***
Когда Юри закончил набирать со своих рукописных заметок протокол сегодняшнего совещания и выслал документ начальнику, цифры в правом верхнем углу экрана ноутбука показывали уже одиннадцать вечера, а принтер, явно имеющий что-то против него, завис, замяв несколько листов бумаги. Бумаги, которой закономерно не хватило на необходимые двадцать экземпляров и за которой пришлось лезть в канцелярское хранилище, естественно, оказавшееся закрытым, что означало еще десять минут времени, потерянного на поиски запасных ключей. К моменту, когда с работой было покончено, на последний поезд, идущий через Шибую, Юри уже опоздал, и единственным вариантом, кроме вызова такси, оставалась кольцевая линия JR и станция Мэгуро в получасе ходьбы быстрым шагом. А если добежать бегом… Галстук Юри снял еще по дороге вниз, сунув его в карман пиджака, и лишний раз порадовался мысли, что до сих пор не изменил любимому рюкзаку с пусть и презентабельным, но весьма неудобным портфелем. Снаружи моросил противный дождь, из-за которого первые этажи зданий тонули в ночном тумане, и понедельник, точнее, технически уже вторник, яростно боролся за звание худшего дня недели. В пустой вагон ему помогла влететь разве что внезапно включившаяся реактивная тяга, и он почти рухнул на сиденье прямо у входа, когда над платформой раздался чей-то крик: — …держите дверь! Юри тут же вскочил, приподнявшись, и прижал ладонь к прячущейся створке автоматической двери, чувствуя солидарность к такому же опаздывающему. В услышанной просьбе что-то было не так, и мозг подкинул ответ несколькими мгновениями позже. Английский. С едва уловимым акцентом. Он попытался было выглянуть наружу, но мимо пронесся вихрь, как будто кто-то выпустил из лука тонкую серебристую стрелу. Створки схлопнулись звенящей тетивой; поезд поехал вперед, набирая скорость. У переводящего дух юноши, прислонившегося спиной к противоположной стене вагона, были длинные светлые волосы, собранные в растрепанный хвост, и ярко-синие глаза, горящие на разрумянившемся лице огоньками-звездами. Юри захотелось протереть очки. Перед ним стоял самый красивый, самый… очаровательный человек, которого он когда-либо видел, и никакая сила не могла бы заставить Юри в этот момент оторвать от него взгляд, разве что… — Чего вылупился? Тебе тоже фото на память надо? — раздраженно поинтересовалось небесное создание, и синие огоньки разом превратились в колючие ледяные иглы. Он смог только отрицательно покачать головой. Парень презрительно фыркнул, с ногами забрался на сиденье напротив, обняв рюкзак, и, положив подбородок на сложенные руки, демонстративно уставился в окно на призрачный город за запотевшим стеклом. Стоило, наверное, обидеться, но… от открывшейся картины веяло лишь одиночеством, горьким и злым. Юри достал потрепанный блокнот, положил его на колени и, раскрыв на первой свободной страничке, начал наносить поверх выцветших клеток быстрые карандашные штрихи. Он и не помнил, когда рисовал что-либо вообще, для учебы или работы, а уж когда последний раз рисовал для себя — тем более. Штрих — пепельного цвета косичка за аккуратным ухом, штрих — вьющаяся от влажного воздуха короткая прядка, лезущая в глаза, штрих — контур изящного профиля на фоне ночных огней. Штрих — тоска, спрятавшаяся под синим льдом, правая кроссовка с развязавшимися шнурками, тонкие пальцы, бездумно теребящие брелок на застежке молнии — разноцветную птичку. На рисунке вокруг люди, похожие на бесплотных духов; одиночество в толпе как портал в параллельный мир. В том мире они все не существуют. Ты не существуешь в этом. — Следующая остановка Акихабара. Акихабара. Юри вздрогнул, как от удара током; из темноты выступили очертания станции. Он быстро начертил в свободном углу слово из двух кандзи, вырвал листок из блокнота и, дождавшись, пока поезд чуть замедлит ход, протянул рисунок тому, с кого он его рисовал. Маска равнодушия пошла рябью, оставив после себя удивление распахнутых глаз; Юри коротко кивнул и выскочил наружу, озираясь в поисках ведущего на соседнюю платформу перехода. На пересадку оставалось не больше пары минут. Он помчался вверх по лестнице, судорожно хватая ртом воздух, и едва не поскользнулся на ее влажном от дождя покрытии, услышав сзади громкое: — Что это, черт возьми, значит? Юри невольно оглянулся, чтобы увидеть, как парень из поезда бежит за ним, каждый раз перепрыгивая через три-четыре ступеньки, и резко останавливается в шаге от него, показывая пальцем в кривоватые из-за спешки иероглифы. Тот, тяжело дыша, вцепился в поручень в ожидании ответа; Юри, заметив свисающий из кармана мятый серо-голубой галстук, вынул его и зачем-то попытался надеть обратно, но петля застряла в районе лба и с места сдвигаться не собиралась. С платформы раздался гудок, а сразу за ним — плавный перестук колес. Кажется, он только что опоздал на нужный поезд, а понедельник, перешедший во вторник, занял в турнире худших дней месяца почетное первое место. — Прошу прощения, — он быстро поклонился и заспешил вниз в запоздалой надежде, что ему показалось. Хвост электрички мигнул серым отблеском в ночи и скрылся за поворотом. — Эй, а ну, стоять! Юри, продолжая игнорировать повышенный звуковой фон и тщательно давя приправленное усталостью растущее раздражение, мысленно пересчитал содержимое своего кошелька: на такси от Акихабары до Киншичо он доехал бы быстро, а на своих двоих предстояло шкандыбать почти час. Экран турникета показал остаток в тысячу сорок йен на счете проездного, когда его ухватили сзади за плечо, заставив вздрогнуть от неожиданности. — Подождите! Он готов был послать подальше всю вбитую с младенчества вежливость — видимо, сказывалось долгое проживание в Америке — и заявить, что на сегодня с него довольно, когда его преследователь вдруг звучно шмыгнул носом и буркнул: — Я хотел сказать… спасибо. За рисунок. В наступившей после этого тишине было слышно, как с деревьев снаружи опадают листья. — Пожалуйста, — отмер, наконец, Юри. — Так что это за слово? Приглядевшись, он заметил, что во втором кандзи забыл финальную черточку. — Kodoku, — Юри прочитал вслух, нащупав в кармане карандаш, чтобы исправить ошибку, и добавил на английском: — Одиночество. Его губы искривились в грустной усмешке; он забрал листок и, повертев его в руках, в итоге вложил в какую-то тетрадку, провалившуюся в недра рюкзака. Юри посчитал разговор законченным, но не тут-то было. — Извините. Мне жаль, что вы опоздали на поезд. Может, я оплачу… — Не стоит, я пойду пешком, — отрезал Юри прежде, чем успел подумать, и включил на телефоне навигатор; стрелочка на карте крутанулась и замерла, показывая направление движения. — Тогда я вас провожу. Похоже, в ближайший час ему придется убеждать самого себя в пользе физических нагрузок, только чтобы не прибить никого по пути. Он шел чуть поодаль, прожигая взглядом спину, и Юри то и дело передергивал плечами, как если бы кто-то щекотал его между лопаток. Три пешеходных перехода спустя терпение лопнуло. — Заняться больше нечем? — из груди вырвался тяжелый вздох. — Вы же сами куда-то ехали, вот и идите своей дорогой. — Мне было все равно, куда ехать. Наверное, все же стоило принять предложение с оплатой такси — тогда он уже отдыхал бы дома вместо того, чтобы тащиться пешком четыре с лишним километра, да еще и в такой компании. Наверное, все же стоило идти, не оборачиваясь, игнорируя эту внезапную компанию целиком и полностью. Стоило… вот только по неизвестной причине не хотелось. — Как вас зовут? — спросил он в итоге, не успев мысленно переключиться с японского на английский. И удивленно выдохнул, услышав в ответ на корявом японском: — Меня зовут Виктор. «Виктор». Японскому языку его имя словно не подходило и в сочетании с остальными словами странно резало слух. — Бикутору… сан? — попробовал переделать Юри. И отшатнулся, когда тот едва не взвыл на всю улицу: — Да нет же, блин! Виктор! Вик-тор. Через «в»! — Викутор-сан? — Без «сан». Просто Виктор. Мост через речку Канда они пересекли в молчании. — Меня с этим «Бикутору» в школе достали, — в голосе Виктора зазвучали извиняющиеся нотки. — Учеба вся на английском, почти все преподаватели американцы, но нет же… Кстати, — прищурившись, он прижал палец к губам, — я представился, а… — Кацуки. Кацуки Юри. Виктор задумчиво почесал кончик носа. — А что из этого имя? — Юри. В Японии принято сначала называть фамилию. Запомни, пригодится, — терпеливо объяснил он. С реки Сумида дул пронизывающий ветер, и Юри невольно поежился под тонкой курткой, защищающей от холода разве что на словах; идущий рядом Виктор, напротив, дернул молнию на толстовке и расстегнул ее, раскинул руки в стороны и прикрыл глаза, подставив лицо каплям осеннего дождя. — Замерзнешь ведь. Не лето. Виктор с силой провел ладонями по щекам и лбу, пригладил встопорщившиеся волосы, фыркнул, пнув носком кроссовки попавший под ноги камушек: — В моем родном городе три недели назад первый снег выпал, а тут пекло, как в аду. «Поверните налево», — оповестил навигатор на запотевшем экране. Их разговор напоминал игру в пинг-понг: удар ракеткой — вопрос Юри, пластиковый мячик, отскочивший от стола, — ответ Виктора, взмах рукой — встречный вопрос, укатившийся в угол шарик — затянувшееся молчание. Он не представлял, каким западным ветром Виктора занесло в Токио из промозглого северного города со сложным названием, оставшегося в далекой, пугающе огромной России, да и сам Виктор ограничился фактом, что переехал из-за работы родителей, а те пихнули его в интернациональную школу и на том посчитали свои обязанности выполненными. Виктор между делом похвалил его английское произношение, назвав Юри первым японцем, который действительно хорошо знает язык, а в памяти вертелся тоскливый одинокий взгляд в пустоту и брошенное в лицо «все равно, куда ехать». — И часто ты так… — Юри замялся, подбирая слово, — гуляешь? Виктор ограничился кивком. Вышка Скай Три в просвете между зданиями за пеленой тумана была похожа на дрожащее пламя свечи. Он остановился напротив подъезда, задрав голову вверх в попытке разглядеть балкон своей квартиры. — Это твой дом? — Виктор проследил за направлением его взгляда. — Какой этаж? — Четырнадцатый. — Ого. Вид на город, наверное, оттуда классный. — Хочешь посмотреть? Виктор уставился на него своими глазищами, иссиня-черными в ночной темноте, а губы округлились в удивленное «о», и в следующую же секунду Юри всерьез захотелось зашить себе рот. Но уже не кажущийся таким ужасным понедельник, перешедший во вторник, из странного грозился стать очень странным. Потому что Виктор неожиданно ответил: — Хочу.***
Пока кабина ползла вверх, Витя пытался вспомнить, что в Японии принято говорить, приходя к кому-то в гости — Хорикава-сэнсэй разбирала с ними эти диалоги на прошлой неделе, но парадоксальным образом знания японского языка в Витиной голове не задерживались совершенно. Не то чтобы он шибко старался, конечно… Он украдкой покосился на своего нового знакомого, взъерошенного, как воробей под дождем, и отвел глаза, когда лифт негромко тренькнул, а створки разъехались в стороны, давая обзор на четыре двери на лестничной площадке. Юри подошел к крайней справа и, звякнув связкой ключей, молча толкнул ее ладонью и бросил на него неуверенный взгляд. «Сам ведь пригласил», — с долей мстительности подумал Витя и зашел внутрь: согласился-то он из чистого любопытства, но отступать на полпути было как минимум неспортивно. Юри аккуратно поставил свои ботинки на полку и перешагнул через ступеньку-порог, отделяющую коридор от прихожей площадью в полтора квадратных метра; он избавился от кроссовок и застыл на месте: и все-таки, что там надо сказать, когда вваливаешься в чужую квартиру? В памяти крутились два непонятных слова, которые вроде бы относились к нужной теме; Виктор, инстинктивно решив идти по пути наименьшего сопротивления, выбрал то, что покороче. — Tadaima, — брякнул он, оставив обувь прямо на полу. Раздался грохот; Юри, споткнувшись о собственный рюкзак, с чувством вмазался лбом в стену. — Все в порядке? — поинтересовался Витя. У Юри, пока он тер ушибленный лоб, покраснели одновременно щеки и кончики ушей: — В таких случаях… говорят ojamashimasu. Витя подумал, что, судя по всему, он только что нашел идеальное слово для описания действия «вломиться как к себе домой». Юри, все еще красный как вареный рак, проводил его на балкон и оставил в гордом одиночестве наслаждаться видом из окна. А посмотреть и правда было на что: Виктор, с детства обожающий высоту, дернул на себя старую фрамугу и по привычке высунулся за подоконник, радуясь ветру, бьющему в лицо. Он всего лишь хотел не думать о разгаре сезона и гран-при хотя бы пару часов, хоть сколько-нибудь… Как Витя убеждался вновь и вновь, в том, что касалось исполнения желаний, у вселенной было весьма своеобразное чувство юмора. Он влез в рюкзак и достал подаренный рисунок, бережно разгладив помявшийся уголок. От Мэгуро до Акихабары поезд доезжает за двадцать три минуты. Разве за двадцать три минуты тишины в пустом вагоне можно увидеть так много? — Викутору, — послышалось сзади, и он обернулся, по-детски спрятав рисунок за спиной и украдкой сунув его в задний карман джинсов. На голове Юри, как флаг сообщества приверженцев жизненного бреда, до сих пор красовался галстук. Ужасный, надо сказать, галстук, как, впрочем, и сам костюм — где такие только продают? А он смотрел на него. Не так, как девушки, подходящие после соревнований с плакатами на подпись, или те школьницы в магазине и на улицах, просящие его сфотографироваться с ними, — с нескрываемым раздражающим восторгом, не так, как родители или Яков, — с толикой жалости пополам с высокомерным снисхождением взрослых, не так, как репортеры из «Спорт-экспресса», — жадно и пристально, готовясь ловить каждое неосторожное слово. — Виктор, — повторил Юри, уже четче проговаривая согласные, — ты не против, если я прикрою балкон, пока ты здесь? От окна дует. От подобного вопроса Витя натурально потерял дар речи, задумавшись, есть ли предел японской сдержанности. На месте Юри он, наверное, давным-давно выкинул бы себя в вышеупомянутое окно, но тот почему-то этого до сих пор не сделал. — Э… конечно, — выдавил из себя Витя. — Кстати, у тебя тут… — он показал на собственный лоб, и Юри, ощупав голову, негромко ругнулся, когда пальцы наткнулись на шелковую ткань, а на скулах снова появился румянец. Всем от него всегда было что-то надо. Что надо от него Юри, раз он даже пригласил его ночью к себе домой, Витя пока не знал, и это незнание настораживало и злило. Дверь скрипнула, обтершись о косяк; Виктор же будто споткнулся на своей последней мысли. К щекам неожиданно прилила краска. Он помнил, как смотрел на него Крис за секунду до того, как на них вылилось ведро ледяной воды, как смотрели многие другие вне зависимости от пола и возраста. Юри смотрел иначе. Или это какой-то хитроумный подкат, или же… Витя надавил на фрамугу, чтобы та встала на место, и опустил щеколду; шагнул с балкона в комнату, являющуюся одновременно спальней, гостиной и кухней, и вздрогнул, увидев у противоположной стены расправленную кровать и стоящего у дивана задумчивого Юри с подушкой в руках. Что за…? Он негромко кашлянул, привлекая к себе внимание; подушка приземлилась на диван. — Я не знаю, эм, что ты говоришь родителям, когда уходишь по ночам, но на всякий случай напиши им сейчас, — сказал Юри чуть взволнованным голосом, продолжая ее взбивать. — Если нужно, я продиктую адрес. Виктор моргнул. Раз, другой, третий. — Ты предлагаешь мне здесь переночевать? — Предпочитаешь улицу? Кажется, в черепе воцарился блаженный вакуум, потому что его хватило только на отрицательное качание головой в ответ. — Кстати, если хочешь есть, Family Mart в соседнем доме. Витя заторможенно кивнул и вытащил из рюкзака кошелек. Когда он вернулся, увешанный кульками с покупками, бездумно положенными в корзину с полок, рядом с плиткой закипал чайник. Все происходящее было похоже на сюрреалистический сон, которому не хотелось сопротивляться. Сопротивляться Виктор устал. — О, ты ешь онигири с натто? — удивленно протянул Юри, вынув на свет божий рисовый треугольник. Помимо десятка одинаковых онигири с отвратной пастой из сброженных бобов в пакете оказались две дынных булочки и пол-литровое ведерко мороженого со вкусом матча. — Без комментариев, — мрачно подытожил Витя. И потянулся к мороженому, пока оно не успело растаять. Диван был неудобным. Виктор крутился с боку на бок уже примерно полчаса, стараясь устроиться хоть сколько-нибудь комфортно, но потерпел полное фиаско: подушка была непривычно тонкой, плед колючим, да и его ноги свешивались с подлокотника — на его рост японскую мебель явно делали редко. Мысли ворочались в голове клубком склеившихся нитей, и главная из них то и дело повторялась, вспыхивая мерцающими огоньками где-то в глубине. Что он здесь забыл? Почему, проводив Юри до дома, не ушел в мир светящихся неоновых вывесок, за яркостью которых не видно звезд даже в ясную погоду? Толстовка валялась на полу бесформенным куском ткани, телефон — на низком столике рядом, и Виктор, протянув за ним руку, легким движением пальцев разблокировал экран. На заставке высветилось фото подаренного рисунка, которое он сделал сразу же, как вновь достал на свет божий уже изрядно помятый тетрадный лист. Мелкие цифры в красных кружочках, показывающие трех- и четырехзначные числа непрочитанных уведомлений, резали глаза; коротко вздохнув, Витя нажал на иконку твиттера и удерживал ее до тех пор, пока в левом верхнем углу не появился маленький крестик. «Удалить „Twitter“? Удаление этой программы также приведет к удалению данных». Красные буквы на белом фоне. Удалить. «Удалить „ВКонтакте“? Удаление этой программы…». Удалить. «Удалить „Facebook“? Удаление…». Удалить. Разноцветные значки исчезали один за другим, оставляя только иконки стандартных системных программ. Русская сим-карта осталась погребена где-то в глубинах бардака, царящего в его комнате, а номер японской, помимо родителей, знал только школьный секретарь, у которого хранилось его личное дело. Теперь его никто не достанет. Диван скрипнул, стоило пошевелиться, и Витя невольно оглянулся на спящего Юри; его дурацкие очки лежали на тумбочке у окна, а из-под одеяла виднелись только торчащие во все стороны черные вихры. Каждая деталь придавала ситуации достаточный градус идиотизма, чтобы можно было с чистой совестью махнуть на все рукой и перестать загоняться, но даже тогда, когда Виктор умыкнул из морозилки остатки мороженого — в контейнере с логотипом Häägen Dazs до сих пор победным знаменем торчала столовая ложка — и юркнул на балкон, тщательно прикрыв за собой дверь, мысли никуда не ушли. Но одно он понял точно. Есть тающий на языке пломбир на чужом продуваемом балконе в четыре утра, а не убивать бессонницу методичным отсчитыванием шагов по асфальту, было гораздо лучше. Поспать ему удалось буквально минут сорок: глаза закрыть не успел, а сонный Юри, которому скоро нужно было уходить на работу, уже аккуратно тряс его за плечо. В Family Mart за кассой торчал знакомый с ночи продавец; Витя удивленно захлопал глазами, когда Юри, за утро не сказавший ему и десятка слов, то и дело срываясь на зевки, протянул ему теплый на ощупь пакет, из которого одуряюще пахло жареной курицей. — Ешь, — Юри поплотнее запахнул куртку. — Как раз успеешь, пока будем идти к станции. На вкус курица оказалась такой же восхитительной, как и на запах, и Витя, промычав «спасибо», зашагал вслед за ним, вцепившись в пакет обеими руками — вряд ли ему удалось бы позавтракать перед школой. Виктор когда-то ворчал по поводу толкучки в питерском метро, но токийская подземка не шла ни в какое сравнение: толпа мужчин и женщин в деловых костюмах, торопящихся на работу, в итоге впечатала их обоих в противоположные от выхода двери. — Ты найдешь дорогу от Нака-Мэгуро? Вместо ответа Витя помахал телефоном, встроенный навигатор которого не раз спасал его во время ночных прогулок по городу. Поезд качнуло, и Юри, до этого уступивший ему свободный поручень, потерял равновесие и едва не уронил очки, слетевшие с носа, которые он вовремя подхватил и вложил ему в руки. Без закрывающих глаза стекол Юри выглядел старше — сам Витя так вообще посчитал его чуть ли не школьником и долго подбирал с пола челюсть, выяснив, что тому почти двадцать четыре… Пересадка на шумной Шибуе, короткий перегон, старый мост над узким каналом с деревьями по обе стороны, которые, по словам Юри, украшают гирляндами на Рождество. Виктор подумал, что ему очень хочется это увидеть. — Удачи с учебой, — сказал он, остановившись около неприметного офисного здания. — И тебе. С работой… и вообще, — немного невпопад закончил Витя, — arigatou. За все и сразу. Он помахал на прощание рукой и, дождавшись, пока Юри исчезнет внутри, достал мобильник и сделал фото вывески, сохранив координаты. После чего быстрым шагом направился в сторону дома, стараясь не оборачиваться назад.***
К вечеру пятницы Юри подвел итог, что соревнование на звание худшего дня недели, несмотря ни на что, выиграл все-таки понедельник, самого странного дня — вторник, а список того, что он сделал впервые, за одни сутки пополнился десятком пунктов. Он впервые рисовал кого-то в транспорте. Он впервые познакомился с кем-то таким образом. Он впервые позвал этого человека — ками-сама, куда подевался его здравый смысл? — к себе домой, где кроме него самого до этого бывал только Пичит, и то всего дважды. Он впервые в жизни заснул на рабочем месте за пять минут до летучки и получил выговор от начальства, в конце концов! Виктор благополучно забыл у него в квартире свою толстовку. Юри, во вторник вернувшийся с работы, нашел ее под столом у дивана и повесил на плечики в шкаф, пообещав себе выстирать ее в ближайшие выходные. Надо бы вернуть: на рюкзаке Виктора виднелась потертая нашивка KAIS, и вряд ли в маленькой частной школе в Мэгуро, мимо которой он иногда проходил, относя бумаги в офис клиентам компании, его можно было с кем-то перепутать. Вряд ли можно было перепутать его с кем бы то ни было в этом мире вообще. В среду вместо внесения правок в презентацию проекта он не заметил, как провел час, разглядывая в интернете фотографии Санкт-Петербурга, который с трудом нашел по неправильно запомнившемуся названию: Виктор в дальнейшем ходе беседы называл свой родной город как-то иначе. Он говорил, что во время долгих дождей Петербург выцветает и становится равномерно серым, между небом и морем не видно горизонта, а чайки над заливом кричат так громко, что звенит в ушах. Он не говорил, что по этому скучает. В четверг ему по рабочему телефону позвонил Пичит, первые пару минут гневно тараторящий, что по мобильному до Юри ни дозвониться, ни дописаться, и ультимативно заявил, что Юри нужно проветрить мозги, а потому он уже записал его ассистентом для субботней поездки в Камакуру со своими студентами-иностранцами. Юри мрачно оглядел гору папок с документами на столе и вдруг подумал, что за пять с перерывами лет в Токио до Камакуры так и не добрался. Все недосуг. — Ты в своем офисе как болотная кочка посреди трясины: пока не тонешь, но и с места не двигаешься. — Напомни мне, почему ты со своей тягой к красочным описаниям и талантом папарацци не пошел в журналисты? — Потому что хочу писать только о том, что мне интересно, а не то, что скажут, — хихикнул Пичит по ту сторону телефонной мембраны. — Кстати, я начал новый блог, будешь читать? Мобильный пиликнул входящим сообщением в мессенджере. Ссылка. — Всенепременно. — Ну, значит, в субботу без пятнадцати десять на Ниппори, да? Плакала его надежда отсыпаться два дня подряд. Группа, которую доверили Пичиту, была маленькой — всего лишь шесть человек. Маленькой для Пичита, который все полтора часа пути не затыкался ни на секунду, активно жестикулируя и едва не облив прислонившегося лбом к поручню Юри горячим кофе. Когда рядом освободилось место, он тут же плюхнулся на сиденье, надеясь немного вздремнуть. В конечном счете, либо Пичит разбудит его на пересадочной станции, либо он проснется в депо или на другом конце Токио, но зато наконец-то выспится. Пичит выбрал третий вариант: он просто в нужный момент схватил Юри за шкирку и вытолкал из вагона до того, как тот успел открыть глаза. Погода была прохладной и ясной; после двадцати минут на второй электричке и получасового проката на автобусе они вышли около старого буддийского храма, окруженного бамбуковой рощей. Каменные фонари вдоль осыпающейся лестницы, поросшие мхом, мягко горели в обволакивающем их солнечном свете, и Юри, улыбнувшись, даже достал телефон и сделал несколько фото. Камакура, почти утонувшая в багряных разлапистых листьях, облетающих с веток кленов, падающих в ручьи кляксами краски, шуршащих под ногами на узких петляющих улочках, вдруг до боли напомнила родной Хасецу, в котором маленький Юри, свесившись с перил старого моста, шепотом считал проплывающие мимо листья момидзи. Он любил осень больше других времен года: зима была излишне холодной и слякотной, весна, ассоциирующаяся с бесконечными экзаменами и началом учебного года, нервной и неуютной, лето жарким и душным, а осень открывала перед ним палитру красок, подернутых первыми хрусткими заморозками, брызжущих и ярких. В очередном дзингудзи они, к восторгу большинства присутствующих, попали на синтоистскую свадебную церемонию; Пичит делал снимки в таком количестве и так быстро, что Юри не сомневался: у друга выйдет целый репортаж. На время предоставленный сам себе, он поднялся по длинной лестнице, поклонился каменной лисе с зажатым в зубах ключом и, подойдя к святилищу, пожертвовал Инари несколько монеток по пять йен, с гулким звяканьем провалившихся в прорезь. Ветер мягко шелестел в кронах деревьев, нежное дыхание жизни. Перед глазами вспыхнул стройный темный силуэт на фоне ночного города за окнами балкона, вцепившиеся в подоконник длинные тонкие пальцы, растрепанные пепельные пряди волос, струящиеся по спине, помятая светло-голубая олимпийка с черным капюшоном, висящая на плечиках у него в шкафу. Виктору бы здесь, наверное, понравилось — интересно, их когда-нибудь повезут сюда на школьную экскурсию? Юри потряс головой, отгоняя идиотские мысли. Виктор был чем-то похож на гуляющий между тории ветерок, от которого раскачивались ленты сидэ на симэнаве да бумажные фонарики под изогнутой крышей: своенравный, переменчивый, свободный и самую малость капризный. Ветер на то и ветер, чтобы никогда не стоять на месте. В отличие от него самого. Воскресенье прошло в уютном тумане сонной лени: Юри, проспав до полудня, сделал короткую вылазку за едой на день, после чего забрался под одеяло в обнимку с ноутбуком — Пичит выложил отчет о поездке еще вчера вечером, и на заднем фоне одной из опубликованных фотографий он неожиданно увидел себя, сидящего на скамейке и смотрящего на статую великого Будды. Юри оставил под постом небольшой комментарий и, отложив компьютер в сторону, потянулся к купленному на обратном пути из Камакуры скетчбуку. И со вздохом закрыл его получасом позже, когда рука сама вывела на чистом листе черты лица, намертво въевшегося в память. Наутро его закрутил шторм из мелких поручений босса, включающих, разумеется, три порции кофе за двадцать минут и сортировку распечаток с идеями для проекта, одобренными на той самой летучке, которую он проспал, о чем начальник, видимо, решил напоминать ему до самой смерти, и Юри очнулся только тогда, когда за окном давным-давно было темно, а в офисе, кроме него, осталась лишь Каори-сан — секретарь отдела кадров. Поняв, что читает одно и то же предложение уже в тринадцатый раз, он решил отложить перевод на завтра и с облегчением проводил взглядом потухший экран. Юри сбежал по лестнице, подняв повыше воротник пальто, толкнул ведущую на улицу прозрачную дверь и резко остановился, услышав знакомый голос. — Hisashiburi. На полу у входа рядом с растущим в кадке кустом и со спортивной сумкой на коленях сидел Виктор.