На коньках по росе

      Для призрака Яков слишком реален, у него слишком цепкие и жёсткие пальцы. Виктор подавился нервным смешком — наверное, призрак всё же он сам, застрявший в чужом прошлом. Пусть Яков и знал о том, кто же он на самом деле, всё же… Всё же Виктору не стоило сюда приходить. Быть чьим-то плохим прошлым — больно, просто разрушительно.       К бортику подъехал высокий молодой человек, и Яков перекинулся с ним парой слов — наверное, сказал потренироваться некоторое время самому.       — Пойдём, — хмуро обронил Яков, поворачиваясь к Виктору, и он согласно кивнул.       Найти тихий угол было не так уж сложно, хотя бы в том же большом и светлом холле. Виктор первым высмотрел лавочку за огромным раскидистым цветком.       — А ведь раньше ты говорил, что в жизни не наденешь шляпу, — вдруг пробормотал он, с интересом разглядывая чёрную шляпу, которую Яков тут же неловко поправил.       — Раньше я и не думал, что начну лысеть.       Виктор снова задохнулся в этой стыдной неловкости чужого-своего прошлого. Он всегда избегал вот такого — появления в жизни людей больше, чем один раз. Тридцать лет назад всё пошло не так.       — Ты не спросишь… о ней? — спросил вдруг Яков, отворачиваясь и вглядываясь в спасавший их от чужих глаз цветок, и Виктор зло закусил губу.       Вот оно, то самое «не так». Александра. Саша. Сашенька. Совсем молоденькая, талантливая, замечательная, по уши в него, Виктора, влюблённая.       Виктор за столько веков привык к восхищению и любви. Привык и сбегать до того, как ему говорили болезненно-прекрасные слова признания. С Сашей он в первый раз в жизни допустил ошибку, первый раз захотел услышать преданное: «Я так тебя люблю», — но не думал, что услышит и такое безумное: «Поехали со мной в Россию».       Не то чтобы фея не смогла стать человеком — это возможно, хоть и всегда есть риск, что что-то пойдёт не так, ведь природа не любит, когда вмешиваются в её правила. Виктор частенько слышал от людей, что вера и желание помогут справиться со всем. Но Виктор — не человек. И Виктор не верил.       — Я бы отпустил тебя, Виктор, если бы ты действительно хотел уйти. Но ты не хочешь. Ты боишься, — сказал тогда Крис, и он был чертовски прав. — И, что самое страшное, ты не любишь. Тебе интересно, ты всегда хотел понять людей, впитать их эмоции, но пока не умеешь дарить им в ответ свои. И пока ты врёшь вот так сам себе, ты сам не сможешь уйти.       Тогда это было обидно. И хоть и прошло уже тридцать лет, но за злое: «Может, это просто ты сам не хочешь меня отпускать?» — было стыдно до сих пор. Крис всегда был тем, кто думал о нём больше него самого. Именно он и вытащил его тогда, когда начало рушиться всё.       У фигуристов хрупкое сердце, словно стекло. Они рисуют на льду свою историю, выплёскивают до последней капли и счастье, и боль. Если разбито сердце — сломаны и коньки в металлическую острую крошку. И вдребезги всё.       Саша не сказала ничего на его отказ. Грустная улыбка и спокойное: «Я понимаю». Сказал всё тогда Яков — он вместе с Сашей тренировался у одного тренера. Виктор не всё тогда понял из мешанины звучных русских слов, но всё понял по ссадине на скуле от крепкого кулака.       Одно разбитое сердце — что первая упавшая костяшка в домино. Не успеешь оглянуться, а уже за тобой след из осколков чужих сердец. Если попробуешь сделать шаг назад, то раскроишь ступни в кровь. И вперед тебе не уйти, ведь твоё сердце вот-вот само расколется на части, поддавшись сетке трещин.       — Я не могу, — пробормотал тогда Виктор разбитыми губами, когда Яков устало привалился к стене проулка, в котором всё и происходило. — Я не могу ей дать того, что она хочет. Ты можешь.       — Придурок, я даже попробовать не могу. Не можешь? Не смеши меня. Ты просто сбегаешь.       — Хотел бы я, чтобы всё было так просто. Хотел бы сбежать от того, кто я есть.       У фей не в правилах показывать людям крылья, но тогда Виктор не выдержал. Лопатки тогда прижгло нехорошей тяжестью — крылья всегда очень чутки к чувствам, и если у феи на сердце груз, то и её крылья будут словно свинцовые. Яков тогда ничего не сказал, только поражённо приоткрыл рот, и тогда Виктор действительно трусливо сбежал, не желая объяснять ничего.       Из жизни этих людей стоило исчезнуть сразу, но Виктор не удержался от последнего «Прощай». Он тайком пришёл посмотреть на показательные выступления приезжих фигуристов в честь дня открытых дверей.       Саша не успела тогда сказать ему «Прощай» своей программой. Неудачный прыжок, неловкое падение, удар головой об лёд. Саша всё ещё была в коме, когда её самолётом забрали в Россию.       Виктор мало что помнил из череды дней, что были после. Помнил тёпло-грустный взгляд Якова в больнице и болезненное и понимающее: «Это не твоя вина». Помнил сильные руки Криса, затаскивающие его из-под ливня в дом. Испуганный голос Юрия, который вцепился в его ладони, когда он уже хотел обстричь себе волосы.       И боль в лопатках. Она рвалась, она дробила рёбра, она жгла лёгкие. Она разодрала ему крылья в клочья. Когда Виктор, закрывшись в ванной, наконец-то расправил их, то не узнал те мутные лохмотья, которыми раньше были его поблёскивающие морозным узором крылья.       Эта боль и вина — они уничтожили часть его самого.       Похоже, он настолько погрузился в воспоминания, что не сразу услышал вопрос занервничавшего Якова. Тот, впрочем, хмуро его повторил:       — Зачем ты здесь?       — Я просто люблю фигурное катание, — улыбнулся Виктор, чувствуя в горле горечь собственной фальши. — Я хочу сам снова встать на лёд. Я соскучился по нему за все эти годы.       Поверил ли ему Яков? Вряд ли. Слишком уж понимающий у него взгляд. Так в последнее время пытается прочесть его Крис. Один только Юра пока ещё смотрит на него без этой «всё понимающей» улыбки, уничтожающей и в то же время держащей на плаву. Наверное, поэтому Виктор привык в последнее время общаться именно с ним. С ним легко. Юра видит в нём только бесшабашного взрослого, а не разбитую своей виной тень сияющего когда-то Виктора, который пришёл на каток в последней надежде возродить обрывки своих крыльев и хоть как-то собрать себя из осколков. Падать на лёд, но так чувствовать жизнь, а не смутное существование.       — Я помню, как ты катался. Если бы ты участвовал в соревнованиях, то собрал бы себе все золотые медали.       — Это было бы нечестно, ведь мои способности выше, чем у человека.       — Снова будешь кататься по вечерам, как тогда?       — Придётся. Повезло, тут каток держит семья, которая давно дружит с нашим фейским родом, — потянувшись, Виктор поднялся со скамейки. — Но пока я просто посмотрю. Мне нравится наблюдать.       Яков понял намёк — что надо возвращаться к катку. Но он не спешил подниматься, и Виктор настороженно замер в полуобороте.       — Саша очнулась. Она сейчас работает в одной из школ фигурного катания. Так и не может бросить его. У неё семья, двое замечательных детей. Если ты до сих пор не освободился от своей вины, то ты можешь это сделать.       — Хотел бы я, — едва слышно откликнулся Виктор, снова окунаясь в отголоски прошлого. Поднявшись со скамейки, Яков похлопал его по плечу.       — Просто будь сейчас осторожнее. Люди — не феи. По сравнению с вами мы живём бессовестно мало. И мы это знаем, поэтому и любим взахлёб, отдаваясь этому чувству. Не требуй его, если не можешь на него ответить. Поэтому отпусти свою вину, но оставь её кусочек на память.       Виктор крепко сжал губы, не давая вырваться новому беспомощному: «Хотел бы я». ***       Каток пустел потихоньку, но всё-таки смех и разговоры в какой-то момент сменились приятной тишиной. Виктор перекинулся парой слов с Томасом — совсем ещё молодым парнем, который поворчал только ради приличия, но всё же отдал ему запасную пару ключей от входа. Он был на одно лицо с Марком, его отцом, даже ворчал в той же манере, и Виктор вздрогнул, когда мельком коснулся чужой ладони, забирая ключи. Он ведь привык к тому, что люди сменяются в его жизни яркими кадрами, появляются и исчезают.       Теперь эта привычка казалась одной из самых мерзких, ещё одним доказательством того, что он всего лишь существует.       Когда днём каток был заполнен людьми, он казался совсем небольшим. Сейчас же перед Виктором блестело бесконечное ледяное поле, на которое ещё надо было решиться ступить. Осторожно делая первый шаг, Виктор криво усмехнулся, вдруг вспоминая известную у людей историю о Русалочке. Наверное, она так же не верила своим ногам, не верила самой себе. Ей было ещё и безумно больно, словно она шла по лезвию ножа. Виктору не больно, он не готов заскулить от ощущений врезающихся в ступни лезвий. У него боль другая, лезвия — в грудной клетке и торчат обломками из лопаток. При каждом движении, каждом шаге — новая сладкая, нужная безумно боль. Так получается жить. Так получается улыбаться — сумасшедшей, жгущей губы улыбкой, но всё-таки…       Прыжок, ещё один, вращение. Шаг за шагом резкая дорожка под музыку звона коньков об лёд. Боль в груди перекатывалась колючим комом, но постепенно Виктор привыкал ко льду, до того самого прекрасного ощущения, когда собственное тело казалось лишь пушинкой.       Правда, упиваясь льдом, сложно заметить что-то ещё. Только остановившись и медленно падая на колени на лёд, Виктор заметил человека, замеревшего у бордюра. Пару секунд его фигура плыла перед глазами, но, отдышавшись, Виктор прищурился. И узнал симпатичное, уже запомнившееся сегодня лицо с красивыми тёмно-карими глазами за стёклами очков. Тот самый парень. Юри — и почему он запомнил его имя? Хотя оно так созвучно с именем Юры…       Поднявшись на ноги, Виктор подъехал к бордюру. Наверное, надо было что-то спросить. Или же пожурить парня за то, что он тут без спроса шатается. Или же…       — Красиво. Волшебно и красиво. Вам не стоит прятать это волшебство. И любовь к фигурному катанию, — с улыбкой произнёс Юри лишь с самой капелькой акцента. — Это… Это вдохновит. Многих вдохновит.       Он немного покраснел и стушевался, бегло затараторив:       — Простите, я не хотел мешать. Я тут термос свой забыл. И окликнуть не хватило сил, просто вот так…       — У тебя глаза красивые, — неожиданно для самого себя пробормотал Виктор.       Он и забыл уже, чтобы на него смотрели с таким искренним восторгом. Чтобы видели в нём что-то волшебно-прекрасное, что он сам в себе уже не видит. Чтобы верили в то, что он может вдохновить.       И у замершего в смущении Юри глаза действительно красивые. Просто Виктор весь день не мог выкинуть эту мысль из головы. Просто собственное отражение в них не казалось блёклой тенью.