Смотри на меня

      Шань — словно часть меня.       Никогда не подумал бы, что можно чувствовать кого-то настолько отчётливо. Его страх, его растерянность, бессилие — мне достаточно просто стоять рядом, чтобы даже пробегающая по его пальцам дрожь отзывалась во мне. У него мёрзнут руки, болит рассечённая бровь, у него сердце дрожит за рёбрами, они поднимаются с каждым вздохом, натягивая мокрую от пота толстовку, и снова опускаются, до рези сжимая диафрагму…       Это включилось во мне с первым выстрелом. Обострённое восприятие, похожее на то, которое иногда врубалось на тренировках с Чэном в последний год. Которое он выбивал из меня, роняя на маты, но тут же снова вздёргивая на ноги и продолжая атаковать.       С каждым таким рывком за шкирку мыслей в голове оставалось всё меньше. Брат переключал меня на рефлексы, изматывал до такого состояния, что я забывал, кто передо мной, и начинал драться всерьёз. Несколько ударов он пропускал, позволял достать себя, раздраконивая сильнее. Словно проверял, где у меня предел, и показывал его моему телу. Чтобы оно запомнило.       Он сам решал, когда с меня хватит. Не знаю, как определял это, но в какой-то момент ловил меня, опрокидывал и держал, не давая двинуться. Ждал, пока у меня мозги встанут на место, только потом отпускал — и я замечал, что кровь хлещет из носа, разогретые мышцы тянет, ноют, наливаясь цветом, ушибы…       Я лежал, прижатый им к холодному мату, и боялся пошевелиться. «Во мне не может быть столько злобы, — стучало в висках в такт разгорячённой крови, — а если и есть она там, пожалуйста, пускай там и остаётся…» Но Чэн неизменно выманивал её наружу. Почти каждую нашу внезапную встречу, когда вдруг заезжал за мной и — «отказы не принимаются» — вытаскивал на очередной выматывающий спарринг, он так накачивал меня адреналином, что на отходняках трясло. Часто сам взведённый до предела, даже на разминку мне времени не давал, сразу хватал за плечо — и на маты, до полного бессилия, до ссадин и синяков…       Из меня хреновый психолог, но готов поспорить, именно из-за этих тренировок я под адреналином срывался на Мо. Если долго ярить животное раскалённым железом, оно потом и на безобидную руку начнёт бросаться.       И сейчас я так хотел бы извиниться перед Шанем, успокоить его, сделать и сказать всё самое ласковое и доброе, на что способен… Но тело выучено другому. Тело все силы пытается бросить на то, чтобы огрызаться на любого, кто полезет к Мо. Особенно на Чэна — Чэн сильнее меня, опытнее меня, увереннее меня, и я должен быть бесконечно благодарен ему за то, что он взял Шаня под своё крыло, только нечто мерзкое внутри заставляет воспринимать его как угрозу.       Чэн мог бы дать Мо то, чего не могу я. У него есть те крупицы хорошего, что и во мне — деньги, внешность, и с сексом, я думаю, всё в порядке, — но при этом ещё безупречное самообладание, о котором я могу лишь мечтать.       Он на Шаня даже голос не повысил там, в коридоре. И здесь, когда Шань его руку отодвинул, он не одёрнул его и не заставил принять заботу. И от одного его присутствия Шаню, я чувствую, становится не так страшно.       Пожалуйста, Шань, вот тебе — Хэ Тянь, улучшенная версия. Стабильнее и без глюков.       А ты, знаешь, брат. Лучше бы этому меня научил…       В темноте голос Чэна звучит твёрдо и размеренно. Успокаивает против воли, хотя все эти мутные разговоры всегда бесили меня. Бесят и сейчас, но это не мешает признать: Чэн всё решит. Я ему, чёрт бы его побрал, полностью доверяю.       И Шэ Ли с него глаз не сводит. Взгляд замерший, нечитаемый, но сам факт… напрягает. Меня, не Чэна, тот на Змея внимания не обращает. Отмечает его присутствие, не более; Хуа Би — так же; все остальные, похоже, и не помнят о его существовании.       Змей цепляется за вторую сигарету, едва докурив первую, и со стороны выглядит откровенно брошенным.       Плевать. Он, не исключено, что ещё и балдеет во всём этом ужасе, как гадюка на солнышке…       — Эй.       Переговорив с Чэном, Хуа Би снова подходит к Цзяню. Жестом просит Чжэнси, укутавшего его в свою куртку, позволить ещё раз на него взглянуть.       Чжэнси неохотно, но слушается. Цзянь как растрёпанный птенец высовывается из-под капюшона.       — Всё ещё плохо? Тебя вырубили? — Хуа Би заглядывает ему в лицо; Цзянь кивает. — Пахло сладким?..       Кивает, и на все остальные вопросы тоже не произносит ни слова. Синяки на шее показывает не пикнув, дышит ртом, а говорить будто боится, как бывает, когда тошнит; Чжэнси обнимает его поверх куртки и умоляюще смотрит на Хуа Би.       Помощи просит. По глазам видно, что опасается и его, и Чэна, и они на самом деле выглядят как не очень хорошие парни — как совсем не хорошие парни, — но если они смогут помочь Цзяню, ему на это плевать. Он и меня должен проклинать за то, что я потащил его с собой, но выглядит так, словно да, боится, и всё равно рад быть здесь. Потому что ему лучше в опасности с Цзянем, чем в безопасности — без него.       Мне остаётся только завидовать тому, что он может так правильно, с такой бережностью это выразить.       — Мы с Шэ Ли были там, когда его привели.       Шань вдруг подаёт голос — и все поворачиваются к нему. Я, против воли, тоже, хотя знаю, что станет хуже, потому что у него лохматая рыжая макушка, волосы на виске слиплись от крови, колени острые, вцепившиеся в них пальцы белые от напряжения… Всего этого хочется коснуться, и чтобы он, как Цзянь И в руках Чжэнси, поддался и позволил себя согреть и успокоить.       Но он смотрит на меня волком. Ловит мой взгляд, кажется, лишь для того, чтобы сказать им «не подходи», — и переводит его на Змея.       Тот молчит.       Тогда Шань сглатывает и впивается глазами в Чэна.       — Принесли то есть, он без сознания был, — говорит ему, нервно облизнув губы. — Два каких-то мужика. И ещё… Они не знали, кто он. Они сказали, что за ним потом кто-то придёт…       Путаясь, сбиваясь, но заставляет себя продолжать. И не бесится оттого, что смотрит на Чэна снизу вверх. Принимает это спокойно, как никогда не принял бы от меня.       — …а сами не хотели подставляться. Они были… шестёрки какие-то, вроде тех, что выбивают долги. — Он запинается и, нахмурившись, уточняет: — Не напоминают о долге, а…       — Я тебя понял. Спасибо, Гуань Шань.       На «спасибо» у меня стискиваются зубы; имя — контрольный в голову. К брату нельзя лезть, и высказывать ему всё не время, но в том, что разговор всё же должен состояться, я теперь уверен. Потому что ну на-а-адо же, Чэн. Оказывается, ты умеешь быть вот каким добреньким. Интересно, деньги Шаню в своей машине этим же вежливым тоном предлагал?..       По Чэну можно прочесть лишь то, что возиться с упрямыми детьми его задолбало.       — Если тебе ещё есть, что рассказать, говори. — Он пристально следит, как Шань мотает головой. Добавляет: — Даже если это что-то, что, по-твоему, разозлит меня, не бойся — скажи. Я ничего тебе не сделаю.       Шань снова мотает головой, ещё честнее и дольше, и Чэн кивает ему. Потом смотрит на Хуа Би, но тот, поняв что-то, поджимает губы и отворачивается.       Тогда Чэн переводит взгляд на Змея.       — Как тебя зовут?       Не дождавшись ответа, он подходит к нему. Облако сигаретного дыма окутывает их, ветер размазывает его под ногами. Змей на секунду замирает, точно не веря, что обращаются к нему. Потом роняет окурок, тушит носком кеда. Косится на своего брата, но тот не смотрит в его сторону.       У Змея начинают мелко подрагивать пальцы.       — Шэ Ли, — отвечает он.       — Шэ Ли, значит… — усмехается Чэн. И, наклонившись к нему, доверительно шепчет: — Ну, а ты что расскажешь мне, Змей?       Когда мой брат говорит таким тоном, кажется: он и так знает всё, что ты можешь ему сказать. Проверяет тебя, осмелишься ли солгать, и если осмелишься…       Я бы не хотел узнать, что он сделает.       — Здесь обычно передавали товар, — и Шэ Ли, видимо, тоже не хочет. Он отвечает глухо: то ли испугался, то ли перекурил. — Один парень, я не знаю его имени, но все зовут его Крысом, он… Кто-то вроде координатора у тех, кто стоит с палёными ролексами или делает закладки. Толкает мелкие партии. Я видел, как он отстёгивает часть каким-то вежливым ребятам в костюмах, так что у него всё законно. Ну, то есть… по вашим законам.       Взгляд Чэна направлен не на меня, но я и без того знаю, какой он тяжёлый. Брат умеет смотреть так, чтобы раздавило, и его молчание доходчивее любых слов объясняет: не будет наводящих вопросов. Вываливай всё, что знаешь. Сам.       — Я… — у Шэ Ли сбивается дыхание, он начинает говорить быстрее, — я пару раз подменял слившихся в последний момент ребят, потом стал сам набирать для него парней. Крыс начал больше доверять мне, хотя понятия не имел, из какой я семьи. Недавно позвал сюда — заподозрил одного в краже и хотел… допросить вместе со мной. Тот мужик говорил, что потерял всё, но Крыс решил, что он сам выкурил или продал и потратил деньги…       Как у Шэ Ли сдают нервы — зрелище жалкое. Его лицо становится слишком живым для него, и его самого заносит, он вываливает какую-то чушь про нож, про липкую ленту, которая отдирается от лица вместе с кожей… Всё это не нужно Чэну — он теряет интерес, отворачивается, но Змей продолжает говорить ему в затылок, и господи, кто бы мог подумать, что у этого болезненно гордого парня может быть такой пришибленный вид.       — …я выполнял для него мелкие поручения, — выдыхает он, шагнув за моим братом. Кажется, вот-вот за рукав его схватит, как ребёнок, боящийся потеряться в толпе, хватается за взрослого. — Да и парни постоянно нужны. С ними много проблем, нормальные на такую работу не идут…       Но стоит Чэну устало махнуть рукой, и Хуа Би прекращает изображать безмолвную статую.       — Поэтому пошёл ты, — прерывает он Змея. — Придурок малолетний…       Ох. Как раз в тот момент, когда его вывернули из огрубевшей шкуры и оставили беззащитным змеёнком. Больно, наверное.       Даже такому, как Шэ Ли, — больно.       — Брат… Я…       — От тебя одни проблемы, и меня уже достало подчищать за тобой косяки. Почему ты вечно лезешь во всякое дерьмо? Почему ты не можешь вести себя нормально? Почему не можешь быть таким, как Хэ Тянь?!       У Шэ Ли сжимаются кулаки. Он щурит глаза, сжимает губы — на два разъярённых, шумных вдоха — и, глотнув воздуха, шипит:       — Потому что меня воспитывал не…       — Хватит. Нашли время.       От окрика Чэна Змей затыкается. Но у меня в голове продолжает звучать его севший от обиды и злости голос: «…воспитывал не Хэ Чэн»?..       Не знаешь ты, о чём говоришь, Шэ Ли.       — Тот товар, который мы видели сейчас. — Чэн на него не смотрит. Говорит безразлично. — Ты раньше видел такой?       И я ни хрена не понимаю, почему именно в нём Змей ищет защиты.       — Нет, никогда! Я не вру вам! — выпаливает ему, словно клятву. — Этот Крыс… он не был похож на того, кому хватит ума провернуть такое. — Он будто забыл, что вокруг есть кто-то ещё, и стелется перед моим братом без всякого стеснения: — Я не думал, что всё так случится. Всё было спокойно…       — В этой сфере ничего не бывает спокойно. А ты действительно идиот, если не понимаешь этого.       Но Чэн не впечатлён. Всё, что достаётся от него Шэ Ли, это небрежный жест, приказывающий снова отойти к стене. Чэн не видит смысла скрывать, что в его мире Змей — проблемная шпана, и никаким преданным взглядом этого не изменить. Удивлюсь, если он вообще заметил его.       И Хуа Би тоже плевать. У его младшенького вид, как у котёнка побитого, а он смотрит на него так, словно ещё и добавил бы.       — Если здесь ещё кто-то есть, не доведём их до машины, — говорит, натягивая дрожащему И на голову капюшон, и Чэн кивает:       — Значит, надо пригнать машину к ним. Но сначала найти место, где будет легче защитить этот выводок птенцов…       — Я знаю такое.       Шэ Ли. Вжался спиной в стену, руки в карманах, смотрит смиренно и кротко. Как ребёнок, знающий, что его ждёт наказание, и пытающийся примерным поведением хоть немного его смягчить.       — Кажется, знаю, — прочистив горло, громче повторяет он. — Сгоревшая прачечная, где-то в пяти минутах отсюда. Она в подвале, там нет окон. И вход один, с первого этажа.       — Там ты тоже с этим Крысом виделся?       — Нет. Я…       Шэ Ли запинается, но Чэн ждёт ответа, и ему приходится продолжить:       — …бываю там иногда один.       Будь ситуация нормальнее, я бы рассмеялся. Прямо Шэ Ли в лицо, громко и весело. Ну правда, посмотрите, да он же отмазывается, строит из себя странного одиночку, или темнит, или на жалость давит!..       Но Чэн ему верит, а у него на ложь нюх, так что… как-то всё это не смешно. Хотя Шэ Ли снова стал собой, закрылся и замкнулся, улыбается даже, когда Чэн просит его объяснить дорогу. «Поменьше открытых участков», — говорит он, когда Шэ Ли намечает план. Устало вздохнув, качает головой на его предложение: «Нет, ты впереди не пойдёшь, и не проси меня объяснять, почему…»       Тогда Шэ Ли делает вид, что пошутил.       Хуа Би делает вид, что младшенький не раздражает его до безумия.       Я делаю вид, что абсолютно не против, чтобы мой старший задвигал Шаня за свою спину, положив ладонь куда-то ему на талию. Ему просто удобнее так. Из-за разницы в росте…       С первым же шагом из укрытия моё сердце, успокоившееся было, снова забивается в горло. Стучит там, с ума сходит от дурного предчувствия. Замирает каждый раз, как Чэн первым ныряет в очередной поворот, — и снова убивается о рёбра, когда он, невредимый, зовёт за собой остальных.       В длинных сквозных проходах ветер таскает по асфальту мусор. Он лезет под ноги, едва различимый в темноте, забивает так необходимый сейчас слух шорохами. Но то, что воспитывал во мне Чэн, улавливает гудение воздуха — он сгущается вокруг нас, вибрирует, и это почти так же ощутимо, как дрожащее прикосновение. Желание прикоснуться концентрируется впереди, на узкой спине, рыжем стриженном затылке, тонкой шее, и я не знаю ни одного способа избавиться от него, кроме как вжаться во всё это и глубоко вдохнуть…       Я не заслужил этого, так что только смотрю, и всё, пока дорога растягивается и петляет под ногами. Нам не надо быстро, нам надо незаметно, сказал Чэн, и Змей кивнул, не задумавшись ни на секунду. Ну конечно, где ещё ему ползать в одиночестве, если не по таким норам — тёмным, тесным, заброшенным и грязным. Он же у нас такой опасный и отстранённый.       Отстранённый и опасный. А к Чэну… ластится? Идёт как привязанный за его правым плечом, иногда прикасается к нему под рукой, на рёбрах. Хочется одёрнуть его, что у Чэна там рана, но почему-то кажется, что тогда он начнёт липнуть к нему ещё больше. Будет понимать, что нельзя, но нажмёт посильнее, потому что не удержится от соблазна, и…       Волосы на затылке встают дыбом за мгновение до того, как сзади слышится шёпот Хуа Би:       — Чэн, — и они с Чэном нас сжимают с обеих сторон. Притирают к стене, сдавливают, недовольно шипя сквозь зубы.       Мы им мешаем. Они — слаженный механизм, а мы как попавший в него мусор.       Это может плохо кончиться.       — Другой дороги не…       Это был даже не шёпот, Шэ Ли поднялся на цыпочки и выдохнул слова Чэну на ухо — но Чэн зажимает ему губы. Притягивает его к себе, стискивает крепко — защищает, злится?..       Шань жмётся спиной к моей груди, кажется, не осознавая. Чжэнси вцепляется в запястье так, что немеют пальцы. Он к такому не привык, его тело не знает, откуда взять силы, и я подхватываю его Цзяня — он почти повисает на нас, такой лёгкий… Он всегда был такой лёгкий?..       Несколько шагов, и узкий проход с арками подворотен закончится. Остался короткий отрезок, но он неестественно тих и словно наэлектризован. Мышцы сводит, не двигаться с места — пытка, и как Чэн может стоять так спокойно, дышать так ровно, когда меня наизнанку выворачивает от напряжения: сделаем шаг мы — или те, кто поджидает нас в тёмных провалах?..       Я так и не понял, кто не выдержал первым. Просто в один момент Чэн сграбастывает Шаня с Шэ Ли, Хуа Би толкает нас в ответвление впереди…       И уже не до этого. Нас загнали специально, нас ждали, и сколько их, кто они… Они словно тени, но плотные, удары и пули ловят: одного Чэн укладывает сразу; я ближнему бью ногой по рукам — что-то со скрежетом отлетает по асфальту, — потом в горло, потом отворачиваюсь, потому что Чэн направляет пистолет на него.       Выстрел. Ещё один гремит где-то сбоку — без глушителя, не Хуа Би!.. — и я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как у какого-то парня появляется чёрная точка на виске. Такая маленькая, так тихо, что я с опозданием понимаю, что это.       Парень мешком валится на асфальт. Шэ Ли, вцепившийся ему в руку, почему-то тоже, и стонет сдавленно…       За поворотом глухо звучит выстрел — и голос Хуа Би:       — Здесь кто-то ещё остался?       — Да пошёл ты на…       Второй голос давится ещё одним выстрелом.       И становится тихо.       Время, растянувшее последние пару секунд, проматывает ещё несколько — и успокаивается. Чэн отпускает Шаня, он выскальзывает из-под его руки — к Змею, шептать ему что-то, ощупывать его, светить на него экраном…       Змей держится за бедро. Бордовая, склизко блестящая в телефонном свете кровь растекается от него лужей, и я не сомневаюсь ни секунды, что запомню это навсегда: как изменилось безразличное лицо только что пристрелившего кого-то Хуа Би, когда он увидел, что его младший брат ранен.       …Змея дотаскивает Чэн.       А своего брата Шэ Ли подпускает к себе только уже внутри. И то лишь потому, что кровь льётся, не думая останавливаться.       — Артерия не задета, — после короткого осмотра говорит Хуа Би. — Я наложу повязку.       Он достаёт складной нож. Под слабые возражения отпарывает кусок штанины Шэ Ли. Хмурится, оглядевшись.       Да, не стерильно здесь. Машинки полностью выгорели, и никто не стал их вытаскивать. В воздухе ещё уловим запах палёной пластмассы. Всё в толстом слое гари — страшно чего-нибудь коснуться.       Но Шэ Ли не может стоять. Он сидит у стены, привалившись к подставившему плечо Шаню, истекающую кровью ногу вытянул перед собой. Хуа Би приподнимает её, подхватив под коленом, и кладёт себе на бедро.       Мне так Чэн в детстве сбитые коленки лечил. Так же бережно, но без лишних нежностей, дотрагивался скупыми движениями, держал за лодыжку, чтобы не дёрнулся. Так же молчал, и не ругая, и не пытаясь меня успокоить. И я скоро замолкал — не потому, что боялся плакать перед ним, просто боль почему-то отступала, когда он заботился обо мне.       Это что-то вроде той странной связи между братьями, наверное. Привязанности младшего к старшему, когда «братик» герой, и ничто рядом с ним не страшно. Может быть, у Шэ Ли с братом тоже такое было…       А потом исчезло. Только в его случае оборвал эту связь не он, а этот самый безупречный, бесконечно надёжный «герой».       — Если почувствуешь, что стало хуже, голова закружилась, вырубаешься — сразу же говори. Понял?       Шэ Ли хмыкает брату в ответ, но одного взгляда Чэна достаточно, чтобы он закивал. И мне почему-то кажется, что он это специально. Причём не чтобы польстить моему брату, а чтобы унизить своего.       Хреновая тактика — морально давить человека, рука которого лежит на твоей простреленной ноге. Но Хуа Би не реагирует. Такой вспыльчивый какой-то десяток минут назад, сейчас он само терпение. Осторожно перевязывает Шэ Ли, туго стягивает рану; Шэ Ли запрокидывает голову, зажмуривается и не видит, как с каждым его сдавленным стоном всё сильнее сжимаются губы его брата.       Шань подкладывает ему под затылок ладонь, и если он не самый замечательный человек, которого я встречал в своей жизни, я не знаю, как ещё объяснить этот спятивший стук моего сердца…       — Тянь. Подойди ко мне.       Приказной тон Чэна всегда вызывает во мне одно желание — послать его куда подальше. Но сейчас его голос звучит так устало, что язык присыхает к нёбу.       Я подхожу к брату, не размыкая губ.       — Возьми. — Без предисловий он протягивает мне пистолет. Как нож по правилам этикета, рукояткой вперёд. — Как стрелять помнишь?       В словах почти нет вопроса. Скорее, предостережение: «Я учил тебя, и не думай сделать вид, что не научил». Действительно, Чэн, такое нельзя забыть. И сейчас я почти чувствую, как ты крепче прижимал мои руки к стволу, контролировал сопротивление отдаче, помогал вернуть оружие на линию…       Но чёрт возьми, тогда ты даже не использовал мишени с человеческими силуэтами.       А из этого только что пристрелил троих…       — Тянь?       Я мотаю головой: не зови меня так просто по имени; рука замерла, так и не коснувшись ствола. Те парни… два пистолета на пятерых, у остальных — ножи да кулаки, умения с ними обращаться меньше, чем у меня. Они не ровня Чэну и Хуа Би. Чэн с Хуа Би их… не как людей. Как надоедливых мух.       Конечно, у них не было выбора, они защищали нас. И может, если бы нас не было с ними, они бы схватили этих парней, оставили их в живых, чтобы допросить, а потом…       Отпустили? Да кого я обманываю…       Ненавижу всё это. Презираю, о чём не раз говорил Чэну. Но его большая, тёплая ладонь ложится мне на макушку. Гладит меня тяжело, вовсе не ласково, растрёпывая волосы, как ребёнку.       А это… больно. То, как ярко может воскреснуть в памяти уже, казалось, совсем забытое чувство.       — Ты с таким отвращением на него смотришь, — говорит Чэн. Свет фонаря огрубил его и без того строгое лицо резкими тенями. И слова, тихие и искренние, не вяжутся с ним: — Береги это в себе.       Он вкладывает пистолет мне в руку. Накрывает мои пальцы своими, заставляя сжать их. Холод металла обжигает ладонь. И глаза жжёт — что-то горячее, почти забытое…       Когда я поднимаю взгляд, Чэн уже ушёл. Хуа Би — тоже, положив свой фонарь на каркас сгоревшей машинки. Он светит широким лучом, в нём Чжэнси щурится, прячет лицо Цзяня у себя на груди. Шэ Ли громко дышит сквозь оскаленные зубы.       Шань стоит в стороне от всех и наблюдает за мной. У него внимательные, светлые глаза; его перепачканное кровью лицо очень доброе и красивое.       Пистолет тяжелеет в руке, и я сжимаю его сильнее. Поднимаю перед собой, так, чтобы попасть за границу света. Я не буду больше ничего скрывать. Только, пожалуйста, Шань. Ещё немного. Не отворачивайся, смотри на меня.       Пока я подхожу, Шань неотрывно следит за оружием в моей руке.       — Хочешь подержать?       Он сдержанно качает головой, поднимает наконец взгляд на меня. Шутить больше не получается.       — Чэн мой брат, — говорю я и, крутанув пистолет, ловлю его на раскрытую ладонь. Вот, смотри, никаких тайн. Пусть поздно, и эта откровенность уже ничего не изменит, но теперь я понял, почему она нужна и мне тоже. — А моя семья — часть… «братства».       Никакого ответа секунду, две, три… Лишь прошивающий насквозь взгляд Шаня, и от его затянувшегося молчания, от тяжести оружия на ладони пальцы начинают подрагивать.       — Скажешь что-нибудь? — Я снова сжимаю их, перехватывая пистолет неосознанным, отработанным движением. Направляю ствол в пол. — Пожалуйста. Можешь врезать мне, наорать на меня, только не молчи.       Всем своим видом Шань показывает, что не хочет ничего со мной делать. Отвернувшись, дёргает плечом, выдавливает нехотя:       — Нечего мне тебе сказать.       Злится. Не той яркой, открытой злостью, в которой осыпает меня ударами, кричит и бесится так, что волоски на руках дыбом от нервных мурашек, а злостью задушенной, мутной, обиженной. Такая не пробегает электрическими иголками по коже, она горит под кожей, очень глубоко, и вряд ли я смогу её усмирить.       — Пожалуйста. — Но я всё равно тяну Шаня за собой, в темноту. Знаю, нельзя, и он стряхивает мою руку с запястья, показывая: нельзя! — но я же наглый, избалованный ребёнок. Прости… — Пожалуйста, Шань.       Я обхватываю его за плечи, заползаю ладонями дальше. Под кофту, свободную руку кладу между влажных, вспотевших лопаток; другую держу так, чтобы пистолет не коснулся его открытого тела даже мельком.       Ствол натягивает кофту, и Шань ёжится в ней, невольно притираясь ко мне. Неудобно. Нам обоим неуютно, мы холодные, неловкие какие-то после трущоб и выстрелов, словно разучились обниматься. Но он не отталкивает меня почему-то. Стоит, замерев, разрешает ткнуться губами в висок; я стискиваю его крепче, и вот он не обнимает меня как будто лишь потому, что я прижал его руки к телу.       — Пре… Прекращай. — Он поводит плечами; лопатки смыкаются на моей ладони и снова расходятся. Шёпот щекочет шею: — Мне это не нравится, Тянь. Отпусти. Да руки у тебя холодные, убери, говорю!       — А когда руки согреются, можно?       Шань на мгновение перестаёт дышать — и тут же шипит на выдохе:       — Тц! Отвали…       Словно я снова зажимаю его где-нибудь в школе, и он ершится, не понимая, чего я от него хочу. А я и сам не знаю, чувствую только, что не отпущу его ни за что. Сломаю, но сожму крепко — не вырвется.       Сейчас я хочу, чтобы он остался рядом, ещё сильнее, и поэтому разжимаю руки. Напоследок легонько стукаюсь лбом о его лоб; Шань сразу отскакивает, опускает задравшуюся кофту. Сжатые кулаки в карманы, сам мимо меня — к Шэ Ли. Тот что-то говорит ему, тихо, не разобрать, и Шань сжимает его ладони в горсти. Наклонившись, дует на них — лёгкий звук тёплого дыхания, от которого и мне становится теплее.       И как я мог этого не понимать. Шань был замечательным ребёнком, ранимым, нуждающимся в защите и вызывающим желание защищать, но теперь сам может стать кому-то опорой. Уже стал ею для матери, и мне ли не знать, как ошибаются все, считающие его, на людях вздорного и озлобленного, сущим наказанием для семьи.       А ведь его силы, не выбитой из него искусственно, не выдрессированной в нём, а выросшей самостоятельно и естественно, хватит на всех, за кого он захочет бороться. Не важно, с долгами ли, с выматывающим бытом — или с теми, кто способен похитить ребёнка, кто швыряет ему в лицо хрустящие от новизны и всё равно грязные деньги. Нужно это признать, даже если для меня такое в новинку: глядя на него, видеть не то, каким милым малявкой он был, а то, каким надёжным мужчиной он станет.       И пускай я не знаю, что у нас будет дальше. Зато я знаю одно — даже если мы разбежимся, потеряемся и забудемся, даже если женимся и заведём со своими замечательными жёнами кучу чудесных детишек, я хотел бы когда-нибудь встретиться с ним и, сидя в первом попавшемся баре, за кружкой пива сказать: «Помнишь, ты грел руки раненому Шэ Ли? В тот момент я смотрел на тебя и вдруг понял, что хочу быть с тобой в тридцать, сорок, пятьдесят лет и вообще столько, сколько мне суждено прожить».       Нам уготованы такие разные жизни, что это было бы похоже на попытку соединить воду и масло. Особенно поначалу, когда мы оба не будем полностью себе принадлежать. Но мне, такому эгоистичному парню, не стыдно надеяться, что в том баре, за кружкой пива, он представит нас вместе хотя бы на секунду и хоть немного пожалеет, что этого не случилось…       — …Хэ Тянь.       Хуа Би появляется в проёме бесшумно. Первым делом забирает у меня пистолет — явно не по своей инициативе. Потом говорит всем:       — Идём. Машина у входа.       Нас втискивают на заднее сиденье джипа. Захлопывают двери, сжимая в тесноте и, наконец-то, тепле.       Хуа Би сменяет Чэна за рулём.       — Везём в офис?       — Те парни, которых мы… — Чэн касается виска, — у которых мы спрашивали, где может быть Цзянь И, ещё там?       Недоволен, что приходится из-за нас подбирать слова. Хотя как ни называй, всё равно понятно, что они с «теми парнями» делали и почему он не хочет, чтобы мы видели результат.       — Тогда в наш отель?       Чэн кивает.       В салоне тихо. Темные стёкла не пропускают свет далёких фонарей. Дорога под колёсами неровная, и у Змея от тряски сбивается дыхание. Кожа чехлов скрипит, когда он вцепляется в неё на поворотах.       Змей почти лежит на мне, прижатый с другой стороны Чжэнси. Душно — печка работает на полную, но он бормочет, что никак не может согреться. Он и правда холодный, его лоб липкий от пота; повязка на бедре пропиталась горячей кровью.       — У тебя руки холодные, Тянь, — через силу смеётся Змей, когда я пытаюсь согреть его ледяные пальцы.       Хуа Би топит педаль газа в пол. Нервничает прижатый к другой двери Шань. Туманом висящая в воздухе морось становится дождём, стук капель по стеклу усыпляет, но когда я закрываю глаза, то вижу, как ливень смывает с асфальта кровь.       Да уж. Непросто будет засыпать в ближайшие дни.       — Насчёт уборки…       — Я договорился. — Чэн не даёт Хуа Би закончить. — Я ещё не настолько отвык от работы на свежем воздухе.       Самое время процедить сквозь зубы: «Почему бы не называть вещи своими именами?» — но задевать Чэна не хочется. Может, совестно после того, как он прятал Мо за своей спиной. Может, я просто устал.       Примерил на себя жизнь Чэна всего на несколько минут, и этого хватило сполна. Конечно, сейчас пачкать руки для него скорее исключение, чем правило, а вот несколько лет назад… Вряд ли он был кем-то вроде тех парней, которых не задумываясь пристрелил сегодня, всё-таки даже в самом начале у него были навыки и фамилия. Но это его «не отвык от работы на свежем воздухе»…       Таким, какой он сейчас, не становятся, отсиживаясь в «офисе». Не обращающим внимания на боль. Решающим проблемы деньгами. Стреляющим в людей без единого колебания… Странно осознавать, что люди на улице и не подозревают, кто сейчас устало наблюдает за ними из окна машины. Хотя некоторые косятся на этот джип тревожно — что-то большое и тёмное, в чём не разглядеть человека, всегда подсознательно воспринимается как опасность.       И когда Хуа Би тормозит у входа — явно не парадного, тут мусорка под технической лестницей, гроздь кондиционеров над решёткой окна, всё в рваной тени деревьев, — куривший на ступеньках мужик в форме охранника спешно тушит сигарету и скрывается за дверью.       Мы сидим в машине, пока Хуа Би не приносит ключи. Потом он ведёт нас по узкому коридору: свет горит лишь в конце, голоса слышатся совсем рядом, за стенами, но здесь — никого. Щиты электричества за запертыми дверцами да длинные лампы на потолке.       Номер Хуа Би взял в самом углу, за помещением охраны. Как будто специально оставленный для дел Семьи.       Или не как будто.       — На кровати обоих.       В первой комнате два кресла и стол, так что нам во вторую. Чжэнси ведёт немного оклемавшегося в тепле и покое И; Шэ Ли сцепил руки у Чэна за шеей и даже не пытается делать вид, что идёт сам.       Хуа Би как-то незаметно меняется. Он, наверное, врач, если не по образованию, то по должности в подчинении у Чэна. Белого халата не хватает, а так один в один — есть у хороших врачей какая-то особая аура, включающаяся, когда они занимаются своим делом. Успокаивающая и лечащая.       Хотя он не педиатр, конечно. Видно, что привык работать со взрослыми мужиками, а Цзянь, на свету заметно тонкий и бледный, для него маловат и трогать его страшно. Приходится рассчитывать силу — даже всего лишь проверяя пульс, Хуа Би сначала кладёт пальцы ему на запястье и только потом нажимает. Постепенно, пристально следя за реакцией.       Перебарщивает с осторожностью, на самом деле. Подростки не такие уж нежные. Неужели он так давно не прикасался к своему младшему брату, что в памяти так и осталась хрупкость ребёнка?..       За Шэ Ли Хуа Би лишь следит краем глаза. Змей этого не видит — он смотрит, как под его бедром расползается красное пятно на белой простыни.       — Может, меня лучше в ванную? Я тут всё испачкаю.       Чэн кидает вопросительный взгляд на Хуа Би, но тот качает головой.       К Змею он пока так и не притрагивается. Бегло осмотрев Цзяня, выходит в аптеку. Шань сбегает в ванную, Чжэнси кладёт голову Цзяню на бедро и сонно прикрывает глаза. А я стою в проёме и наблюдаю. Болезненно обострённое восприятие вымотало, и хочется отключиться от происходящего, поставить его на фон, как я иногда ставлю фильм, чтобы уснуть под него.       И то, как Чэн возится со Змеем, действительно больше похоже на сцену из фильма, чем на реальность. Он сидит на его кровати, заботливо укрывает его одеялом. Наклоняется, вглядываясь ему в лицо: «Посмотри на меня».       Змей открывает глаза и почему-то лезет ему пальцами под куртку — совсем от кровопотери спятил?.. — но Чэн ловит его руку:       — В чём дело?       — Я хотел потрогать пистолет…       — Это не игрушка.       — Научи меня стрелять. — Шэ Ли бормочет, словно в бреду. — А то мой брат не хочет меня учить.       И правильно делает, Змей. Учитывая твой характер, это кончится тем, что ты кого-нибудь пристрелишь.       Чэн ничего ему не отвечает. Он разжимает пальцы — Шэ Ли сразу же прячет руку под одеяло и затихает. В молчании слышно только дыхания. Громче всего Цзяня И — он, похоже, уснул, громко сопит в подушку; и Шэ Ли — он дышит то рвано, то глубоко и размеренно, пережидая боль.       И всё, в общем-то, хорошо. Всё ещё не в порядке, но уже спокойно.       Вернувшийся Хуа Би немного растревоживает это спокойствие, но Цзянь почти не просыпается, позволяя ставить себе капельницу, и Шэ Ли после укола обезболивающего из дёрганого и язвительного становится усталым и смирным. Не прогоняет своего брата, не цепляется к моему. Он всё ещё дрожит, и кровь всё ещё идёт, пропитывая подложенные под ногу полотенца, и рана, хоть его и задело по касательной, выглядит ужасно, но Хуа Би говорит ему — ничего. Зашьём, и всё заживёт. Потерпи немного.       Он и правда быстро заканчивает. Он как будто мог бы проделать всё необходимое и с закрытыми глазами. Шэ Ли выглядит почти расстроенным, когда брат отходит от него. И почти ревнивым, когда тот промывает слабо сопротивляющемуся Шаню бровь и клеит пластырь.       Я наконец отлипаю от стены — приоткрыть окно, разогнать забивший комнату запах лекарств. Усаживаюсь на подоконник, поближе к свежему воздуху.       Шань тоже принюхивается к сквозняку. Сидит на тумбе между кроватями, грызёт губы и задумчиво трогает пластырь. Цзянь спит, и Чжэнси рядом с ним спит, пальцами слегка касаясь его руки, на которой синий катетер-бабочка — ха, Хуа Би с Цзянем и вправду как с ребёнком.       И с Шэ Ли как с ребёнком, пока тот лежит с закрытыми глазами и то ли притворяется спящим, то ли действительно спит. Он плотнее укутывает его в одеяло. Окинув всего придирчивым взглядом, обрабатывает ссадину на щеке; она и так почти зажила, так что господи, это даже забавно. Всё с ним ясно — нашёл повод ещё чуть-чуть повозиться с братом…       Звонка телефона Чэна я не слышу, только его ответ. Ровное:       — Да, — через пару секунд ещё «да», потом он молча кладёт трубку — и идёт к двери.       — Куда ты? — Я ловлю его уже на выходе из номера. Вцепляюсь в рукав: — Подожди, я…       Эхо от выстрела двоится в голове, и я устало мотаю ей. Ну и зачем я опять полез? Он же всё равно ничего мне не расскажет…       — Босс хочет меня видеть. Нужно рассказать ему о случившемся. И подумать, что делать дальше.       Ошарашенный неожиданно честным ответом, я больше ничего не успеваю спросить. Пальцы разжимаются сами собой; Чэн медлит пару секунд, но уходит, больше ничего не добавив.       Кресло в этой комнате такое мягкое, что я утопаю в нём. Сверху тут же придавливает усталостью, но нет, дорогая, не в этот раз. Давай хотя бы подождём до дома, и там, без лишних свидетелей, отдадимся кошмарам на растерзание…       Лампа на столе плохо справляется с темнотой, и появившуюся в проёме фигуру я скорее угадываю, чем узнаю. Хотя вариантов не много, Шань да Чжэнси. Чжэнси сейчас верным псом стережёт покой Цзяня И.       Шань же похож на кошака, который соизволил почтить хозяина своим вниманием. Больно уж своенравный взгляд; он тихо прикрывает за собой дверь и прислоняется к ней спиной. Скребёт шею, вовсе и не смотря на меня. Зева-а-ает…       — Можно попросить у Хуа Би ещё один номер, — говорю я, с трудом скрывая улыбку. — Поспишь.       Шань трёт заслезившиеся глаза.       — А ты?       — Я… не хочу.       — Тогда я посижу тут с тобой.       «Отлично, садись, можем включить телек, вдруг что-нибудь интересное…» — что-то такое я собирался сказать, но Шань заставляет меня забыть слова. Потому что его «тут с тобой» — это буквально со мной и буквально тут. То есть на мне, в одном со мной кресле: он втискивается боком, ноги закидывает мне на бёдра, а кресло большое, конечно, но не настолько, чтобы двум парням в нём не было тесно.       Нам очень тесно. И мне это очень нравится.       — Шань…       — Чего? Ты что-то имеешь против?       Я крепко хватаю его и сползаю ниже. Он тут же ложится на меня, возится, устраиваясь поудобнее — и расслабляется, наваливается всем весом, такой тяжёлый, уютный… Тычется носом мне в шею, нащупывает мою ладонь и кончиками прохладных пальцев трогает шрам, рассеянно, едва касаясь; другая рука протискивается мне под спину и, пошарив по ней, удобно устраивается в изгибе поясницы.       И ничего не хочется говорить. Хочется просто греться и прислушиваться к ощущениям: пальцы на ладони всё чаще замирают, дыхание у шеи становится глубже… Шань и засыпает, как кот, никого не спрашивая и как ему хочется, и его сонное спокойствие обволакивает меня, просачивается под кожу и заполняет до самых краёв, не оставляя места ни страхам, ни холоду…

***

      …Ощущение взгляда достаёт меня сквозь сон. И чьё-то присутствие, не пугающее и не чужое, скорее внимательное до въедливости — не отмахнёшься.       Но глаза открывать так не хочется. Жаркий вес тела на мне расслабляет, и лохматая макушка у лица — уткнуться в неё носом, да и всё. «Шань», — шёпотом в мыслях, чтобы не разбудить; мы чем-то укрыты, согрелись и обнимаемся, и всё хорошо. Лишним кажется разве что лёгкий запах парфюма, немного пряный, знакомый, такой вроде бы у Чэна, и пахнет им то, чем нас укрыли…       …это куртка Чэна?..       — Проснулись?       Его голос окончательно будит меня. Я нехотя разлепляю веки и хмурюсь: брат стоит, привалившись к стене, руки сложены на груди, ноги скрещены.       Ага. Смотрел на нас. Думал.       О чём?..       Потревоженный Шань приподнимается на руках, натягивает сползшую куртку на плечи. Сонно моргает, мягкий и разомлевший, и я обнимаю его, снова прижимая к себе. Чэн уже и так всё видел. Плевать, пускай дальше смотрит…       Но брат громко вздыхает и, подойдя, стягивает с нас куртку.       — Вставайте, раз проснулись, — говорит, надевая её. — Отвезу вас домой, поспите нормально.