Самоцветы для мятежницы

Ей уже сорок и жажда жизни бьет из неё ключом. Нар-вэн-дэ… Имя перекатывается во рту, разлетается по слогам, рассыпается искрами. Ажиотаж, буря эмоций, накал страстей. Кажется, её мятежный дух бездействует лишь на уроках музыки и пения. В Доме Менестрелей за арфой она познает тишину искусства в свете Лаурэлина, а в темноте своей комнаты пишет новые песни в свете Тэльпериона и прячет их с глаз долой. А голос её поставить невозможно. Он разлетается на куски и отскакивает от стен так же, как и её имя. Нар-вэн-дэ… И однажды она слышит, что кто-то сочинил про неё потешную песню, но она слишком увлечена жизнью, светом и самой собой, чтобы обращать на это внимание. Теперь Ильмо шьет ей мягкие платья из алого бархата, которые она перетягивает на талии такими же бархатными, мягкими поясами. Куда ей до Тирионских красавиц на высоких постах! Ей даже не хочется бросать вызов им в этом! Нолдор любят украшаться настолько, что самоцветы украшают все улицы города, и оттого в мостовые горят и сверкают сами по себе, даже без лишнего освещения ночью. Нарвен же собирает драгоценные и полудрагоценные камни прямо с мостовой и несет их домой, где их и так уже в переизбытке. Они вместе с отцом терзают серебряную проволоку, мастерят, уже сами не ведая, что, упиваются своей рукотворной страстью. Ничего другого не имеет значения, кроме всех этих сверкающих в её руках самоцветов! Ничего. И Огонь-Дева дышит и видит, как наконец встретится с самим великим Аулэ, чтобы поучиться у него кузнечному мастерству. У неё не хватает терпения на огранку. Лучше захватить этот блеск в серебро, утащить к себе, заточить в украшения! И любоваться, любоваться, любоваться, пока не стошнит! — Нарвэндэ, приберись уже наконец! — Ильмо достает свои знаменитые овощи из печи, хлопнув затвором. Они наконец-то едут к великому Кузнецу! Ильмо зовет её всегда намного мягче — Нарвен, нарочно смягчая последний слог. Но сейчас её мать в раздражении и даже, может быть, в ярости, но Нарвэндэ ничего не может поделать с собой. Длинные черные волосы выбиваются из прически, отливают, нет, почти горят серебром, как грива её кобылки по имени Лоссэфине. Нарвен сердито убирает их с лица назад. Густые и гладкие, они скользят меж её пальцев, словно вода, и острый каблук её сапога наступает на камень цитрина на светлом полу. Ильмо сердится, а Тирн уже бежит с мешками с их инструментами в сени, чтобы потом выйти во двор и седлать лошадей. — Мы будем здесь через два смешения света, — уверяет он свою жену, но Ильмо не верит ни единому его слову. Опоздают, задержатся, как и всегда. Сумасшедшие любители кузницы… Внезапно Нарвэндэ видит кого-то другого в кухонное окно. Он ехал за их чугунной оградой по улице на вороном коне в черном защитном костюме из кожи. Рядом с ним бежит огромный песочного цвета зверь, нюхая теплый утренний воздух. Волосы у наездника словно жидкое серебро, а в тени от высоких кустов сирени они отливают почти синевой, чтобы после золотом вспыхнуть под светом. Придерживая коня, он спешится, откидывая в сторону серый охотничий плащ, под которым на поясе у него болтается охотничий рог, и в упор смотрит на Нарвен, что уже идет и ему и отцу своему навстречу. У него странного цвета глаза. То синие, как небо над их головами, то серебряные, как тонкие нити на наковальне. Губы у их нежданного гостя капризные, алые, а подбородок крепкий и выпирающий. Острые скулы придают ему выражение морды хищника, никогда не упускающего своей добычи. Нарвен становится беспокойной, громко стучит каблуками по узкой дорожке. — Тьелкормо, спасибо за перепелок! — благодарит Тирно, принимая жирные, пестрые тушки, как дар. — Давно мы не ели вкусного мяса, — улыбается он. — Не стоит, уважаемый Тирно, — улыбается он, но криво и как-то коварно, словно делится своей добычей. — Вижу, что помешал вам, — вдруг сокрушается он. — Вы уезжаете? — Мы едем к Аулэ на поклон, — гордо сообщает ему кузнец, и его ладонь ложится на спину Нарвен. — Меня зовут Нарвэндэ, — представляется она. — А я — Тьелкормо, — он улыбается и жмёт ей руку. Они едут до центра Тириона все вместе — она, Тирн и собака. Глаза пса большие и влажные. В них, кажется, сияют звезды, и Нарвен всерьёз задумывается о том, что это животное — творение рук Варды. Тьелко смеётся и говорит ей, что это пёс Оромэ. А смеётся он громко и заливисто, как Тулкас. Нарвен молчит и слушает, слушает. Слушает стук копыт, слова… Они расстаются у западных врат. Оттуда она и отец отправятся в Чертоги Аулэ. Но когда широкая спина феаноринга скрывается за поворотом, Нарвен невольно ловит себя на мысли, что к Аулэ ей уже не особо охотно. Тирн улавливает её мысли, слышит их по осанвэ и невольно бранит её за беспечность. Беспечность. И лишь золото Лаурэлина заливает собой всё вокруг.