На коньках по росе

      — Ты катаешься душой. И когда я смотрю на тебя… Знаешь, я возрождаюсь.       — Я надеюсь, что он любит дождь. На самом деле я просто не спрашивал.       — Знаешь, иногда мне кажется, что ты… ненастоящий.       — Юри, ты… Вот бы ты был для меня всем. Хочешь этого?       Маккачин шумно прыгает с кровати на пол и, судя по ворчанию, треплет тапок. Виктор же устало трёт глаза и хлопает ладонями себя по щекам. В голове всё отдаётся эхом гула, и он зло откидывает одеяло. Последнюю неделю он практически не спит. А, может, и спит, только по утрам он совершенно потом разбит. Словно сон вытягивает из него все силы.       Один и тот же сон. Или не сон? Сложно сказать, что это за обрывки своих-чужих слов. Потому и болит голова, потому что он точно пытается понять, что это. Зачем это. Почему ему так тревожно и как-то не по себе?       Маккачин скребётся в дверь, и Виктор кое-как умывает заспанное серое лицо и берёт со столика в прихожей поводок. Маккачин весело тянет его за собой по тропинкам, и проснуться до конца всё-таки приходится — а то было пару раз, как спросонья споткнулся и пробуравил носом землю.       Но мозг всё равно гудит на все лады, анализирует и анализирует, хотя Виктор и так знает все ответы. Он прекрасно знает, что забыл парня по имени Юри месяц назад. Ему так сказал тогда Крис, и ему просто пришлось это принять. Сейчас как-то надо принять то, что, хочет он того или нет, но ему надо всё вспомнить.       И он не хочет.       Они с Маккачином быстро возвращаются домой, и тот уже весело хрумкает кормом. Виктор же достаёт свою кружку с кофемолкой и через пару минут ставит их назад в буфет. С тех пор, как его преследует этот сон, аппетит у него вообще на нуле. А сам он чертовски устал. Он просто хочет заснуть и выспаться и не думать ни о чём. Он устал чувствовать себя пустым, словно из него, как из сломанной игрушки, вытащили батарейки. Здравый смысл нашёптывает: «Вспомни», — но Виктор отмахивается от него. Что он вспомнит? Что есть человек, который в него влюблён? В которого он мог быть влюблён сам?       Так уже было, и это закончилось ничем, только болью в конце. И после у него было тридцать лет, чтобы смириться со всем. Сейчас у него пропали крылья, сейчас у него, скорей всего, нет уже его фейских сил. Сейчас у него и времени не будет, чтобы прийти в себя. Даже сейчас, когда он не помнит ничего, ему больно. Эта боль бродит взбесившейся псиной по всем мыслям и ощущениям, и он просто не знает, куда себя деть.       Виктор возвращается в свою комнату. За прошедшую неделю в ней скопился тот ещё бардак, и, по-хорошему, надо бы его разгрести. Хотя бы отодвинуть вот эту коробку с середины, а то вчера он чуть не растянулся по комнате, запнувшись об неё.       Там что-то тихо бряцает, и Виктор с интересом снимает крышку. И аккуратно вытаскивает старые потрёпанные коньки. Сейчас у него уже другие, эти же — они с тех пор, когда он только узнал, как же это здорово — скользить по льду. Надо же, он уже месяц не приходил на каток. Он же приходил туда до этого, да?..       В коробке не только коньки. Виктор вытаскивает скользкую прозрачную коробочку с диском. На ней не написано ничего, но Виктор, не задумываясь, тихо бормочет:       — Stammi vicino. «— Ты же влюблён в лёд, почему тебе не рассказать на нём историю о любви?» — тут вспоминаются давние слова. Джеронимо, давний друг, глава фейской общины в солнечном и пропитанном магией Риме, всегда говорил что-то романтичное и всегда пел песни только о любви, заставляя чувственных и страстных итальянок заворожено вздыхать и мечтать о встрече с ним. Интересно, где он сейчас? Они с Крисом с каждым годом теряли всё больше и больше связей, и, похоже, растеряли абсолютно все. После Джеронимо остались хотя бы его музыка и его песни, а что останется после них самих? Виктор так хотел оставить после себя великолепную произвольную программу, а теперь эта мечта кажется какой-то блеклой и испившей саму себя.       Диск поблёскивает в руках, раздражает, тревожит. Напоминает о том, что на самом деле даже много лет назад Виктор не знал, какую историю на льду он хотел рассказать.       — Доброе утро. Ты в порядке? В последнее время ты как-то… — тихо постучав в дверь, Крис заглядывает в комнату.       — Да просто задумался. Надо бы мне прибраться, выкинуть всякое, — слишком весело откликается Виктор и вдруг ловит себя на внезапной идее: — Слушай, а, может, мне подстричься?       Крис заходит в комнату тихо и осторожно, аккуратно забирает из его ладони пресловутый диск и задумчиво рассматривает коробку со старыми коньками. Наверняка понимает всё — или намного больше, чем Виктор может понять сам. Так всегда было.       — Ты уверен, что так… Что это правильно?       — Конечно, — отвечает Виктор, надеясь, что Крис всё-таки не прочитает в его взгляде не сказанное: «Нет». ***       — Ещё раз, — тихо бормочет Юри своему смазанному, расплывчатому отражению в исцарапанном лезвиями коньков льду. Сколько раз уже за эту тренировку он говорит себе это? Вроде бы Челестино минут десять сказал, что хватит? Или это был Пхичит? Уже всё смазывается в одно, всё смешивается в единую блёклую полосу.       Челестино как-то сказал, что на льду все мысли и чувства Юри можно очень легко прочитать. И что на самом деле это отличное качество, что делает его катание искренним и живым. Юри невидяще смотрит вперёд, думая о том, что сейчас он может показать только искреннюю тревогу и полную разбитость. И он сорвёт очередной прыжок на мысли, что у него так и нет музыки для произвольной программы. Что он месяц не видел Виктора, и тоска по нему сродни удару под рёбра. Ну, когда так дышишь через раз, в лёгких расплывается гудящая боль, и всё равно тебя мутит, потому что на самом деле дышать не хочется, и организм бунтует против кислорода в крови. И в такие моменты жизнь кажется, как в издёвку, такой яркой-яркой. Ощущается остро, ненавистно, хочется не знать этих ощущений никогда. Хочется, чтобы нашёлся тот врач, который сможет удалить то местечко под рёбрами, что так вот ноет и болит. Без сожаления — как, например, отрезают при гангрене больную руку.       Месяц назад Юри твёрдо сказал Крису, что справится, что Виктор его вспомнит, что он сможет показать его программу всему миру. Он говорит себе это каждый день, каждое утро, прокручивает эти слова в голове сто раз на каждой тренировке. Он ведь… справится? Ему рано ещё пробовать четверной флип, Челестино вообще весь месяц уговаривает его убрать этот прыжок из программы, но Юри только упрямо мотает головой. Этот прыжок Виктора, когда он впервые увидел его на льду, был самым опасно-красивым. Без него программа будет лишь ещё одной произвольной ещё одного фигуриста. Это не будет программа Виктора. Это не будет программой Юри. Это будет просто программа человека, который для Виктора пока что никто.       Да, он снова слишком долго думает, делает ошибку, и сгруппироваться и правильно упасть на бок не получается. Юри приземляется на колени, и мягкая ткань спортивных штанов врезается в кожу колючей наждачкой. Неприятная боль иглами пробивается в мышцы, забирая все силы, и Юри изо всех сил упирается ладонями в лёд, чувствуя, как его немного ведёт. Он часто на тренировках падает вот так, совершенно неправильно, как в детстве говорили: «Так нельзя, так плохо», — а потом по вечерам замазывает синяки специальной мазью. Сейчас на коленях тоже ощутимо цветут ссадины, он это чувствует, это ведь так привычно, это такая ерунда. Но он никак не может сказать самому себе: «Ещё раз». Он словно вообще ничего не может сказать, только дышит сипло через рот и царапает ногтями лёд.       — Юри, хватит пока. На сегодня хватит, — раздаётся над головой. У Пхичита обычно голос звенит весёлым колокольчиком, а сейчас — словно расстроенное пианино, острый и тихий, такой взволнованный, что даже не верится. Юри узнаёт его больше по ладоням, небольшим и очень-очень тёплым. Силы в этих ладонях хватает на то, чтобы помочь ему подняться и добрести до края катка.       — Юри, отдохни сегодня. И завтра тоже. А ещё — загляни к врачу, ты сильно упал, — обычно голос Челестино гремит эмоционально на весь каток, но сейчас он окликает Юри аккуратно и тихо. Словно себя считает виноватым.       Пхичит доводит Юри до ближайшей светлой скамьи. Надо бы наклониться, расшнуровать коньки — эти здравые мысли проносятся в голове, но Юри так и сидит, вглядываясь в мельтешащие на льду фигуры. Кажется, что он словно не здесь, что он наблюдает за всем со стороны, да и собой, разбитым и уставшим, тоже.       Дома Минако частенько ему говорила: «— Юри, не уходи в себя, а то часто забываешь вернуться». Таких людей, что видят его насквозь, очень-очень мало, и, наверное, здесь, в Америке, ему никто и не сможет такое сказать. Пхичит же потому молчит? Просто коротко вздыхает и опускается на корточки, наклоняясь к его шнуркам.       — Я же говорил тебе, что поделюсь своими силами. Даже если ты об этом забыл, Юри. Юри не видит его улыбки, он только всматривается в смоляную макушку, но Пхичит улыбается, это в его голосе слышно.       Улыбки Пхичита хватает на них двоих, поэтому сам Юри может не улыбаться. Он тихо шмыгает носом, и слёзы ползут по щекам и срываются к загорелым пальцам Пхичита, который уже справился со шнуровкой на обоих ботинках. Тот стягивает их с него и ловко разминает уставшие ступни.       — Эх, Юри, — тихо говорит он, когда поднимается с корточек, распрямляется и обеими ладонями сразу хлопает Юри по плечам. Тот приподнимает голову и натыкается взглядом на широкую ободряющую улыбку. Пхичит словно олицетворение такой нужной энергии и сил, от макушки и до пяток. И, правда, кажется, что делится ими, что такая нужная вера в себя словно перетекает через его горячие ладони.       А потом Пхичит улыбается… не так. Он смотрит Юри за спину, и его улыбка становится более неловкой и неуверенной, но такой мягкой и нежной. Такой знакомой, ведь Юри сам так недавно улыбался — Виктору.       — Крис, — выдыхает Пхичит, жмурится по-кошачьи, когда Крис подходит к ним и треплет его ладонью по волосам. И Юри почему-то ни капли не удивлён, только вот стыдно немного. Ведь он настолько погряз в своих собственных переживаниях, что совсем не заметил, как у Пхичита случилось что-то важное.       — Что-то случилось? — спрашивает Крис, оглядывая их быстро и внимательно. — А хотя, глупые вопросы я задаю. Да и вообще зря теряю время. Лови.       Юри обеими руками берёт у него обычный диск в пластиковой плоской коробке. Пхичит на миг приоткрывает рот и так и замирает, а глаза у него разгораются, как огоньки на новогодней гирлянде.       — Да это же! Это то, о чём я?.. — запальчиво тараторит он, и Юри непонимающе косится на задумчивого Криса. Вроде тот и улыбается, но что-то всё равно тёмное кроется в его взгляде. Словно что-то произошло. Решиться спросить об этом так сложно и страшно, и Юри молчит, водя большим пальцем по краю коробочки.       — Музыка. Для твоей произвольной, я же знаю, что у тебя её нет.       — Что? Но… как?       — Вот так, — пожимает Крис неопределённо плечами. — Надо было бы найти её раньше, но вот получилось так.       — Виктор… Как он? — решается всё-таки Юри на этот вопрос, и Крис отвечает уж слишком быстро и весело:       — Да что с ним сделается? Жив-здоров.       Но Юри прекрасно видит в его взгляде тревожную тень.