешь, — по привычке начала загибать пальцы мама. — Если… если захочешь, там есть хороший психолог. Слова, начинающиеся на «псих-», с недавних пор вызывали неконтролируемые приступы бешенства.         — Срал я на вашего психолога. Что насчет катания?         — Виктор! Следи за языком.         — В соседнем районе есть большой спортивный комплекс и пара частных катков, я узнавала, — примирительным тоном добавила мать. — Тренажерные залы рядом тоже есть, походишь и сам выберешь, где больше понравится. Они делали вид, что понимали. Даже, наверное, верили, что понимали. Только вот все было с точностью до наоборот. Рустам Анатольевич, штатный психолог, выезжавший с командой Якова на крупные соревнования вроде чемпионата мира, говорил, что для спортсмена самое важное — знать, что он сделал все, а уж хватит ли этого для победы — кто может угадать наперед? Витя всегда делал все. Тренировался без выходных и праздников. Следовал режиму, по утрам гипнотизируя стрелку на привычных допотопных весах — а ну как дрогнет не в ту сторону? Отдавал всего себя прозрачному льду, и тот в ответ нес его, как на крыльях, и даже вопли Якова после самовольной перестановки элементов программы глохли в тихом гармоничном шорохе заточенных лезвий. Без льда фигуриста не существует. Без льда его жизнь — ничто.         — Чем отличается бауэр от чоктау? Пауза. Тотальное непонимание происходящего на лицах.         — Витя, ты о чем? Не им рассуждать о том, что нужно ему для катания. И не Шпильке и ее коллегам. Разве что Якову, да тот сам прогнал его со льда. И ключи от катка отобрал. Предатель.         — Неважно. Как хотите. До его восемнадцати они могут решать за него, что бы он ни сказал. Уже решили.         — Завтра съездишь в фотосалон, а во вторник пойдем в посольство, я возьму отгул, — засуетилась мать, неловко взлохматив ему волосы. Витя смахнул ее руку со своей макушки, встряхнувшись, как промокший уличный пес; есть расхотелось, и он, бросив на стол слегка помятую школьную брошюру, направился к себе.         — Витя, а завтрак?         — Отстань, я не голодный.         — Виктор! Метнуться в спальню, запереть дверь, прыгнуть с разбегу на кровать и уставиться в выбеленный потолок, раскинув по-птичьи руки. Россия, Япония, Токио, Питер… да какая хрен разница?!

***

      В зале было неимоверно душно и шумно; кто-то случайно въехал ему локтем в спину, и, потерев ушибленное место и выслушав очередные сбивчивые извинения, Юри подумал, что на предложение Пичита он согласился совершенно напрасно. Людей в этом помещении было явно больше, чем оно могло вместить, очередь за едой, выставленной на столах неподалеку от сцены, незаметно разделилась на три длинных хвоста, концов которых Юри не нашел бы и под расстрелом, а к нему с тонной вопросов пристали две девушки-итальянки, приехавшие на трехнедельные курсы японского языка, и избавиться от них хотя бы в ближайшую четверть часа не представлялось ровным счетом никакой возможности.         — Да брось, это же весело, — Пичит, хихикая, протянул ему ловко стыренную со стола администрации банку газировки. — Такая тусовка только по случаю нового набора бывает, все как раз успевают перезнакомиться. На учебе потом проще. Одна из школ, куда эта компания отправляла учеников, находилась в районе Шиндзюку, другая — недалеко от станции Ниппори. Среди новоприбывших были и те, кто пока только присматривался к школам, и те, кто уже планировал остаться в Японии на год-полтора.         — Разве не здорово? Когда твою страну так любят. Эх, мне аж прямо завидно, вот почему в Таиланд народ таким валом не прет?         — У нас есть манга, аниме, продвинутая техника…         — Можешь не перечислять, — притворно-грустно вздохнул Пичит, но тут же воодушевленно затараторил: — Хэй, а что если мне после университета открыть филиал в Бангкоке и агитировать людей приезжать учить тайский?         — А что, отличная идея. С твоей-то энергией ты кого угодно уболтаешь. Уболтал же Пичит его самого притащиться на студенческую вечеринку в свой единственный за две недели выходной.         — Юри! Улыбнись!         — Чего? Глаза ослепило вспышкой, и он невольно зажмурился; друг вертел телефон и так и сяк, рассматривая получившееся фото, и вынес окончательный вердикт:         — Смазалось. Давай еще раз. Юри с мрачной радостью подумал, что жуткое выражение его лица должно отпугнуть как минимум пару десятков подписчиков Чуланонта, а потому сдался и позволил другу загрузить дурацкое совместное сэлфи в инстаграм.         — И почему тебе каждый раз удается меня уговорить? — проворчал он, наблюдая, как Пичит восторженно хлопает в ладоши, смотря на множащиеся под постом комментарии.         — Потому что ты знаешь, что не пожалеешь. Либо сначала пожалеешь, но потом тебе понравится. Он подмигнул Юри и скрылся в толпе; духота не давала нормально вздохнуть, и Юри, поправив светящийся бумажный браслет на запястье, выскользнул наружу, подставив пылающее лицо легкому вечернему ветерку.       Юри отказывался признавать это вслух, но Пичит был прав. В конечном итоге, именно Пичит познакомил его с фигурным катанием. Точнее, кататься Юри учил не он, но если размотать всю цепочку до точки отсчета… Возможности жизни в Детройте друг использовал на полную катушку, а стипендии, которую им выплачивали, хватало разве что на скромное проживание, и любителю погулять вскоре пришлось искать подработку. Через неделю Пичит раззвонил всей группе, что устроился администратором в местном ледовом дворце, через месяц ему понадобился сменщик, и он без зазрения совести послал в качестве отклика на вакансию резюме Юри. Ворчал Юри тогда разве что для порядку: деньги лишними не бывают, да и каток ему неожиданно понравился. Особенное впечатление произвели на него большие самодельные часы, на циферблате которых можно было найти болванку диска рядом с маркером вместо цифры десять, потрескавшиеся старые скобы-чехлы, пару хоккейных шайб, обломок клюшки, перчатку, мятую пластиковую бутылку и даже размотанную изоленту — понятие креатива у посетителей было весьма своеобразным, но притягательным. Пичит же быстро заскучал выдавать коньки приходящим покататься и вскоре вышел на лед сам, уговорив кого-то из подростков, обучающихся в группе начинающих, показать ему азы фигурного катания. Стоит ли упоминать, что новые знания он буквально на следующий день восторженно продемонстрировал Юри, выпихнув его за ограждение в коньках, которые были ему велики на полтора размера? Лед, впрочем, тоже оказался другом. Таким же неожиданно приобретенным и таким же верным.       Вернувшись после получасового перерыва, Юри не без труда отыскал в толпе Пичита; дома ждала работа, которую нужно было успеть разгрести к завтрашнему утру, так что он поспешно попрощался и ушел, нырнув в сентябрьское переплетение улиц. В электричке он снял очки и устало потер то и дело ноющие от постоянного сидения за компьютером глаза, перед которыми сейчас все расплывалось, словно кто-то вылил на невысохший рисунок банку с водой, и по белой акварельной бумаге поползли разноцветные разводы. Во время остановки мимо пронесся скоростной поезд, размытым отражением сверкнув на стекле покатым блестящим боком; с платформы в подземный переход вели все те же полсотни ступеней, башня Скай Три окрасилась в фиолетовый, а звезды гасли в облаках — маленькие задутые свечки. В квартире на четырнадцатом этаже пахло осенней сыростью и лапшой в стаканчиках по сто сорок йен за штуку. Юри, включив настольную лампу, открыл на ноутбуке презентацию для музыкального лейбла и застучал по клавишам. Долгожданное одиночество не радовало.