На коньках по росе

      Ему нельзя пить. Вообще Юри держит эту мысль на первом плане, помня, как отец творит сумасшедшие вещи, только нюхнув горлышко бутылки сакэ.       И сейчас Юри глотает уже третий коктейль и посылает свои оставшиеся здравые мысли к чертям. А ведь можно было даже и не пить. Ведь стоило только увидеть Виктора, пусть остригшего свои великолепные волосы и немного осунувшегося — и сразу потерять себя. Действовать на каких-то глупых инстинктах, когда всё решает память тела, память прикосновений, память тепла, по которому он так соскучился, что и дышать больно. Чувствовать больно.       Виктор зовёт его танцевать, зачем-то вытаскивает в самую середину танцпола, и Юри сначала немного страшно. Он ощущает себя бесконечно лёгким на льду, но вот так, посреди клубного зала, мышцы каменеют. А Виктор, наклонившись, шепчет в шею: «Ну же, давай», — и Юри слышит его сквозь музыку и туманную дымку алкоголя. Он двигается, танцует, делает что-то, о чём точно надо сначала подумать, повторяет заклинанием «Виктор-Виктор-Виктор», и всё вокруг с софитами, голосами и раскатами музыки сужается до маленькой Вселенной — Виктора.       Юри хочется задать глупый вопрос — делает ли он всё правильно, двигается ли правильно, правильно ли отзывается на прикосновения горячих ладоней. На самом деле ему хочется перекричать музыку с одним вопросом — что ему сделать, чтобы Виктор смотрел на него не пустым взглядом? Он спрашивает об этом молча — когда плавным движением тянется к Виктору, прижимается к его губам своими в одном запале. Может, и неправильно это, но он не знает, что ему сделать ещё.       Совсем скоро они вырываются из софитной духоты в прохладную звёздную полночь. Юри трясёт, наверное, от этого морозца, собственные ладони кажутся ледяными, непослушными, но он вцепляется обеими в запястье Виктора изо всех сил. Ему снова, как несколько месяцев назад, кажется, что стоит только моргнуть, расслабиться — и Виктор исчезнет.       — Может, в какой мотель? Тут рядом есть вроде.       Юри просто кивает его голосу, понимая смысл вопроса лишь через пару минут. Но Виктор исчезнет, если он скажет: «Нет». Это единственное, о чём он может думать и чего может бояться сейчас. Он крепко держится за его ладонь даже в круглосуточной аптеке под усталым взглядом молоденькой девушки-фармацевта и за стойкой регистратора в мотеле, пока Виктор расплачивается за номер.       Но он всё делает неправильно, он это знает. Может, он просто уже не так пьян. Или же пьян настолько, что ноги не слушаются, он не может сделать шаг в номер, когда Виктор с лёгким писком открывает ключ-картой дверь. Юри словно режет пополам этими вопросами и эмоциями, хочется заскулить от всего этого, от невозможности решить.       Виктор решает — тянет его за собой за ладонь в светлый номер, и Юри снова врастает ногами в пол.       — Ты что-то весь зажался. Только не говори, что струсил, — в голосе Виктора — смех, и Юри снова рвёт на части тоской. Он соскучился. Он отчаялся настолько, что что ни сделает и ни решит сейчас — всё равно совершит ошибку. Хуже ведь… не будет?       У него не было секса даже с девушкой, не то что с парнем, и сейчас он собирается переспать с человеком, для которого он никто — так и останется никем после этой ночи. Но зато у них снова будет общее воспоминание на двоих. Это лучше, чем ничего.       Юри раздевается неловко, путается в джинсах и остаётся в одних лишь трусах. Стыдно и страшно, но и сладко волнительно — наблюдать за тем, как Виктор грациозно снимает с себя одежду — всю одежду — и вопросительно оглядывается на него. И Юри страшно вдвойне — от самого себя за мысль, что он готов убить любого, кто, кроме него, увидит Виктора таким.       Он не знает, что сказать. Он точно скажет какую-то глупость. Виктор делает шаг к нему, и Юри цепляется взглядом за его лицо, только бы не смотреть на… всё. Потому что Виктор идеальный, словно его вылепили специально для того, чтобы им восхищались, чтобы его хотели. Юри безумно хочет его потрогать, провести пальцами по твёрдому плоскому животу, тёмным соскам, крупному члену… Надо было сразу снять очки, потому что он всё смог прекрасно рассмотреть и теперь не знает, куда себя деть.       — Трусы-то чего не снял? Слушай, тебя трясёт так, что сейчас зубами стучать начнёшь. Ты не девственник случайно?       В голосе Виктора недовольство, и Юри правда готов застучать зубами от ужаса.       — Нет… Нет, конечно, нет, — запальчиво врёт он, и Виктор, хмыкнув, стягивает с него очки.       — Что ж… Тогда отсоси мне для начала.       Это неправильно. Юри давится неправильным вздохом от такого неправильного Виктора, который смеряется его безразлично-презрительным взглядом, когда он опускается на пол на колени меж его расставленных ног. Или, может, тогда аккуратный, осторожный и влюблённый в него Виктор был совсем неправильным? Теперь может быть всё по-настоящему. Теперь Виктор всё равно рядом с ним, горячий, осязаемый, шумный с ровным дыханием, только…       Только Юри держится из последних сил, чтобы не разреветься от собственной ничтожности.       Конечно, он не умеет делать минет. Он что-то слышал, что-то видел украдкой в не самом хорошем порно, но сейчас он только беспомощно может распахнуть рот как можно шире. У Виктора крупный член, его тяжело взять, и Юри был бы рад только стыдливо слизывать вязкую смазку с горячей головки, но это решает не он. Виктор грубо давит ладонью на затылок, зарывается пальцами в волосы, насаживает, контролирует. А Юри не может контролировать своё дыхание и приступ тошноты. Больно, обидно, страшно. Он только может со скулежом дёрнуться назад, но у Виктора крепкая хватка.       Губы неприятно тянет, когда Юри позволяют отодвинуться. Он закашливается, пытается сглотнуть колючую горечь в горле. Виктор не говорит: «Ужасно», — но Юри чувствует это в его взгляде.       Действительно, ужасно. Когда Виктор тянет его за руку на кровать, как куклу, Юри ужасно… всё равно. Должно быть страшно, отвратительно, больно, как было ещё с минуту назад, но всё отключается вмиг. Словно он не здесь.       Он был здесь, стараясь глупо верить, что этот Виктор — его. Но этот Виктор не его, а он сам полностью опустошён. Это не они, это какие-то кривые отражение, и всё сейчас — не с ними.       Юри убито утыкается носом в подушку, пока Виктор надавливает ладонью на его поясницу. Юри послушно прогибается, колени разъезжаются по скользкому покрывалу. Он полностью открыт. И полностью заперт в отвращении к самому себе, но Виктор ломает все замки, стягивая с него трусы и сжимая горячие пальцы на его ягодицах, целуя сухими губами левую. Юри хочется заорать изо всех сил: «- Оставь меня, не требуй, чтобы я всё чувствовал сейчас», — но он только сдавленно и хрипло дышит и стонет в край подушки.       Горячо, холодно. Его бросает из ощущений туда-сюда, от горячего дыхания Виктора на своей коже до вязкого мороза смазки, которую тот щедро размазывает меж его ягодиц. Больно, обидно — эти ощущения константой в холоде и жаре, яркие и резкие. Ими режет саднящие губы и зажмуренные глаза, и Юри всхлипывает, ревёт в подушку. Он не пытается зажаться, он не пытается уйти от грубых пальцев, старающихся его растянуть. Он хочет закрыть в себе только тот жалостливый скулёж, который сейчас рвётся из него, но даже это не получается.       Время останавливается на долгие полминуты, когда Виктор со стыдным звуком вытаскивает из него пальцы. Юри сдаётся тогда — сваливается на бок, старается свести ноги и прячет лицо в ладонях. Отвратительно. Он отвратителен и жалок сейчас. Хуже не будет?.. Как он мог думать такое?       Похоже, Виктор вытирает ладони — это понятно по бумажному шелесту салфеток.       — Достаточно с этим. Расслабься, не буду я тебя трахать. Не думаю, что получу удовольствие от изнасилования испуганного рыдающего парня.       Он хлопает Юри по плечу, но это не успокаивает.       Виктор уйдёт. Исчезнет сейчас. Всё закончится сейчас — Юри угадывает это до его следующих слов:       — Номер оплачен на всю ночь, так что можешь и тут побыть. Я домой.       Судя по шуму, он одевается. А Юри снова не может ничего сделать, кроме как подтянуть колени ближе к груди и прижаться к ним лбом. Саднят губы, саднит растянутый анус — как же это стыдно.       Наверное, он ненавидит себя за то, что ничего не может сказать. И больше ненавидит за то, что всё-таки хрипло произносит:       — Виктор… Stammi vicino, Виктор.       Он не знает, почему именно эти слова. Почему именно то, ради чего он тренируется до изнеможения. Сейчас во всём этом нет смысла. Он не знает, почему верит ещё во что-то.       Виктор молча выходит из номера, легко хлопая дверью. ***       — Ты пьян, — в голосе Отабека нет ни капли укора, но именно это Юру и злит.       — Даааа, пьян, — тянет он, салютуя бутылкой пива. Его уже вывернет скоро с его вкуса и запаха, которым, кажется, аж пропиталась небольшая гримёрка. Он пьян, ему можно напиться, его время зажигать толпу закончилось на сегодня, Сала с Мики справляются на все сто. Какого хрена тут забыл Отабек, который должен быть за пультом, он не знает.       — Мы едем домой. Давай, отлипай от дивана, — спокойно говорит Отабек, отбирая от него бутылку, и Юра снова чувствует, как в нём закипает злость. Да она сегодня весь вечер сжигает изнутри! И больше всего на то, что он просто промолчал. Ничего не спросил, ничего не сказал Виктору, задумчиво вглядывающемуся ему в лицо.       Жалкий трус. Пьяная истеричка, которая сама не знает, чего хочет.       Он со всей силы ударяет ладонь Отабека своей, когда тот хочет погладить его по щеке.       — Едем. К тебе домой. А завтра ты отвезёшь меня ко мне домой.       Жалкий трус. Потому что посмотреть в лицо замершему Отабеку не хватает смелости. И завтра, наверное, тоже не хватит — сказать: «Извини, мне просто хуёво, и я только могу сделать хуёво тебе».