welcome to

первое, что юнги видит, открывая глаза, это чонгук: маленький мальчик с аккуратной родинкой под нижней губой и коротким шрамом на щеке, еще совсем свежим. с болтающимися на худых ногах шортами и футболкой с диснеевской уткой — юнги не имеет ни малейшего представления, почему он знает об этом, но он знает. словно кто-то включает его в один удобный момент, нажимает на кнопку — и чернота рассеивается как и не бывало. это странно, потому что это как. иметь в памяти провалы, огромные ямы, внутри которых лежит какая-то совсем бесполезная информация, а то, что нужно больше всего, прячется по углам. юнги опускает взгляд на свои руки и шевелит пальцами. голова немного кружится. чонгук смеется, и его глаза почти тонут, прячутся в улыбке и детском счастье. у него не хватает одного переднего зуба. они бегают по двору босиком — юнги чувствует, как трава щекочет ноги, земля поутру еще немного сырая и прохладная, но солнце исправно греет, под него хочется подставлять щеки и жмуриться. юнги не знает того, как выглядит, он не помнит. только знает, что его зовут юнги, а это — это чонгук. и чонгук хороший мальчик. он приносит пирожки с вишней, они едят прямо во дворе и пачкают рты, руки и все вокруг в насыщенном бордовом соке. сейчас лето — юнги не знает, сколько таких лет было в его жизни, сколько еще будет, но очень надеется, что много. чонгук дует на одуванчик — и семена путаются у юнги в волосах, застревают в них. они еще долго поспешно снимают седые шапки с последних одуванчиков в этом году и бросаются ими друг в друга. юнги думает, что цветы это здорово. и, когда они лежат на траве, пытаясь выровнять дыхание после очередной погони, чонгук говорит то, что настораживает юнги, но у него далеко не сразу получается понять, что именно не так: — добро пожаловать. добро пожаловать. у юнги в голове почему-то всплывают дурацкие как один прямоугольной формы ковры с навязчивым welcome. чонгуку нравится все американское — америка — это то, что где-то далеко, это там, где очень классно и свободно. до америки им никак не добраться. чонгук обещает, что когда-нибудь они да. но, на самом деле, они просто утаскивают мамину садовую тележку, катают друг друга и представляют, как будут есть картошку фри и пожимать руку микки маусу, когда доберутся. а потом чонгука зовет мама. она выходит на крыльцо и улыбается почему-то, совсем не злится, только зовет домой, когда наползает вечер. у нее кудрявые волосы до плеч, удобная и мягкая одежда, добрые глаза. наверное, думает юнги, все мамы добрые и кудрявые. и такие же маленькие, как мама чонгука. и вдруг юнги замирает и застывает на месте, как гвоздем прибитый, и не может никуда деться от холодка, прокатившегося по спине: а ему теперь, спрашивается, куда? куда уходят дети, которые появились только потому, что этого кто-то очень сильно захотел? чонгук берет его за руку. ладонь у него грязная, чуть липкая от одуванчикового сока и шершавая от песка. чонгук тащит его в дом следом, и юнги неловко топчется в коридоре. мама чонгука на него не смотрит, имени не спрашивает, не предлагает чаю или что там обычно предлагают чужие мамы. юнги почему-то становится еще страшнее, но он старается не обращать внимания. — она тебя не видит, — чонгук лежит на кровати, убрав согнутые в локтях руки за голову, юнги лежит рядом, примостившись у стенки на одном боку, чтобы занимать как можно меньше места, — никто не видит. зато я — да. — это разве хорошо? — зато не придется тебя ни с кем делить. юнги улыбается чему-то в темноте и закрывает глаза ровно в тот момент, в который их закрывает чонгук. под веками темнеет. на следующее утро он смотрится в зеркало. смотрится и видит несуразного щекастого ребенка. чонгук, наверное, мог бы придумать кого-то получше. кого-нибудь милого. кого-нибудь более разговорчивого, не такого сложного. чонгук мог бы. но он не стал. юнги не сразу принимает это. юнги не сразу понимает, но понимает уже потом. чонгуку нравятся компьютерные игры, мамины утренние блинчики с сахаром, лето и полуглухой звук набиваемого резинового мяча. они набивают вместе — кто больше. они ловят божьих коровок, чтобы отпустить их, приговаривая, чтобы летели выше, к самому небу. может, они долетают до америки. они ездят на велосипеде (чонгук жмет на педали, а юнги сидит на багажнике и сжимает тощее тело впереди себя изо всех сил, чтобы не свернуть себе шею). они поливают огород из шланга. они вместе идут в школу. они вместе плачут в кабинке туалета. юнги, наконец, понимает, почему чонгуку оказывается нужен кто-то вроде него. они учатся стоять за себя. они улыбаются маме чонгука с протянутыми в руках тетрадями, в которых отлично. они идут на плавание. они становятся шире в плечах, выше и сильнее. чонгук, если быть совсем точным. у юнги сходят щеки, и он становится совсем худым. тело почти детское — и по мышечной массе, и по весу. он чувствует себя рядом с чонгуком эфемерным, зефирным, будто еще в два раза меньше становится. юнги редко смотрится в зеркало. если чонгуку нравится видеть его таким, то пусть. ему все равно. в один день его волосы выцветают до бледно-персикового, какого-то прокисшего цвета. чонгук говорит, что юнги красивый — и это все, что ему нужно знать. у юнги на тощих ногах болтаются рваные черные джинсы. он привычно сидит на кровати, закинув ногу на ногу, и смотрит, как чонгук уделывает очередного финального босса, попутно спрашивая о том, какой лучше шоколад подарить однокласснице на белый день, то понижая, то повышая голос, срываясь на критических моментах. юнги отмахивается. а сам смотрит на него, еще не взрослого, но уже ощутимо другого, и чувствует себя не в своей тарелке. насколько он вообще может в ней быть, конечно. у юнги руки едва ли не прозрачные, совсем тусклые, как после сбоя в системе, почти что до самого локтевого сгиба. он натягивает рукава толстовки пониже и старается не смотреть. на чонгуке триста раз стиранная футболка, давно потерявшая цвет, и джинсы — он так и не переоделся после короткой прогулки. юнги признается себе, что он все равно выглядит отлично. у него очки на кончике носа и еще мальчишеское угловатое тело. тот же шрам на щеке, та же родинка. юнги вдруг чувствует, впервые, наверное, на свою память, что смотрит на него издалека. словно наблюдает украдкой за случайным мальчиком, пытаясь остаться незамеченным. юнги вдруг хочется потянуть его за сильную, чуть шершавую ладонь за собой на улицу и побежать по траве босиком. холодно. и время давно уже ушло. что-то не трещит к чертям собачьим, но трескается, словно молния прошлась, тонкой полоской раскола, когда чонгуку исполняется четырнадцать или около того. когда у него появляются первые настоящие друзья. из плоти и крови. юнги закипает, понемногу, но верно. все они ребята, в общем-то, хорошие. и злиться на них не за что. только чонгук, конечно же, его никому не представляет — и они оба знают, почему. ему по какой-то причине хочется втыкнуться носом чонгуку в шею, крепко обхватить его и от всех оттащить, спрятать там, где никто не найдет. но он знает, как для чонгука будет лучше. а как будет лучше для него самого — значения не имеет. юнги рад был бы сказать, что ничего не чувствует, но это ужасное бесстыдное вранье. как и все его существование. чимин часто трогает чонгука за плечи, нарушает границы личного пространства просто максимально, скачет вокруг, как мартышка, и почему-то постоянно оказывается рядом. юнги обижается. а потом отходит, чтобы не мешать. колупает джинсы в своем углу и смотрит, как они над чем-то смеются. юнги не смешно. потом в его жизни появляется хосок. за ним — тэхён, намджун и сокджин, и все это похоже на издевательство, когда намджун говорит: — некрасивое число. нам бы кого-то седьмого. юнги кричит: я здесь. посмотри на меня. увидь меня. пожалуйста, увидь меня. чонгук нервно поглядывает в его сторону и делает вид, что ничего не слышит. юнги хочется уткнуться лицом в подушку и выть, обкусывать губы до крови, до боли. но ее нет. ее нигде нет. а внутри все равно болит, будто там что-то сгнило. он садится за дальний столик у окна, надеясь, что до него никто не доберется. он ничего больше не говорит и ничего не делает, чтобы не расстраивать чонгука. потому что он — все, что у юнги есть, кроме себя самого. и он просто поднимается со своего места и идет следом, когда чонгук открывает дверь — и вся шумная компания вываливается на улицу. — и все же. чего-то не хватает. только я никак не могу понять, чего. намджуну юнги хочется припечатать по лицу. много, много раз. он заносит кулак и видит, как он проходит сквозь чужую щеку, будто состоит из ветра, разъедающей изнутри ненависти и сожаления к самому себе. намджун зябко поеживается: — холодно сегодня. — ага. они ходят по ночному городу одной дергающейся и смеющейся на всю улицу гурьбой; юнги плетется сзади, прямо за сокджином, тем парнем, который постоянно носит дебильные свитера и не выпускает из рук камеру. как будто все, что сейчас происходит, что происходило или будет когда-нибудь имеет колоссальное значение. хосок курит на ходу, все остальные — посмеиваются с тэхёна, который, по-честному, совсем придурок. у него носки с яичницей и котом со смешной мордой, и юнги спрашивает себя: кто вообще в здравом уме будет носить такие? чимин забирает у хосока сигарету, когда от нее остается половина, и докуривает сам. намджун просто молча слушает и по-доброму смеется, как-то по-отечески. они, наверное, даже бы подружились. чонгук идет где-то в середине, и юнги смотрит на его профиль, когда он поворачивается к чимину, чтобы что-то сказать, и глаза у него сияющие. наверное, классно, что во всем этом дерьме он нашел свое место. юнги от этого, конечно, ни разу не легче, но что-то во всем этом есть. когда все начинают шумно и излишне, на его взгляд, эмоционально прощаться, юнги чувствует себя так, будто подсматривает. за чем-то чужим, чем-то сокровенным и важным. чонгук разве ему чужой? юнги не может ответить даже самому себе на такой простой вопрос. сокджин складывает камеру в сумку и запечатывает еще одну историю, в которой юнги нет. они все расходятся еще с полчаса, столпившись под фонарем как стая суетящихся мошек. чонгук вдруг взрослый и большой на фоне хохочущего чимина и не только. просто другой. и юнги думает о том, сколько еще он собирался это не замечать. сколько еще он собирался не замечать то, что ему давно пора уйти. о месте, куда попадает все, о чем люди забывают, он старается не думать. он облегченно выдыхает, когда они, наконец, идут домой. в практически полной тишине, под глухой стук подошв по асфальту. у чонгука по лицу расплывается блаженная усталость, от которой не бежишь, а к которой всегда стремишься. это чувство облегчения от того, что у тебя есть кто-то важный. юнги слышит шорох. они оборачиваются по наитию и вглядываются в какой-то страшный закоулок, в котором обычно валяются осколки битых бутылок, окурки и ненужные люди. получается так откровенно, что юнги дергается: намджун вжимает тэхёна в жесткую кирпичную стену, просунув колено между чужих бедер. глазунья и кот со смешной мордой. юнги пытается смотреть на глазунью и кота со смешной мордой. они оба почему-то выглядят ужасно отчаянными и потерянными. какими-то захлебнувшимися. если бы юнги принципиально важно было дышать, он бы забыл, как. у тэхёна на руках часы со стрекозой и феньки, кожаные браслеты и всякие глупости — и он обнимает ими намджуна за шею, будто боится, что он провалится или пропадет. он напряженно хмурится — юнги никогда не видел тэхёна таким. а потом открывает глаза. и смотрит прямо на юнги. глаза в глаза. открыто, испуганно и чуть влажно. юнги примерзает к земле, тэхён хватается за намджуна сильнее, а чонгук просто быстрым шагом уходит, потому что ему не нравится видеть что-то настолько личное и больное. у юнги отнимаются ноги. оставшийся кусок дороги до дома они проходят молча. фактически, юнги, конечно, не может испытывать усталость, но чем дольше они идут по темноте, тем больше ему кажется, что он готов упасть прямо здесь, проехаться по асфальту коленями, потому что сил никаких нет. руки и ноги как палки чужие. чонгук на него не смотрит — юнги сжимает челюсти и идет за ним, как и всегда шел. когда был нужен, когда уже не. держится за косяк — простая формальность, теперь у него не получается за него ухватиться. чонгук сбрасывает одежду на пол, оставаясь в одних джинсах, и падает на кровать прямо в них. почему-то совсем обессилевший; глаза у него все красные, затянутые пленкой лопнувших капилляров. юнги ползет следом, ложится и почти приклеивается спиной к стене, поджимает к груди колени, сворачивается в клубок. только бы быть еще меньше. стать незаметнее. окно закрыто, но ему всю ночь холодно. юнги в тот день впервые снится сон. не полноценный сюжетный кинофильм, а слепленный, собранный из оторванных фрагментов момент, словно он намолил, по крупицам собрал, выпросил себе такой подарок спустя годы. чонгук нависал над ним и целовал в шею, а кровать почему-то была холодной и твердой, как бетон. и юнги мог его — чонгука — трогать, как раньше, гладил по щеке, прямо по полоске, неглубокому следу шрама, и задыхался. от любви, от того, что ему нужно дышать, от того, как внутри него все стучит, грохочет, запускает настоящий воздух, качает настоящую кровь. как сердце жмет. самое настоящее, человеческое. он не помнит, когда видел мир таким ярким. когда видел чонгука так близко. когда всего было настолько много. и он вдруг отрывается от себя, отрывается от чонгука, от всего вокруг, и оказывается в совершенно другом месте. когда юнги открывает глаза, он не видит вокруг себя почти ровным счетом ничего. надавливает на глазные яблоки, быстро моргает — снова, наверное, чонгук накрыл во сне с головой одеялом — и замечает вокруг слабое свечение. умирающее мерцание. юнги встает на негнущихся ногах и оглядывается. смотрит на высящуюся, уходящую во тьму гору, составленную из случайных вещей, о которых он мало что может вспомнить, но. когда-то они значили так много, а сегодня валяются в общей куче, не нужные даже себе. это первый галстук чонгука. он порвал его, когда пытался завязать сам. а это толстый альбом с вырезками улиц америки. а это садовая тележка его мамы, на которой они хотели сбежать в место, где можно быть кем угодно. а это компакт-диск с песнями для их побега, который они бы слушали, громко и не в такт подпевая, высунув в окно руки, приветствуя и ловя на скорости ветер. и прямоугольный коврик. юнги бессильно падает в кучу. кучу бесполезных воспоминаний. и она принимает его, как своего, мягко вбирая в себя, едва ли не засасывая вглубь. здесь полно одежды, забытых мечтаний и мусора. пропасть забвения. юнги бы, может, заплакал, если бы мог. добро пожаловать. добро пожаловать отсюда. последнее, что юнги видит, закрывая глаза, это чонгук: маленький мальчик с аккуратной родинкой под нижней губой и коротким шрамом на щеке. с болтающимися на худых ногах шортами и футболкой с диснеевской уткой. америка — это то, что где-то далеко, это там, где очень классно. до америки им никак не добраться. чонгук обещает, что когда-нибудь они да.