На коньках по росе

      Крису кажется, что с приходом запыхавшегося Пхичита в комнатах расцветает запах какао. Ощущение невинной теплоты и капли детства. Детство Криса было так давно, что тогда уж точно какао не делали, но он не может избавиться от этих мыслей, они прочно устроились в голове. Пхичит, прелестно смущающийся и не решающийся начать первым разговор, не даёт этим мыслям сбежать.       Мальчишка. Удивительно, но за всю долгую фейскую жизнь у Криса не было таких. Сложно просто это — впитать и понять чувства того, что только начал их познавать. Слишком много времени в запасе его тогда разбаловало, приучило жить без проблем. Сейчас у него времени на ничтожно крошечную человеческую жизнь, кажется, её не хватит ни на что. Кажется, что если сейчас он ошибется, то не успеет это исправить.       Пхичит косится на него с другого края кухонного стола и всё-таки пьёт пресловутое какао. Крис был уверен, что нет в буфете у него такого, точно нет, детский же напиток, но в голове звенит мальчишеское ворчание: «Крис, Виктор опять всё моё какао вылакал, можно я его убью?».       Виктор, Юра. Наверное, они, как и он сам, сделали много ошибок, которые могли бы исправить. Крис не может остановить время и подумать над этим. Сейчас он может только делать — возможно, те же ошибки.       — Что-то случилось? Крис, ты же мне можешь рассказать, раз я здесь.       Пхичит так и произносит его имя с лёгкой запинкой. Смущается, хотя это странно, ведь он такой беззаботный и открытый. Даже и не поверишь, что ему может быть неловко или что он не сможет начать разговор. Но в этой запинке он тоже признался не сразу.       — Мне кажется, или ты стесняешься называть меня просто по имени, — спрашивает как-то Крис, когда они вместе гуляют по парку с Маккачином, и Пхичит неловко смеётся: — Ты меня старше, ты профессор, и порой мне хочется назвать тебя «Профессор Джакометти». Мне просто надо привыкнуть.       — Я просто человек, Пхичит, — роняет Крис, почти касаясь его пальцев своими. — Я просто хочу узнать и понять тебя. Поэтому — не отдаляйся?..       Пальцы у Пхичита тёплые и цепкие в тот момент. Каждую их встречу и прогулку они теперь такие. Крис не требует пока чего-то большего, только вот так, ладонь в ладони. Но хочет сделать ошибку, поторопиться, прикоснуться, поцеловать, сказать Пхичиту обо всех своих желаниях, наслаждаясь его неловкостью, неопытностью, даже возможной капелькой испуга.       «Он совсем ещё мальчишка», — часто думает смутно Крис, облизывая сухие губы в те моменты, когда быстро дрочит себе по вечерам в последний месяц. Хрупкий и изящный Пхичит едва-едва выглядит на свои девятнадцать. У него тонкие черты лица и выразительные глаза, и Крис крепко держит в памяти картинку его в том воздушном платье. Прелестно. Пхичит прелестен в своих контрастах. У него твёрдые нотки в голосе, внезапно сильные руки и бесконечное позитивное упрямство. Крису хочется украсить его ноги кружевными чулками и до синяков на коже прочувствовать хватку его сильных пальцев на своих плечах, когда будет вбиваться в его тело в предоргазменном ритме.       «Схожу с ума. Сам хуже мальчишки», — Крис и на этих мыслях ловит себя теперь. Понимает, что совсем себя не понимает. Сложно привыкнуть к человеческой остроте всех эмоций. Словно вся фейская сила, которой он владел, обрела иную форму, сконцентрировалась в неуправляемую мощь, которую он почти не контролирует, которая будоражит, путает, толкает на чёртовы ошибки.       Пхичит так и греет ладони об остывающую пустую кружку, буравит внимательным взглядом. Крис чувствует всего его сотни вопросов, и почти на все он пока не может дать ответы.       — Оставайся у меня сегодня на ночь, — предлагает он. Это совсем не ответ, это лишь отсрочка для него, и Пхичит это понимает. Крис уже читает его привычки и знает, что когда он нервничает, то прикусывает нижнюю губу. — Это пугает тебя?       — Нет. Но это… это ведь тебя пугает, — тихо всё-таки отвечает Пхичит после долгой тихой минуты. Он поднимается из-за стола, подходит к Крису — и тот, развернувшись, послушно утыкается носом ему в грудь, обнимая за пояс.       Пугает, да. Его многолетняя сущность сейчас в ужасе от того, что верит контрастно сильным рукам Пхичита, осторожно прикасающимся к плечам, шее, гладящим по волосам. Успокаивающим. Уговаривающим наконец-то принять то, что жизнь повернула не в такой уж плохой поворот, а не просто смириться.       Крис принимает, вцепляется в возможность обнять Пхичита крепко-крепко, таять в сладости какао и не думать об ошибках. Всё ведь верно, когда Пхичит дышит шумно и запальчиво в такт его легким поцелуям в ладони и живот и тихо смеётся щекотке под коленкой.       Крис принимает то, что влюблён. Принимает тихую жажду не спешить, растягивает удовольствие, поэтому эта ночь для Пхичита — лишь самые нежные прикосновения. Крис всего лишь человек, но он всё равно знает, как остановить время. Эта ночь — необходимая маленькая бесконечность и самый большой старт.       Они неудобно засыпают на диване. Там тесно, на полу возмущенно скребётся Маккачин, который диван целиком и полностью считает только своим. Крис знает — Пхичит точно отлежит ему руку, а сам же Пхичит со смехом признаётся, что может во сне обслюнявить ему плечо, как подушку. И Крис высыпается лучше, чем за весь последний месяц.       Хотя будит его внезапный знакомый шум. Он слишком хорошо знает шаги Виктора и радостное повизгивание Маккачина каждый раз, когда тот заходит в дом. Пхичит сонно ворчит и утыкается носом в подушку, когда Крис аккуратно встаёт с дивана.       Пока ещё немного сложно, но Виктора он тоже может принять, а не всего лишь смириться. Дверь его комнаты немного приоткрыта, и Крис тихо стучит по ней пальцами, прежде чем войти.       Виктор вытягивает из своего шкафа сразу несколько футболок и кидает их в дорожную сумку. Вид у него не выспавшийся, тусклый и помятый. Крис не спрашивает, что случилось — просто молча кладёт ладонь на его плечо. Да и знает он уже ответ.       — Только не говори, что ты собираешься уехать даже без завтрака?       — Боюсь, что смогу передумать, — хлопнув по его ладони своей, Виктор оборачивается. Что бы ни случилось за эту ночь, может, это было и не зря, потому что в его глазах появился давний упрямый огонёк.       — Наверное, ты прав. Только… вернёшься?       Виктор некоторое время молчит, и Крис сжимает его плечо точно крепче, чем стоило.       — У нас сейчас нет крыльев, Крис, но это не значит, что нет нашей фейской жажды уйти, чтобы вернуться. Помнишь, как мы с тобой помотались по самым далёким уголкам Европы, а потом всё равно вернулись в любимый Рим? — Виктор улыбается на этих словах, и Крис снова разглядывает скрытый ответ. — Я просто… Сейчас это будет лучше. Есть вещи, которые мне нужно принять.       — И куда направишься? — спрашивает Крис, кидая ему в руки позабытую пару джинсов, и Виктор тоже запихивает её в небольшую сумку.       — Помотаюсь по штатам. Вообще мне всегда хотелось проехаться по ним на Грэйхаунде*, думаю, самое время.       — Не представляю тебя, избалованного комфортом, в разъездах по Америке на автобусе.       — Первой мыслью у меня был автостоп, так что это ещё не так ужасно.       Когда они выходят в гостиную, Пхичит замирает, даже забыв гладить подставившего пузо Маккачина. Виктор говорит быстрее, чем он открывает рот:       — Кацуки Юри… Он должен добраться до финала Гран-При. Я хочу увидеть его выступление там, когда вернусь. Мне… — Виктор медлит, словно эти слова — самое тяжёлое для него сейчас. — Мне жаль, что сейчас я не могу сказать ему это сам. Мне жаль.       Пхичит молча кивает и отворачивается, и Крис снова хлопает Виктора по плечу:       — Когда вернёшься, сделай это самым первым. ***       Юра выползает из кровати только к обеду. Голова гудит, трещит и проклинает его вчерашнюю пьянку, но до душа он добирается рысью. А вот там медлит, тянет время, словно хочет там отмыться за всю свою жизнь. Просто надо же как-то решить для себя, что сказать Отабеку и как посмотреть ему в лицо, и для этого нужно именно время. Юра не из робкого десятка, но сейчас он не знает, что ему делать. Сейчас он побаивается сделать что-то и сам себя терпеть не может за эту слабость.       Да, он боится. Встреча с Виктором вчера вернула давний страх — то, что какие бы чувства он ни испытывал, чего бы он ни хотел, ему могут их и не дать. Чувства к Отабеку сейчас тоже пугают, они непонятные, смешанные, такие яркие, словно вспышки фейерверков. Ослепляют, и Юра только и действует наугад.       Он наугад заглядывает во все комнаты и тихонько заходит в кухню. Отабека нет и там, и это даже немного злит — что же он тогда шифровался зря в душе? На столе аппетитно манит тарелка с парочкой бутербродов, завёрнутая в пищевую плёнку, а от планшетки с таблетками от похмелья так и веет справедливым укором. Юра не успевает снова позволить совести себя погрызть. Из прихожей слышится шум, и Отабек, шурша пакетами из супермаркета, через пару минут заваливается в кухню.       — О, проснулся? Как самочувствие? Если что, эти таблетки вообще отличные, так что…       — Да Бека, твою же мать! — взрывается Юра, давя в себе взвывшую с протестом совесть. У него нет права сейчас злиться на Отабека, которому он сам треплет нервы, но… Лучше так. Всё лучше, чем делать вид, что ничего не произошло.       Он дёргает Отабека за шиворот его куртки на себя, и тот роняет один из пакетов. И со вздохом добавляет после громкого треска:       — Там были яйца, — и Юра взрывается ещё больше:       — Нет, это у меня сейчас яйца! Дай мне уже сказать…       — Говори, — Отабек чуть хмурит брови и едва заметно щурится, и Юра всё-таки сдаётся совести и перестаёт его возмущённо дёргать за ворот.       — Я тут понял, Бека, я… дурак такой.       — Это уже не новость.       Юра сам уже зло щурится в ответ, но во взгляде Отабека нет злости или издёвки, и это только хуже.       — Да, я дурак. Я не врубаюсь уже ни во что. Просто помоги мне. Просто скажи мне, что ты чувствуешь ко мне, либо вышвырни меня из своего дома прямо сейчас, если ты просто добрый чувак, для которого нормально о ком-то позаботиться, потому что я… Блять, Бека, я же в тебя влюблюсь.       — Ты в меня уже влюбился, и ты не просто дурак, а целая зараза. Ты никак не понимаешь, что я едва держусь, чтобы не нагнуть тебя вот даже сейчас над столом и не трахать тебя долго и сильно, чтобы до конца выбить из тебя эту дурь. Ты даже не представляешь, — последнее Отабек уже шепчет ему в шею, и Юра чувствует его горячие пальцы на своей заднице, прямо под тканью шортов и трусов. Отабек вдавливает их в кожу так сильно, что там точно останутся синяки. — Ты не представляешь, как я в тебя влюбился уже. А ты только думаешь, влюбишься или нет… Серьёзно? Ты дурак, раз спрашиваешь меня о таком.       Отабек впервые говорит так много и так грубо. А Юра впервые за последний месяц чувствует, что сделал наконец что-то верно.       — Я же говорю, дурак я… Не пойму я сам, пока ты мне не скажешь, не сделаешь. Вот блять!       Желудок, так и не дорвавшийся до аппетитных бутербродов, так не вовремя голодно и возмущённо урчит на всю кухню, и Отабек фыркает от смеха, утыкаясь лбом Юре в плечо:       — Да, только дураки заводят серьёзные разговоры на голодный желудок. Давай, завтракай и собирайся, нам надо ехать.       — Куда это?       — К тебе домой. Ты меня вчера сам попросил, не говори, что забыл, — перестав мять пальцами его ягодицы, Отабек за плечи быстро разворачивает Юру к столу.       — И что мы?..       — Ничего. Я честно и официально сообщаю, что беру тебя, дурака, в свой дом с полным правом выбить из тебя всю дурость.       — Ну наконец-то, тормоз, — ворчит Юра едва слышно, но именно для того, чтобы его услышали, и в следующую секунду едва справляется с приятной дрожью в коленях и желанием осесть на пол. Отабек крепко и сильно шлёпает его ладонью по заднице, и это так приятно, жарко и стыдно, что Юру банально ведёт. Он оглядывается через плечо, но Отабек улыбается ему самой ласковой и располагающей улыбкой. Точно издевается и наказывает за все нервотрёпки.       А Юра — просто влюбляется.