l'amore esiste

Дым путается в пальцах Виктора, с видимым удовольствием впускающего его в свои лёгкие, а она спит (или притворяется) всю дорогу, предпочитая россыпь пайеток под веками пустым словам. Ей всё ещё кажется правильным согласие – единственный способ избавиться от камня голубых глаз, пробивающего её зеркала. Джонатан целует её руки, и это, кажется, единственная правда в темноте купе. Сатин подтягивает к себе колени и смотрит в темноту небольшого окна. Ей тепло от любви по коже, от серого шерстяного одеяла, которое, наконец-то, потеряло запах сигарет (забота Минора не знает границ). - Мы снова увидим море, - говорит Джонатан, не отрывая от неё глаз. Они, тусклые в свете луны и пролетающих стрелками часов поездов, становятся её пропастями в, кажется, тысячный раз. – Ты всегда его любила. - Это холодное, - ёжится она, слыша отголоски волн внутри себя, - Северное. Тут ты не похвастаешься долгими заплывами, мой ангел. Джонатан смеётся. По ту сторону стекла неподвижны маленькие старые поселения с удивительными домиками из камня – маленькими, но выносливыми, воюющими с ветрами и дождём. Эта старая гвардия кажется Сатин нелепо замершей точкой своего собственного тела на линии жизни – три года, как три века, на одном берегу среди камня и белого света, но ни единого желания изменить что-то, оторваться и полететь. Зачем ей чьё-то за стеклом, когда в одной несчастной комнате умещается весь её мир? Она вспоминает, как от непривычки резали глаза яркие цвета сумок на заднем сиденье и яркий жакет Евы – ассистентки Виктора, которая не светилась восторгом, помогая Сатин с размещением в собственном минивене. Тогда пошёл дождь, скрипящие от того количества лака для волос каштановые локоны медленно распрямлялись, а её почти чёрные, огромные глаза блестели раздражением. Сатин же рассматривала ромбы, треугольники, звёзды холодных оттенков на её спине, слишком вызывающие алые губы и высокие каблуки. От Евы, тонкой струйкой сигаретного дыма курящего впереди Минора, исходил этот запах то ли португальского, то ли испанского солнца, апельсинов и немного гвоздики. Не страсть, а чувственность, на фоне длинного серого шерстяного платья Сатин, приглашающего пальцы поиграть в прятки с манжетами. Ева играла со всеми, отбирая из пальцев Виктора сигареты, заигрывая со Стефаном, краснеющим от её взглядов, пила сладкую газировку и раздавала указы налево и направо. Сатин, приподняв бровь, обменивалась взглядами с находившимся на грани смеха Джонатаном, изредка ловя неловкость в движениях Виктора. И ей это нравилось. Могла бы она быть Евой? Нет, ей совершенно не нравится красный, и кто бы знал масштабы её благодарности всем существующим Богам за то, что эта ночь снова серая. Она и сейчас слышит разговоры в коридоре – находящийся в состоянии непривычного напряжения иллюзии тишины голос Евы и Виктор, который всегда говорит успокоением. - Ты как всегда удивляешь, Минор, - недовольно вздыхая, - скажи, что я не зря отказалась от проекта Луи… - Не зря, - перебивает, звуча, как всегда, уверенно, - ничуть не зря, Ева. Я ведь показал тебе её снимки – это совсем другое. Тишина. Сатин гадает, кивнула ли она, или покачала головой. - Если она что-то учудит, это на твоей совести. - На что намекаешь? – подозрительно, выдыхая после дым в окно (запах слышен даже в темноте комнатки Сатин). - Она – сумасшедшая, Минор. Таких без надобности не держат за семью замка… - Замолчи, - Сатин подпрыгивает на месте от каменной тяжести одной-единственной реплики. Шаги, спотыкаясь об издевательский смешок Евы, удаляются всё дальше. Разве её это проблема – слепые сердца всеми любимых? Джонатан, примеривший её неподвижность на себя, теперь медленно отходит к свистящей на реле двери. Он желает ей доброй ночи одним взглядом, а дальше Сатин проваливается в сон, где красный цвет испаряется от одного лишь прикосновения серого ластика.

***

На берегу несколько домов, безрезультатно пытающихся выпутаться из тумана. Пусть до Эдинбурга всего несколько часов езды, здесь пусто, темно, больно. Эти самые домики выглядят ужасно заброшенными, забытыми. Свет горит только в одном – в том, что ближе к озлобленным у самой кромки ленивой волны скалам – двухэтажном пряничном, цвета шоколадного брауни. Дорожки нет, только побитая обувью страдалица земля, присыпанная мелкими камушками, водорослями, крепкая от влаги в воздухе. - Как твой отец отреагирует на нашу аферу? От утреннего холода побережья, изо рта у Виктора вылетают клубы пара. Кажется, он помнит её утреннюю просьбу забыть рядом с нею о сигаретах – тошнит. - Не помню, когда видела его в последний раз, - пожимает плечами, не замедляя шагу. - Он не навещает тебя? – с искренней озабоченностью. - В этом нет необходимости: он может выяснить всё по телефону. Сатин не ищет жалости. Она, по правде, вообще ничего не ищет, желая лишь вернуться назад в свою многовековую точку. Небо подминает под себя Атланта, склоняется всё ближе и ближе, наседая на плечи. Сатин тяжело идти от этих ватных облаков из загадки о килограмме сахара. Здесь ни капли привычного белого – другая сторона того же мира. Много чёрного, синего, серого, а море… Море неописуемо. Она смотрит в него с небольшого пригорка, почти добравшись до тяжёлой входной двери. Она слышит, как шелест седой пены отражается в клетке её рёбер, в камне, в сердце, на разразившемся тусклым солнцем небе и лёгкой дрожи в коленях. Вдали не видно края, только маленькая крошка этого земляного пирога, брошенная в серое молоко. Нет границ, нет пределов, нет знания, но есть полёт, в котором ей явно непривычно дышится. Мир за пределами коробки. - Сатин, - кричит Виктор, - заходи в дом – простудишься. Джонатан так и не вернулся, буркнув ей во сне что-то о спокойствии без него. Глупый, он не понимает, что и есть её спокойствие. В доме всё такое же шоколадное, но холодное из-за пробегающих по своим делам ветров. Здесь старый камин, в котором уже трещат сухие поленья, большой круглый стол и пошарканная лестница к одинаковым холодным комнатам. - Скоро потеплеет, не переживайте, леди. Сатин с интересом разглядывает хозяина – Эрни – маленького мужчину лет шестидесяти с седой бородой и щенячьими глазами. Он мило суетился в отведённой ей комнатке (единственной с небольшим камином из камней, цвета перепелиной скорлупы), приносит одеяла, подушки, пахнущие солью и волей. - Не нужно, мистер… - смутившись говорит она. - Нет, красавица, Виктор сказал, что тебе нужен самый лучший уход, - он так мягко улыбается, что губы Сатин сами растягиваются в ответ. Море внутри синеет. - Спасибо, Эрни. Пока Виктор, Стефан и Ева размещают вещи и оборудование, Сатин помогает старику с приготовлением обеда, незаметно иногда подбегая к огню, обнять его тепло руками. Она удивляется каждому покалыванию в пальцах, каждому нежно розовому пятнышку впитавшегося огня, запаху смолы, старому, пережившему войну и мир дереву. Удивляется Джонатану, которого отчаянно жаждет увидеть в проёме, но натыкается на другие глаза, слишком ясные, добрые для этого неба. Спутники на разных орбитах. - Не думаю, что Еве понравится спать в холоде. Ты мог попросить для меня другую комнату или предложить нам разделить её, на худой конец. Отнюдь не вежливость, а любопытство берут верх. Виктор берёт из-под ножа дольку яблока и победоносно сжимает губами. - Ты переживаешь из-за неё? Поверь, я даже не уверен, что она проведёт здесь ночь. В конце концов, ключи от машины у неё, - подмигивает, прислоняясь спиной к столешнице. Сатин хмыкает. Шафранный свет круглого светильника на стене выделяет каждую волну тёмной меди волос Виктора, плавит сапфировые глаза, будучи ниже утверждённой химиками температуры. Его вязаный свитер напоминает ей крем-брюле, растаявший когда-то давно, в парке, когда она с братьями, открыв рот, смотрела на улетающие на одно небо выше воздушные шарики. Она купается в этих цветах, замечая, как вздрагивает, обнаруживая каждый. - И всё равно… - упрямится. - Я знаю, - Виктор заговорщически понижает голос, - что у тебя постоянно мёрзнут руки. Позволь себе хоть ненадолго почувствовать это – тепло. Хоть кто-то должен был заметить, что тебе идёт этот румянец после огня. Только слова против у неё не находятся – слишком расслаблено отвыкшее от глубокого света тело, тихим голосом убаюкан разум и этот сладкий запах яблок, смешанный с корицей и стручком ванили по рецепту австрийской бабушки мистера Эрни. - Хорошо, - всё, что имеется в голове. Она продолжает тонко нарезать фрукты, со строгим скептицизмом поглядывая в сторону Виктора, которому одной дольки было явно мало. - Нужно будет сделать что-то в таком свете, - думает себе под нос, - он хоть и слабоват, но тебе к лицу. – Виктор наклоняется ближе, крутит головой туда-сюда, довольно улыбается. – Даже глаза другие, Сатин. Волшебство? Она прячет пунцовые щёки копной волос на бок, не понимая, почему те пылают. - Я бы с удовольствием в него поверила, если бы ты не мешал мне. Мальчишеский смешок и последняя маленькая кража. - Погуляем, ближе к вечеру. Джонатан присоединится? Качает головой из стороны в сторону, чувствуя себя незащищённой, обиженной. Сатин рассекает мякоть лезвием с меньшим энтузиазмом. - Он устал. В следующий раз, надеюсь. Виктор понимающе кивает и идёт к деревянному окну, запачканному маленькими каплями дождя с осевшей на них пылью – Сатин видит всё это из-за его спины, вглядывается в посветлевшие волны, глубоко дышит. - Видела там, - указывает пальцем, заломив зачем-то вторую руку за шею, - островок? Очень красивое место, только холодно. У Эрни есть лодка, завтра снимаем там. Первое, о чём думает Сатин – там нет стен. У неё нет ни паники, ни страха, но нет Джонатана, чтобы чувствовать себя в безопасности. Лицо её меняется, бледнеет, становится недоверчивым до дрожащих мышц на скулах. Она съедает несколько сладких печений, чувствуя позже головокружение от непривычного присутствия сахара в крови. Смелость? Определённо стоит спрятать парочку под подушку, на завтра, чтобы принять соль, воздух и оттенки чёрного.