Самоцветы для мятежницы

Амилессэ у неё Вильялин. Воздушная. Воздух, что поёт, дрожит, вибрирует, словно струны этого мира. Музыка Айнур, дивная, вечная… Ей кажется, весь мир поёт, и она вместе с ним. Ей еще какие-то жалкие двадцать пять, она лишь на половине пути к своему совершеннолетию, даже еще не до конца освоила все тонкости настоящего ламатьэ. Легкое небесно-голубое платье с кружевом у лодыжек… Белоснежным кружевом, которое нечасто пачкается. Она ведь не ходит. Летает над землей. Она смотрит на свои светло-коричневые сапожки, на тонкий слой песка, покрывающий их закругленные носки, разглядывает, созидает. Она любит слушать и созидать. Слушать, что говорит и рассказывает им Румил, слушать как скрипит перо на бумаге при старательном выведении влажных, чернильных тенгвар. Слушать, как шелестят листья Великих Древ. Слушать, как капает с них роса в Чаши Великой Варды. Эти чаши размером с их дом в Тирионе, а то и больше. Нет, как первые три этажа замка Финвэ. Вильялин улыбается. В кузне Махтана мелькает черная коса её отца. — Тирно, твоя дочка пришла! — окликает его кто-то, и кузнец оборачивается на зов. Серые глаза встречаются с серыми. Тирн откладывает свою работу, снимает фартук и идёт к ней. Ноги в светлых сапожках отрываются от земли и её берут на руки. И пусть ей какие-то жалкие двадцать пять, отцовская любовь крепкая, сильная, вечная. Она видит её как скалу, как крепость. Видит, как некую нерушимую силу. — А Фэанаро также любит своих сыновей? — спрашивает она, положив белые ладошки ему на плечи. Маленькие, светлые, совсем не похожие на огромные ручищи её отца. — Как и ты меня? — голос её шелестит, словно ветер меж крон в лесах Оромэ. — Конечно люблю! — говорит он в ответ. Серьезно и без улыбки. — Никогда не сомневайся в этом, — заверяет её он и садит себе на плечо. Так она и остается там, словно птица, а другой рукой он несет её учебный мешок с грамотой. Так они и идут домой, в гармонии, в свете. В безмятежности. К их дому в Тирионе на Туне, за витой, чугунной оградой. Тирно любит такие причуды, любит самый разный металл. Он слушается его и сам идёт к нему в руки, словно знает кузнец то, чего не знают другие. — Как подрастешь еще больше, возьму с собой в кузни к Аулэ, — продолжает кузнец, придерживая дочь на плече. Вильялин растет, тяжелеет. Пусть она и хрупка, словно птица, но в ней уже зреет та сила и тяжесть, что есть и в самом Тирне. Она будет похожа на него, и даже больше, чем нужно. Материнское имя будет её лишь до пятидесяти лет, чтобы потом отзвенеть свою песнь навсегда. Она будет Нарвэндэ. Огонь-дева.И никак иначе, кто-бы что не говорил. Его огонёк и его пламя. Как и сыновья Фэанаро. Сыновья его принца и будущего короля. Ильмо, его спутница и жена до скончания Арды, опять что-то колдует в теплице. Она, кажется, любит эти растения так же, как и Тирн любит творения рук своих. Что-то им шепчет, общается с ними. Иногда кузнец размышляет о том, что они ей отвечают. Ученица Йаванны любит все настоящее и вечно-живое. Покуда над Землей Богов сверкает Свет Древ, эльдар будут жить вечно. Тирн искренне не понимает тех, что остался во тьме, там, в Средиземье. В его жизни есть только свет, Ильмо и дочка. И ничего ему больше не надо, кроме блаженства. А все эти «мятежники» пусть катятся прочь! Уж в Эндоре он не вернется. Ни за что да и никогда. — Притопали, дочка, — улыбается он, и опускает Тирниэ на землю. — Пора готовить обед, — говорит он. Вильялин улыбается, снимает сапожки и следует за ним на кухню, ступая на тонкий, светлый половичок. Уж ткать Ильмо умеет! Не хуже самой Ткачихи Вайрэ! Тирн улыбается. И везде царит безмятежность.