Смотри на меня

      Чэн не даёт нам с Шанем прийти в себя. Глаз не спускает, пока мы выбираемся из кресла, сонные и помятые. Показательно открывает дверь, когда я пытаюсь поправить Шаню перекрутившуюся футболку. Пропускает нас вперёд и так конвоирует до самого выхода — строгий, бдительный взгляд в спину, от которого печёт между лопаток.       Шань под ним весь съёживается, а мне смешно. Слишком это похоже на то, что Чэн пытается стеречь наше целомудрие. Может, он и курткой нас прикрыл, чтобы мы меньше друг к другу от холода жались? Какое у него было лицо, когда он вошёл в номер и наткнулся на нас, притиснувшихся друг к другу как можно ближе?       И почему он стоял и тихо наблюдал за нами вместо того, чтобы разбудить…       По лицу Чэна ничего понять невозможно. На нём безжизненная маска человека, которого всё достало: складка между бровей, веки напряжены, губы плотно сомкнуты. Движения скованные, в каждом — усталость и боль. То ли обезболивающие перестали действовать, то ли он больше не видит смысла её скрывать.       — Ты в таком состоянии довезёшь нас вообще? — Я пытаюсь усмехнуться, но выходит хреново. Синяки у брата под глазами как-то не настраивают на веселье. — Нам для полного счастья не хватало только вписаться в отбойник.       Вместо ответа он достаёт из кармана ключи. На улице моросит, и писк сигнализации тонет в мокром шелесте листьев. Джип, на котором нас привёз Хуа Би, остаётся непроницаемо тёмным, фары мигают за ним.       Там припаркована ауди Чэна. Увидев её, Шань спотыкается на ровном месте.       — Мы можем вызвать такси… — начинаю я, но брат перебивает:       — Я тебя больше не трону. Садись.       В нашу сторону он не смотрит, но и без того ясно, кому предназначена эта фраза. Рыжий бесится с неё, как всегда, когда кто-то смеет предположить, что он испугался.       — Мне не нравится, чем там пахнет.       Он кривит рот и фыркает, но в машину залезает. Проконтролировав это, Чэн садится за руль, и горло снова сжимает это блядское ощущение, словно они с Шанем поговорили о чём-то в обход меня.       Тем более в салоне ничем не пахнет. Вытравленно чистый воздух, что Шань в нём учуял — чёрт его знает.       — Тебя куда? — обращается к нему Чэн, выехав с парковки. — Домой?       В его вопросе сквозит давление, граничащее с приказом — Шань поднимает глаза, настороженно ловит отражение Чэна в зеркале заднего вида. Думает что-то, и ответ срывается у меня с языка, потому что ну нет, а что тут думать-то?!       — Его ко мне.       В тишине слышно, как у Чэна скрипнули зубы. Он молчит, и молчит долго — три остановки на светофорах, одна перед пешеходным, все плавные, аккуратные, точно он полностью сосредоточен на дороге, но меня не покидает ощущение, что разговор ещё не закончен. Не-е-ет, не оставит Чэн нас в покое. Не так просто.       — Хэ Тянь. — И голос его звучит напряжённо. Словно, прежде чем начать говорить, он с чувством выругался про себя. — Ты ведь понимаешь, что твоя фамилия накладывает на тебя определённые обязательства?       О, началось…       — Знаешь, что? Клал я на эти обязательства…       — Ладно. Я тебя понял. Гуань Шань. Что насчёт тебя? Ты понимаешь, что твой бойфренд — не мальчик с улицы, которому можно заниматься любой ерундой?       С первым звуком своего имени Рыжий вжимается в угол. Как в драке, защищает спину, неосознанно, наверное, и кулаки сжимает тоже по привычке. Он умеет драться лишь так, а разговаривать не умеет.       — Не хочешь ответить мне? Или ты об этом не думал?       Светофор впереди загорается красным; я кидаю взгляд на дверь, и да. Заблокировано. Кто бы сомневался.       Понятно, почему брат вызвался нас подвезти.       — Выпусти нас. Мы возьмём такси.       Я стараюсь говорить спокойно, но Чэн раздражённо вздыхает:       — Не неси чушь. И возьми себя в руки, в конце концов.       — О, поверь, я держу себя в руках, потому что иначе они бы уже были на твоей шее.       — И после этого ты утверждаешь, что не злишься?       — А не пошёл бы ты…       — Я понимаю.       Шань произносит это громко, чуть ли не по слогам, но Чэн долгие несколько секунд недоверчиво смотрит на него через зеркало заднего вида.       — Что ты сказал?       — Я сказал, что всё понимаю, — ровно повторяет ему Шань. — Только решать, отказываться от меня или нет, будет сам Хэ Тянь, а не ты за него.       Взгляда он не отводит, тона не повышает, и кажется, в красном мигании светофора, с каждой секундой обратного отсчёта, у меня на глазах становится серьёзнее и взрослее.       Меня заставляет молчать лишь одно: он будет недоволен, если я сейчас же начну обещать ему, что никогда от него не откажусь.       — Ты… — Чэн замолкает на полуслове. За мгновение в его молчании мелькают и угроза, и непонимание, и презрение, но в итоге оно становится сперва нечитаемой тишиной, а потом и на удивление спокойными словами: — Не высовывайтесь хотя бы. Отец не так лоялен, как я.       Загорается зелёный. Машину дёргает с места рывком, в который брат, кажется, вложил всё, что решил не высказывать нам.       Шань сползает на сиденье ниже и обхватывает себя за плечи — не жёсткий капкан побелевших от напряжения пальцев, а тёплое мягкое объятие. Хочется подлезть ему под руки, и плевать, что у Чэна от вида его младшенького, обнимающегося с парнем, ранней седины на висках прибавится. Что он вообще понимает? У него в перспективах брак по расчёту, пара-тройка любовниц на стороне, все беспроблемные, ничего не требующие и не спрашивающие. Качественные — для поддержания репутации и разрядки при первой необходимости.       Такое чувство, что он с самого начала был к этому готов, а о чём-то другом и подумать не мог. По крайней мере, не помню, чтобы у него были с кем-то нормальные отношения. С женщинами — яркими, дорогими, каждый раз разными — видел его неоднократно, но первые, самые дурацкие и нелепые, самые настоящие…       Нет, не помню. Его приоритеты сразу были смещены в совершенно иные стороны, и да, мелкому мне казалось, будто его защищает большой и взрослый мужчина, которому положено так твёрдо держать пистолет, так умело драться и хладнокровно решать любые проблемы; а на самом деле…       На самом деле Чэн тогда был едва ли старше, чем я сейчас.       В салоне темно, от огней за окном слезятся уставшие глаза, но я утыкаюсь лбом в сиденье впереди и пялюсь на профиль брата. Подсвеченный жёлтыми фонарями, он выглядит болезненно жёстко, сильно повзрослевшим, и всё же до жжения в груди знаком мне. Но когда брат скашивает на меня глаза, хмурится, мол, чего тебе, я молчу. Злость на него утихла, а в другом состоянии я давно разучился с ним разговаривать.       Чэн тоже отвык от меня так близко. И пяти минут не выдерживает:       — Хэ Тянь. — Поворачивается ко мне на светофоре. Заглядывает в лицо, кажется, силясь хоть что-то по нему прочитать, но лишь со вздохом отводит глаза. — Расскажи мне про этого парня.       Мы с Шанем настороженно переглядываемся.       — Про какого парня? — медленно проговариваю я, перебирая в голове: Цзянь И? Они, похоже, и так знают о нём гораздо больше меня. Чжань Чжэнси? Он понятен как открытая книга, если не для влюблённого в него до слепящих звёзд перед глазами Цзяня, то для Чэна уж точно. Говорить о Шане в третьем лице, когда он сидит здесь, слишком по-свински даже для него. Остаётся…       — Про Змея.       Мне будто снова ржавым гвоздём пропарывает кожу. Шрам начинает противно зудеть.       — Он больной. — Я выпрямляюсь на своём месте, невольно провожу ладонями по бёдрам, чувствуя засохшую кровь. — Это единственное, что я могу сказать. Я не общаюсь с ним.       Образ того, как мой брат склонился над Змеем, кажется теперь ещё более неправильным. Слишком много в этом было заботы, с которой к Шэ Ли нельзя. Не оценит, примет за слабость, воспользуется и извратит.       Так что не надо, Чэн. Даже если он смотрит на тебя глазами преданной собаки, поверь мне, не надо.       — Если ты думал, что он поможет тебе решить проблемы с неучтённым наркотрафиком, — добавляю я, с удовольствием отмечая, как в ответ на это предположение Чэн раздражённо поджимает губы, — то забудь об этом. Змея нереально контролировать, он неадекватен.       — Мне показалось, он настроен ко мне вполне… дружелюбно.       — Подобострастно до унизительности, ты хотел сказать? Не важно. Чем сильнее ты его придавишь, тем сильнее он цапнет в ответ, когда сможет извернуться. А он сможет, поверь мне, изворотливости этой гадине не занимать.       — «Гадине», значит, — тягуче повторяет Чэн. Проводит пальцами по губам, точно пробуя, как это слово отпечаталось на них. Но не выглядит ни удивлённым, ни озадаченным. — А ты что скажешь?       Он кивает отражению Шаня, и, до этого притихший, будто и нет его здесь, Шань ощетинивается:       — Я ничего о нём не…       — Ты вроде знаком с ним лучше, — спокойно продолжает Чэн, не обращая внимания на эти слова. — Я прав, Мо Гуань Шань?       И в том, как он произносит его имя, в каждом звуке отчётливо слышно: мне известно о тебе достаточно, так что и не пытайся солгать.       Ну конечно, пробил Шаня по своим каналам. Поэтому и смотрел на меня как на подобравшего грязного дворнягу ребёнка, поэтому и деньги ему пихал, и про Змея сейчас выпытывает поэтому. Мерзкое давление, унижающее, Шань такого не заслуживает. Со своими шестёрками так разговаривай, Чэн.       — Отвяжись от не…       — Ага, прав.       Шань перебивает меня на полуслове. Очень по-Шаневски — безрассудно, дерзко.       — Если ты сам всё так прекрасно обо всех знаешь, — огрызается он, царапнув ногтями по краю сиденья, — чего докопался до меня?       У Чэна дёргаются желваки на скулах. За долю секунды он окидывает взглядом дорогу, потом расстояние до Шаня, и в любой другой момент ничто не помешало бы ему заняться его воспитанием, схватить его за грудки и тряхнуть как следует, вышибая спесь парой тяжёлых спокойных фраз…       Но сейчас он лишь до скрипа сжимает руль. Медленно вдыхает; на выдохе укоризненно смотрит на меня. Мол, ну что за причуды, Тянь. Зачем тебе это нужно, оно же неудобное и колючее. Одни проблемы.       А у меня почему-то никак не получается унять гордость в ответном взгляде. Потому что да, колючее, да, неудобное, зато смотри, какое живое и сильное.       — Может, сам с ним поговоришь? — Чэн откидывается затылком на подголовник и трёт висок. — Что там с ним надо сделать, чтобы сговорчивей стал? Обнять и поцеловать?       Он раздражён, и раздражается ещё сильнее, когда я действительно наклоняюсь к Шаню и беру его за руку.       Шань тут же выдёргивается, конечно. Но я на другое и не рассчитывал, так что не перестаю улыбаться. И Чэну, явно проклинающему нас про себя, и Шаню — шипящему на меня вслух.       У него забавно получается. Смущённая злость — я такое больше ни у кого не видел.       — Если бы у меня была возможность не иметь с Шэ Ли никаких дел, даже мне хватило бы мозгов ей воспользоваться. Только… — Он облизывает губы, ёрзает на месте, нервно трёт шею, но всё же продолжает. Тише и искреннее: — Только давить его всё равно не надо. Никому от этого лучше не будет.       Хороший он.       Слишком хороший, чтобы Чэн его по-настоящему понял. Чэну своего Шаня надо было лет десять назад встретить, чтобы научиться понимать такие вещи, но он всё равно кивает ему, а сам выглядит так, будто разучился говорить. Жмёт педали на автомате, на автомате крутит руль. Сил в нём не осталось, одни раздражение и бесконечное чувство долга.       За оставшиеся минуты дороги он какой-то совсем неживой становится. Высадив нас у дома, выходит на улицу, ловит меня за плечо и шарится по моим карманам, всё молча, не отвечая на возмущения, попытки помешать пресекает силой. Держит меня, пока не вытаскивает сигареты из кармана моих штанов, только потом оставляет в покое.       Когда он берёт одну, я протягиваю руку, но в ответ получаю лишь недовольный взгляд.       — Верни. У меня больше нет.       Не-а, ничего. Чэн кидает пачку себе на сиденье, закуривает, прислонившись к машине. Жёлтая пластиковая зажигалка смотрится в его пальцах неправильно, словно он стрельнул эту дешёвку у кого-то из своих сильно подчинённых, и Шань пялится на неё, замерев к нам вполоборота. Не уходит, хотя, едва вышел из машины, шарахнулся в сторону как от огня. Словно загипнотизирован ярким пятном на фоне чёрной одежды Чэна, его серых в темноте рук, но я вижу: сосредоточен. Чувствует, что где-то рядом у моего брата предел, совсем близко — максимум в паре минут от первой затяжки, — и не хочет оставлять меня с ним одного.       Мне с ним, безжизненным и балансирующим на грани жестокости, тоже оставаться не хочется. Но вряд ли скоро выдастся ещё один шанс понять, что у него ко всему… этому.       Значит, надо сейчас.       — Эй, брат. — Подтянув Шаня к себе, я закидываю руку ему на плечо и улыбаюсь так, что трескаются губы. — Кажется, ты не очень рад оставлять нас наедине.       Чэн замирает, не донеся сигарету до рта. Клубы дыма ползут по его лицу, струятся в глаза, и хрен разберёшь, сощуривается он от этого или что-то придирчиво разглядывает в нас. Так что я просто стою, прижимаю к себе ссутулившегося Шаня и, пока брат докуривает, пока растирает гаснущие под его подошвой искры по асфальту, почти успеваю смириться с тем, что буду проигнорирован.       Но, уже докурив и снова садясь в машину, Чэн всё-таки отвечает мне:       — Ну, по крайней мере, он от тебя не залетит.       Наверное, это должно было быть смешным. Я должен был пошло отшутиться, Шань должен был ощериться на меня, мы оба должны были вскинуть вслед уезжающей ауди средние пальцы. Но то, как Чэн произнёс эти слова…       Мы не смеёмся. И руки, вместо того, чтобы размахивать факами, крепко сжимаем в кулаки. Шань держит их так до самой квартиры, прячет от меня свою злость в карманах спортивок, но костяшки пальцев натягивают их, будто у него там кастеты. Кажется, вот-вот разорвут тонкую ткань, столько силы вложено в эту попытку принять всё в себя и переварить. По-взрослому — без криков, без драки, честно.       Если бы Чэн его таким увидел, он бы точно заволновался. Даже ему сложно будет назвать сумму, за которую продастся такое.       — Эй, Рыжик.       Шань что-то неразборчиво взмуркивает в ответ. Смотрит выжидающе, мол, чо надо, хмурится, небрежно стаскивает кеды, наступая на задники. Куртку привычно закидывает на вешалку, рюкзак роняет на пол.       Слово, способное выразить всё, что загорается у меня внутри от этих обыденных жестов, теплом плавится на корне языка. Кажется, открою рот, и прозвучит против моей воли, хотя я понятия не имею, как. Оно не осмысленное, оно — ощущение, но настолько сильное, что молчание не стирает его; я сосредоточенно сглатываю и на секунду прикрываю глаза, потому что…       Чёрт. Кажется, кружится голова.       — Ничего, — осторожно выдыхаю я, спиной захлопывая дверь.       Нас отрезает от яркого коридорного света, и темнота, разбавленная далёким сиянием огней города, обнимает нас. Шань сразу начинает тереть глаза.       — Ага, — зевает он, широко открывая рот. Потом мельком смотрит на телефон. — Мы должны быть в школе через три часа, ты в курсе?       Кидает его куда-то на диван, в подушки, пинает ни в чём не повинный пуфик, нервно скребёт бровь рядом с полоской пластыря. А мне без сигарет некуда деть руки и мысли: за месяц стало нормой, приводя Шаня домой, думать о том, как он, вечно раздражённый и диковатый, будет отлично смотреться в постели, но теперь он бесится рядом, и ощущение это вызывает гораздо более сложное, чем стояк.       — Я попрошу Чэна, — достав телефон, стараюсь отвлечься я, — пусть организует нам справки какие-нибудь…       Но Шань отбирает его у меня и кидает вслед за своим. Хватает меня за футболку на плече, медленно сграбастывает ткань, сминает в кулаке. Не угрожающе, просто трогает меня, сосредоточенно пялясь в одну точку где-то на уровне моего кадыка. Будто тоже пытается занять чем-то беспокойные от неуверенности руки.       Он бормочет:       — Да не трогай его, — и выглядит это, как самая настоящая забота. — У него и так дел навалом, а мы… После всего пережитого этой ночью, что мы, несколько уроков не переживём? Да мы теперь что угодно!..       Оборванно замолчав, Шань отворачивается к окну; его прохладные пальцы вскользь мажут меня по шее, залезают под ворот, нащупывают впадину, где сходятся ключицы… Это сумбурные, грубоватые, совсем не ласковые прикосновения — но как же моя кожа им рада. И в груди разгорается вспышка не ревности, а признательности: Шань выражает то, что я к своему брату выразить не могу. Даже если захочу. Даже…       Даже если хочу с того момента, как проснулся и понял, что укрыт его курткой. Несмотря на то, что до этого осыпал его обвинениями; несмотря на то, что обнимаю парня, само существование которого рядом со мной наш всемогущий отец никогда не одобрит.       — Нам бы помыться… — Шань проводит ладонью по моему бедру, и от противного шороха ткани, пропитанной засохшей кровью, поднимаются волоски на предплечьях. — Дашь мне во что переодеться?       Я киваю и перехватываю его за запястье. Там, где была его рука, остаётся электрическое покалывание; другой, той, что гладила ключицы, Шань обхватывает моё горло. Ощупывает его пальцами, слепо шарит в темноте сгустившейся между нами тени, и эти прикосновения совсем не такие, какие доставались мне от него раньше. Он словно показывает мне: однажды мы сошлись, и я прогнулся под тебя, чтобы это случилось, но сейчас мы заново определяем свои места рядом друг с другом.       И когда он затягивает меня в ванную вместе с собой, от его решимости мурашки рассыпаются по телу. Сердце начинает биться быстрее, хотя он не делает ничего, что могло взволновать меня, просто стаскивает с себя кофту вместе с футболкой, комом роняет их на пол, бросает мне:       — Ну? Раздевайся, — и грубоватым движением сдёргивает штаны… Раздевается быстро, не пытаясь создать из этого намёк на продолжение, но именно его уверенность в том, что я и так понимаю, чем он собирается заняться со мной, сбивает дыхание.       И почему-то — не пугает. Просачивается под кожу расслабляющим ощущением, как вмассированный в ноющие после напряжённой тренировки мышцы гель. Каждым обыденным жестом Шань так спокойно пропитывает происходящее нормальностью, что не возникает ни малейшего желания сопротивляться. Зачем, если всё, что он делает, такое живое, простое и настоящее? И даже то, что я понятия не имею, как вести себя с таким Шанем, не заставляет напрячься — пальцы слабеют, одежда становится слишком тяжёлой, и я стягиваю её медленно, скорее чувствуя, чем замечая на себе его нетерпеливые взгляды.       Он успевает включить душ и настроить воду, и когда я подхожу, продрогшее тело окутывает тёплым паром. Шань ждёт меня, одной рукой опёршись о стену, и, стоит встать перед ним, подходит плотнее; его ладони тяжело ложатся на мои плечи, словно он боится, что я сбегу.       — Хэ Тянь, — он зовёт меня полушёпотом, заглядывает в глаза, но больше ничего не говорит. Будто хотел лишь этого: произнести моё имя и увидеть, как, названное его голосом, оно откликнется во мне.       Во мне что-то переворачивается. Отзывается дрожью в груди, разгорается в солнечном сплетении, тянет мышцы живота и скапливается пульсирующим напряжением ниже. Заставляет неотрывно следить за лицом Шаня, улавливая малейшие эмоции, на которые он так скуп, если это не злость, обида или презрение.       Он обычно стесняется показывать что-то иное, и можно подумать, что вовсе не умеет испытывать что-то иное, но господи, когда он всё же позволяет себе… Его внимательный взгляд гладит меня по скулам, вдоль линии челюсти, задерживается на шее, так долго и пристально, что давно загрубевшая полоса шрама вспыхивает на коже. Касается очертания плеч, свободно опущенных под его тёплыми ладонями. Задевает дёрнувшийся от судорожного сглатывания кадык. Показывает открыто: меня не просто рассматривают, мои реакции впитывают, жадно и счастливо, как измученная засухой почва пьёт долгожданный дождь.       Кажется, сейчас Шань способен сквозь шум воды услышать даже биение моего сердца. Он считывает ритм моего дыхания с поднимающихся и опускающихся рёбер, так чутко, что сбивается с собственного и хватает воздух единым со мной порывом, откидывает пряди волос с моего лица за мгновение до того, как я сам собираюсь убрать их, движется рядом так, словно заранее ощущает каждое моё движение. Это слишком много и слишком хорошо — я едва ли готов, когда мы встречаемся взглядами, и нетерпеливо облизываю губы, выдавая гораздо больше, чем Шань привык от меня получать.       Он сразу хватает меня за шею сзади, точно только этого и ждал, и плавно сдавливает мышцы, с нажимом цепляется за кожу, царапая позвонки… Его прикосновения сильные, но в них нет ни ярости, ни принуждения. Униженный словами Чэна, намекнувшего на его неизменно пассивную роль, задетый моим насмешливым отношением, он, наверное, отлично научился чувствовать эту грань между насилием и откровенной демонстрацией того, что желает сделать со мной. И, крепко обхватив меня выше локтя, он тянет осторожно, не настойчивее, чем если бы хотел лишь обозначить свою просьбу, не заставляя меня соглашаться выполнить её. И неотрывно смотрит в глаза, спрашивая без слов: да?       Чёрт возьми. Да, Шань, да…       Хватка на моей руке исчезает сразу же, стоит мне шевельнуться. Я поворачиваюсь лицом к стене, руками опираюсь о нагревшийся кафель, с резким выдохом опускаю голову. Струи воды хлёстко бьют по спине, но лёгкое прикосновение кончиков пальцев ощущается ясно — Шань гладит меня вдоль позвоночника, неторопливым слитным движением: по загривку, между лопаток, и на пояснице не останавливается, лишь на долю секунды замирает, пережидая обозначившийся в напряжении моих бёдер невольный протест, чтобы тут же скользнуть ещё ниже…       Незнакомое ощущение сбивает с толку — это неприятно? приятно? странно?.. Щелчок крышки бьёт по натянутым нервам — я вздрагиваю; зажмуриваюсь, когда что-то прохладное льётся на разгорячённую кожу. Всё тело каменеет в ожидании распирающего натяжения, боли, но Шань лишь неторопливо размазывает по мне мыльную пену, его пальцы почти невесомо дотрагиваются в ложбинке, совсем близко с входом, потирают вокруг него и по нему, и ни намёка на проникновение в этом нет.       — Шань?..       Убрав руку, он прижимается ко мне бёдрами, трётся о меня размашистыми толчками, всё сильнее притискивая к стене. Кажется, и не слышит меня, не замечает моего замешательства, но удовольствие от того, как вдавливаются его пальцы в мои бока, от влажного скольжения по чувствительной коже между ягодиц… Оно мягко увлекает, затягивает своей размеренностью, и не сразу получается осознать: Шань, похоже, не собирается делать ничего больше.       — Хэй. — Я запрокидываю голову, и он наклоняется ко мне так, чтобы я мог говорить ему на ухо: — Ты можешь…       — Не сейчас, — шёпот сквозь сбивчивое дыхание, — потом, не спеша, я… хочу, чтобы без боли. Прогнись…       А сдержанности ему всё-таки не хватает. Он резко дёргает мои бёдра на себя, выворачивает меня, как удобно, ухватившись за выступающие бедренные кости; из моей груди вырывается нервный смешок — ха, кому ещё хватило бы наглости поставить Хэ Тяня в такую позу…       Но усмешка быстро теряется в тяжёлом дыхании. Потому что нет, Шань не сорвался и не забыл обо мне, утонув в собственном удовольствии. Шань обнимает меня всё так же уверенно и спокойно, тесно прижимает к себе, трётся о мой загривок, словно кот, вознамерившийся оставить свой запах. Шань толкается в меня плавно и выверенно, проезжаясь членом с нажимом, но не давя слишком сильно. Шань обхватывает мой член, оглаживает головку, медленно потирает её скользким центром ладони, и это так… Тепло. Во всём теле тепло: вот так он любит прикасаться к себе, так ему приятней всего, и он старается, чтобы мне тоже было как можно приятнее.       Его ласки простые, неторопливые, но я ничего не могу сделать в ответ. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы принимать их, эгоистично и требовательно, и ещё сильнее подстёгивает чувство: а Шаню, кажется, это нравится. Он мурлычет мне что-то на ухо, гладит меня по плечу, словно успокаивая… мы больше тонем в объятии, чем трахаемся, словно нам обоим нужен не столько секс, сколько установление связи, ещё более прочной после почти разрыва, тепло и нежность друг друга после холода и насилия этой ночи. И весь адреналин, всю усталость выжимает из меня удовольствием этой близости, такой бесконечно заботливой с Шанем в активной роли, развязывающей плотные узлы в закаменевших мышцах, ломающей стиснувшие грудь тиски, и да, Шань, пожалуйста, ещё…       Скопившееся напряжение выходит из-под контроля в один миг. Подступает к горлу низким стоном, заставляет невольно качнуться назад, к Шаню, и толкнуться ему в ладонь, и снова прижаться к его бёдрам… Я пытаюсь набрать воздуха в грудь и попросить его убрать руку, или замедлиться, или хотя бы ослабить хватку, потому что слишком же, ну! — но, плавясь в его крепком объятии, нет никакой возможности сдержаться. И я кончаю в его руках, первым, так быстро и бурно, что жду подступающего стыда… но вместо этого чувствую влажный поцелуй у основания шеи. Нежную силу рук, держащих меня так бережно — ни за что не отпустят. Благодарность в каждом прикосновении, от которой горит лицо, потому что, чёрт, Шаню не за что меня благодарить… И ничего больше не имеет значения, кроме удовольствия; темнота за закрытыми веками пульсирует яркими пятнами, протяжный выдох становится откровенным пошлым звуком, таким непривычным для моего голоса, я пачкаю обхватившие мой член пальцы последним горячим всплеском — и обмякаю, и с языка почти стекают слова, горящие в груди ровным и ярким светом…       — Хэ Тянь… Постой так ещё…       Но голос Шаня, просящий, напряжённый, спутывает все мысли. Я слушаюсь сразу, не раздумывая, прогибаюсь так, как он тянул меня к себе сам, и успеваю достаточно прийти в себя, чтобы почувствовать, как он кончает. Мне это нужно: ощутить, как через пару глубоких вздохов он снова начинает тереться об меня, как он помогает себе рукой, другой устойчиво опираясь на изгиб моей спины. Как он прикусывает мне мышцу между плечом и шеей, и его сперма толчками выплёскивается в точке соприкосновения, пока он вжимается в меня так сильно, что кажется, ещё немного — и все его «не сейчас» и «потом» станут «да, здесь, сейчас же, господи, больше!»…       …успеваю с улыбкой отметить, что, пожалуй, ничего бы ему не запретил, даже если бы это было действительно больно в такой безотчётной спешке…       А потом мир вокруг обретает плотность.       Шум воды нарастает, просачивается сквозь стучащий в ушах пульс. Свет бьёт по слезящимся после яркой разрядки глазам. Запах геля для душа становится чище и безобиднее, теряя пряную примесь запаха нашей с Шанем спермы; глубоко вдохнув цитрусовую сладость, я располагаю руку так, чтобы вода, стекая по ней, смыла с запотевшего кафеля белёсые капли.       За спиной пытается отдышаться Шань. Уткнулся лбом мне между лопаток, навалился на меня; его ладонь на моей пояснице подрагивает, пальцы импульсивно поджимаются, словно по его телу всё ещё проходят отголоски выплеснувшегося напряжения. Несколько сбивчивых вздохов он стоит, вряд ли осознавая, где он и что он, а потом вдруг спешно отстраняется. Прислоняется рядом к стене, заглядывает мне в глаза; руки его сложены на груди, зубы терзают нижнюю губу, и без того красную, словно сейчас до крови прокусит. И во взгляде так ясно читается «всё в порядке?», так неуверенно нахмурены его брови, что губы у меня сами собой растягиваются в улыбке.       — Боишься, что сейчас я расплачусь от осознания случившегося? Не дождёшься.       Он фыркает на меня и умиротворённо опускает веки. Лениво поводит плечами, сдирает с брови размокший пластырь, роняет под ноги… Он безмятежный и безобидный, в нём нет никакого «я победил» или «это было справедливо», лишь спокойствие и немного сытой усталости, сменившей болезненную вымотанность.       Я притягиваю его к себе, и без всякого сопротивления, даже глаза не открыв, он встаёт передо мной. Потягивается, поднимая над головой сцепленные в замок руки, тут же, точно обессилив, расслабляется полностью, приваливается к стене; его веки подрагивают, когда на них попадают брызги, ресницы мокрые, волосы липнут ко лбу, светлая кожа покраснела от жара… Он совсем не удивляется, когда я опускаю мыльные ладони ему на плечи, скольжу ими на шею и по груди, оглаживаю твёрдую линию рёбер над мягким животом, лишь задирает голову и выгибается, подставляясь. Самые чувствительные места вспыхивают на его теле, покрасневшие от горячей воды. Там нужно его погладить, где тонкая нежная кожа: плавный изгиб шеи с острым выступом кадыка, выемки над ключицами, внутренние стороны рук, особенно запястья — Шань довольно вздыхает, если надавить там большими пальцами, обвести голубые вены…       — Дай я тоже.       Тихий голос у самого уха сбивает с размеренного ритма прикосновений. Шань наклоняется ко мне, кажется, собирается обнять меня, но не сцепляет руки за спиной, а тянется куда-то дальше. Заглядывает туда через моё плечо, возится там, а когда я хочу обернуться, тягуче и осторожно зарывается пальцами мне в волосы на затылке.       Мурашки тёплой россыпью разбегаются по плечам. Сладкие до дрожи, заставляют замереть в страхе спугнуть это ощущение, но Шань и не думает останавливаться. Он долго массирует мне голову, вспенивая шампунь, прочёсывает пряди, то лениво перебирает их, то сползает кончиками пальцев на шею, задевает по краю уха, гладит виски… Не ругается, что я мешаю ему, потому что лезу прикусить его порозовевшую мочку, и обнимаю его, и целую в шею, в лоб, в губы… Всё терпит без намёка на раздражение, словно так устал, что сил хватает сосредоточиться лишь на двух вещах — движении собственных пальцев у меня в волосах и ощущении моих губ везде, куда я могу дотянуться.       И пока пена стекает с меня, а я стою, задрав голову и зажмурившись, он прижимается губами к моей шее. Ведёт по коже приоткрытым ртом, дышит так жарко, будто пытается прогнать из меня последние отголоски холода, если вдруг они притаились где-то внутри; лижет у основания, прижимается языком сильнее в ответ на тихий стон, вибрирующий в моём горле… Показывает, каким внимательным и надёжным может быть, если довериться ему; его глаза, когда я отстраняюсь и заглядываю в них, даже под сводом привычно нахмуренных бровей самые искренние и добрые, какие я видел в жизни.       Они остаются такими, когда он скашивает взгляд в сторону, туда, где от вороха одежды на мокром полу растекаются тускло-красные разводы. Но это не вызывает ни злости, ни ревности, которые всегда охватывали меня раньше, стоило ему обратить своё внимание на кого-то, кроме меня. Уверенность в нём не оставила им места, и я киваю, прислоняясь лбом к его виску: да, малыш Мо. Ты прав. Пусть и у Шэ Ли будет всё хорошо…       …С одеждой мы не заморачиваемся. Хватаем первое, что вывалилось из шкафа, натягиваем на себя трясущимися руками, шипя сквозь стучащие зубы. После жаркого пара ванной воздух в квартире колюч, слабость от недостатка сна мешает согреться, и лишь уже на кухне, в тесном круге света от вытяжки и с кружками горячего кофе в руках, мы наконец перестаём то и дело дёргаться от прошибающей всё тело дрожи.       Правда, отогревшись, Шань начинает безостановочно зевать. Кутается в мою толстовку, явно мечтая, чтобы на её месте было одеяло, слишком бледный в контрасте с чёрной одеждой и свежим пластырем на брови. После душа я заклеил им припухшую ранку, несмотря на все «да не надо, отстань, само заживёт!», и Шань обещал сорвать его, как только я отвернусь, но теперь спокойно сидит, сонным взглядом пялится в пустоту и лишь прикасается иногда к бежевой полоске кончиками пальцев.       — Мы ещё успеем немного поспать. Если хочешь.       Мой голос звучит максимально мягко и тихо, но Шань всё равно вздрагивает, будто я разбудил его, тряхнув за плечо.       — Не, — говорит, тяжело вздохнув, — нельзя. Ещё хуже станет.       И залпом допивает свой кофе, потом вертит пустую кружку в руках. Его пальцы пробегаются по белой керамике, ложка со скрежетом елозит по краю; складка между бровей становится ещё отчётливее, когда он поднимает глаза на меня.       — Дойду до школы и там вырублюсь где-нибудь на задней парте. Дотерпеть бы только… — Взъерошив волосы, он падает на спинку стула, сползает так, чтобы лечь на неё затылком. Глаза не закрывает, но опускает веки, и светлые радужки поблёскивают из-под ресниц. — Немного осталось, смотри, светает уже.       Шань кивает мне за спину; я оборачиваюсь — и едва верю, что за окном и правда утро. Наконец настоящее, светлое: небо на горизонте порозовело, тучи почти рассеялись, воздух стал прозрачней и легче. Кажется, там, за бетонными стенами небоскрёба, новый день наступит быстрее; здесь, в квартире, где воздух до сих пор холодный и серо-синий, где мы ютимся в тускло-жёлтом круге искусственного света, ночь к нам гораздо ближе.       Глупости, конечно. Но Шань смотрит за окно так, словно думает о чём-то похожем, и, накинув ему на влажные волосы капюшон, я хватаю его за руку и вытягиваю из-за стола.       — Пойдём.       — Куда? Эй, ты куда меня тащишь!..       Его шумное недовольство продолжается ровно до двери. Он ругается, пока напяливает кеды и куртку, но стоит выйти в коридор — замолкает и послушно идёт следом. В лифте молча поглядывает то на меня, то на горящую красным кнопку, самую верхнюю; в дверь с табличкой «пожарный выход» проходит без возражений, и через два лестничных пролёта бегом, за ещё одной дверью и ещё одной…       Ветер в лицо.       — Ха-а… — горячее после пробежки дыхание Шаня вьётся паром у его губ. Он сжимает мои пальцы с такой силой, что они немеют.       — Только не говори, что боишься высоты.       Качает головой. Отпускает мою руку. Медленно проходит вперёд… Красный свет заградительных огней ярко очерчивает его фигуру, и этот тонкий, словно выведенный чёткой линией силуэт, кажется, навсегда отпечатывается в моей памяти.       — Не бо-юсь, — ровно проговаривает Шань. Ещё несколько секунд он широко распахнутыми глазами смотрит прямо перед собой, заворожённый и замерший, а потом оборачивается ко мне с вызовом в прищуре: — Ты ведь не хочешь сказать, что ты?..       Усмехнувшись, я подхожу к нему. Дыхание перехватывает — с крыши видно намного больше города, чем из окна, и ощущение такое, будто мы перед ним как на ладони, хоть я и понимаю, что ему по большому счёту на нас плевать.       И новый день тоже не сделает для нас ничего, если мы сами ничего не сделаем. Есть ещё время понять, что именно; мы пришли рано, полоска скудного света просочилась из-под тяжёлого занавеса облаков, здания чёрные, лишь огни вывесок и фонарей горят внизу да редкие окна выше. В тишине раннего утра слышно, как шлёпаются на металлический каркас редкие капли.       Одна падает Шаню на щёку, и он недовольно стирает её ладонью.       — Когда я закурил первую сигарету, было такое же утро, — слова вырываются у меня сами собой, невольным следствием мысли.       Шань рядом закусывает губу и замирает. Даже дышит поверхностно, тихо, будто неосторожное движение или резкий звук могут спугнуть меня.       Получается, хочет, чтобы я продолжил?..       — Я тогда купил первую попавшуюся пачку, из тех, что подороже. Спрятался от людей — можно подумать, кому-то в пять утра будет не плевать на курящего сопляка. — В смятении я запускаю пальцы в волосы, и на самом деле: тем утром пряди были такие же влажные от сырости, и холодный ветер, пока я искал укрытие, так же заползал под толстовку… — Прикурил одну, только сообразил, как растянуть, сделал нормальную затяжку — и огромная капля с дерева упала прямо на уголёк. Как знак, что не стоит продолжать, да? Я, конечно, тут же закурил следующую.       — Пф… Типичный Хэ Тянь.       Фыркнув на меня, Шань ступает к самому краю. Здесь нет заграждений, как на смотровых площадках, лишь низкие, поеденные ржавчиной на стыках борты и сырой бетон под ними. Шань пинает его, увлечённо следя за носком своего кеда, когда спрашивает:       — Почему ты закурил?       Горло перехватывает спазмом. Шань не поворачивается ко мне, но его спина, линия плеч, лёгкий наклон головы — всё выдаёт то, как чутко он ждёт продолжения.       — Потому что понял, что Чэн окончательно погряз в делах Семьи.       Пальцы рефлекторно нащупывают в кармане зажигалку. Я чиркаю ей, залипая на рыжий свет огня. Без сигарет обычно начинается ломка просто от их отсутствия, даже если только что выкурил последнюю, но сейчас, как ни странно, травиться не хочется. Хочется говорить — и выжимать из себя отраву, по капле, с каждым произнесённым словом.       — Для меня с детства было в порядке вещей многое из того, что другие дети видят разве что в боевиках. Ну, знаешь, где много крови, много драк и герои не стесняются в выражениях. — Глубокая память взбалтывается, как гниющее болото, смазанные тени бросаются к краю сознания, но я не впускаю их. По крайней мере наяву я научился это делать. — Всё это периодически врывалось в нашу жизнь, но я с тупой детской наивностью до последнего верил, что мой старший братик из «хороших ребят». Чёрт возьми, он же на руках относил меня в кровать, лечил мне сбитые коленки и покупал мне игрушки, он защищал меня от всех опасностей мира, ну как этот же самый брат может людей убивать, а? Вот той же рукой, которой гладил меня по голове, может держать пистолет и без лишних раздумий вышибать живому человеку мозги?!       Горло дерёт; я замечаю, что перешёл на крик, и заставляю себя притормозить. Сделать глубокий вдох, вот так, не спеша, и выпустить воздух сквозь стиснутые зубы… Чёрт. Почему никто не предупредил, что впервые говорить об этом — всё равно что заново это переживать?       — В общем, я выкурил две сигареты и даже не заметил, — заканчиваю я уже спокойнее. — Наверное, и без них было так хреново, что тошнота и кашель до слёз не стоили моего внимания.       И улыбаюсь. В надежде, что улыбка сделает последние слова хоть чуть менее жалкими.       Впрочем, Шань на меня не смотрит. Лишь слегка ведёт головой, показывая своё внимание, а поняв, что я говорить больше не собираюсь, шумно набирает воздуха в грудь.       — Чэн, который стальной хваткой держал меня за шею, и Чэн, который аккуратно укрывал меня от пуль… — Он медленно выдыхает и качает головой. — Как два разных человека. Но это всё он. И он заботится о тебе.       — О, хоть ты не начинай…       — Вряд ли он расскажет о своих мотивах, но ты же понимаешь, они у него есть, и они наверняка… — Будто не услышав меня, продолжает он; попытка поймать нужные слова звенит в воздухе натянутой паузой, Шань сжимает кулаки, пялится себе под ноги — и ёжится, обхватывая себя за плечи. — Короче, мне почему-то не кажется, что он делает это ради денег и власти. Не знаю… Может, я сейчас скажу тоже по-детски наивно, но можно ведь злиться на него, когда он делает какое-то дерьмо, и быть признательным ему, когда он действительно этого заслуживает. А он заслуживает, Тянь.       Его уверенность цепляет что-то давно вросшее мне под кожу. Изнутри поднимается бездумный протест, как рефлекс, позволяющий скрыться в привычном чёрно-белом мире, но когда Шань оборачивается ко мне и заглядывает в глаза, внимательно ищет там ответ на свои слова, все возражения испаряются с языка, так и не прозвучав.       В его взгляде нет ни восхищения, с которым на Чэна смотрел Шэ Ли, ни робости ребёнка перед авторитетом взрослого. Ничего, что могло бы дать повод усомниться в нём, нет. И от неудобного понимания горчит во рту: он увидел Чэна таким, какой он есть, не сравнивал его с идеализированным образом из детства, ничего от него не ждал и, наверно, действительно отнёсся к нему справедливей, чем в последние годы отношусь я.       — Заслуживает, значит… — Ха, кажется, это немного… больно. И немного похоже на пинок «да повзрослей ты уже наконец!», но если он от Шаня… — Где у тебя находятся силы каждому давать шанс? Даже Шэ Ли.       Шаня вздёргивает как на верёвках. Только что стоял, ссутулившись, расслабленно потирал шею — и в мгновение вытягивается в струну.       — Ха! Шэ Ли, — усмехается криво. — Раз уж такое дело… Знаешь, а я свою первую сигарету выкурил как раз из его рук.       Так собака показывает зубы, он даже нос так же морщит, и звук, зарождающийся у него в горле, когда он пинает железный борт, больше похож на задушенное рычание, чем на смех.       Это почти удивительно, что Шань продолжает по-человечески:       — Нам по четырнадцать было, но он всегда был выше и… тренированнее. Прямо как ты. Если кто-то не хотел делать, как он сказал, мог силой заставить, ну и… да. Шестёрок у него всегда хватало.       Кожу покалывает от резкого звука его голоса. Всё словно прикасается напрямую к ней, хоть и спрятанной под слоями одежды: безумная высота, красные огни по периметру, хрупкая темнота раннего утра, воздух — звенящее полотно из тонко натянутых ветром нитей…       И откровенность Шаня, выплёвывающего слова мне под ноги:       — Я тогда не первый день обдумывал, как бы свалить из его банды. — Короткий смешок звучит как злая насмешка над самим собой. — Понимал, что, скорее всего, никак, но мысли эти прям сил дальше жить давали. И он точно чувствовал это, увидел по мне, или ещё как-то прознал, хотя я никому ни слова. И… вот. «Трубку мира» предложил раскурить, чтобы наладить отношения. А потом ещё одну, и ещё…       Он сглатывает ком в горле. Будто снова, совсем как тогда, борется с тошнотой.       — Сигареты у него хоть и лёгкие, но вонючие, сволочи. Как мне было хреново, я хорошо помню.       Протерев борт ладонью, он придирчиво рассматривает её пару секунд, потом садится. Заканчивает, уже глядя через плечо на город и так тихо, словно говорит сам с собой:       — У Змея на самом деле какая-то шизанутая тяга испортить всё, к чему прикасается. Но мне страшнее представить то, что сделало его таким.       Его лицо залито красным там, где на него попадает свет; тени серые в черноту, резкие и глубокие. Это обезобразило бы любого, сделало выражение жёстким и злым, но даже в тонкой линии его плотно сжатых губ, в хмуром изгибе бровей и остром очертании скул нет ничего отталкивающего. Это какой-то обман зрения, или во мне всё так преломляется, потому что это ну невозможно же. Как из таких грубых черт может складываться что-то настолько понимающее и доброе?       Настолько, что, сев рядом с ним, я не знаю, куда деть руки. Не знаю, что сказать, чтобы выразить то, отчего хочется без всякого повода схватить его, обнять и стиснуть как можно крепче. Как найти эти верные фразы, если незнакомое ощущение туманит разум и крадёт дыхание вместо того, чтобы помочь сформулировать и произнести их?..       — Эй, Рыжик.       Шань поворачивается, лениво отлепляя взгляд от города. Засмотрелся там на что-то, задумался, и медленно моргает, прежде чем фокусируется на мне:       — М?       — Насчёт того, что сказал Чэн. Я…       Его глаза резко сужаются. Он вжимает голову в плечи, сжимает кулаки, он явно ждёт чего-то неприятного и унизительного, и я спешно мотаю головой. Нет, Шань, нет, ты не так понял, смотри, я совсем не обижать тебя хочу. Я хочу вот так, придвинуться к тебе как можно ближе, потереться лбом о твои взъерошенные волосы, вдохнуть запах шампуня и твоей кожи… У меня сердце колотится так, словно я стою на краю крыши и смотрю вниз, и я никак не могу понять, взлечу сейчас или упаду, но всё равно не хочу молчать.       — Шань, я…       Холодная ладонь на губах не даёт мне договорить. Шань испуганно пялится на меня, закусывает губу, но я уже не могу остановиться и шепчу ему в замёрзшие пальцы:       — …люблю.       Он отдёргивает руку, словно обжёгся. Отшатывается, но неуверенно как-то, и так легко поймать его, притянуть к себе, ухватиться за куртку у него на лопатках — и губами к виску…       — Люблю тебя… — по пылающей румянцем щеке, к кончику уха, краснеющему с каждым словом всё горячее, — очень, очень, очень сильно люблю…       — Да понял я, понял, отодвинься! Хватит повторять!       Вокруг выключаются красные огни. Постепенно затухают, стихает их гудение, до этого сливавшееся в тишину, а Шань, кажется, ничего не замечает. Замер, вцепившись мне в ворот кофты, агрессивно намотал ткань на кулак и смотрит в глаза, только ноздри раздуваются от частого дыхания. Но не убегает, когда я запускаю ему ладонь под капюшон и кладу сзади на шею, поддаётся, когда притягиваю его к себе, и на поцелуй отвечает, долго прижимая губы к моим губам. Без всякого движения, лишь размеренно дышит, уткнувшись в них, а потом отстраняется и молча переплетает свои пальцы с моими — просто, как будто каждый день это делает; спокойный, словно ничего странного от меня сейчас не услышал…       Когда солнце поднимается за небоскрёбами, мы встречаем его, крепко держась за руки.