The Ways Of The Wind

У людей, что живут на краю света, глаза всегда чистые и яркие, волосы отливают красками заката, а руки навечно впитали холод и соль океанских волн. Все находится в равновесии: скалистый берег и морская пена, изумрудная трава и непостижимая лазурь высокого неба, молочная дымка облаков и лунный свет, такой яркий, что можно легко отличить горький вереск от сладкой эрики даже в самую длинную ночь. Там, где твердая земля заканчивается и начинаются бурные воды, которые тянутся до того самого места, где все материальное превращается в бесцветную пыль эфира, люди живут в согласии с героями древних мифов и легенд, что оживают, подпитываемые непоколебимой верой, которая облачает их в плоть и кровь. На краю света ни одна жизнь не даруется, если взамен ее не отдана другая, поэтому, когда в деревне Каслгрегори, расположенной на острове Дингл, умирает старуха, познавшая все личины Богини-матери, или рыбак идет ко дну вместе со своей лодкой, — все знают, что в одном из маленьких домов из грубого камня, заросших мхом и остролистом, раздастся крик младенца. Старая Мюргил, лицо которой было вечным напоминанием о неумолимом течении времени, отошла к богам в ночь Белтейна, когда на вершинах утесов загорелись ритуальные костры, а в воздухе запахло полынью и переменами. И вся деревня замерла, застыла между прошлым и будущим, прислушиваясь к странным песнями сидов, прятавшихся среди неукротимых скал, которые пели о колесе жизни и смерти и о том, что иногда оно поворачивается вспять, даруя дыхание тем, кто должен был давно плыть в ладье к острову мертвых. Той ночью в Каслгрегори, на самом краю света, умерла старуха Мюргил, но не родился ни один младенец. А утром, когда зола костров кружилась в свинцовом небе, разбиваемом редкими солнечными лучами, — плотными, будто ломоть свежего масла, — а рыбаки, чьи сердца точили сомнения и суеверные страхи, молча чинили снасти, чтобы вновь выйти в море, — появилась она. Юная, стройная и золотоволосая, словно сама Садб, но замкнувшаяся в своей печали, с глазами глубокими, как океанские жёлоба, а сердцем окаменевшем и пустым, как у Морриган, госпожи ворон. Маленький потрепанный чемоданчик да груз прожитых лет принесла с собой Кэролайн на край земли. И перемены, которые не должны были произойти, но были так необходимы. Кэролайн произносила свое имя так, будто оно было клеймом и короной одновременно, говорила мало, улыбалась еще реже, хоть и в радужке ее глаз сведущий человек мог заметить отголоски былой легкости. Местные жители сначала не признали чужачку. Не от недостатка гостеприимства, а от замкнутости, присущей тем, кто живет на островах и знает лишь тех, кто был с ним с самого рождения. Островитяне лучше ладят с духами, чем с живыми людьми, но Кэролайн и не была живой, что бы это не значило. Но люди, живущие бок о бок с селки и банши могут отличить тех, у кого сердце бьется от тех, у кого оно давно застыло. Она купила дом старой Мюргил, что располагался на краю восточного обрыва, прямо там, где встает солнце, за что ее прозвали «gùlan solas», «несущая свет», и осталась так надолго, что дети, помогавшие нести ее немногочисленные пожитки в гору, повзрослели и обзавелись своими детьми. А Кэролайн не постарела ни на день, оставаясь такой же юной, будто над ней время было не властно. Жители деревни Каслгрегори, находящейся на острове Дингл, были привычны ко всему волшебному, что хранил в себе этот древний мир. Для них Кэролайн была фейри или моргеной, а живущим на краю света, гораздо легче смириться с присутствием бессмертного, чем обычного человека, что вдруг решил покинуть шумный город в поисках уединения. * * * В утро тридцатой годовщины приезда Кэролайн рассвет сливается с красками океана, и все жители деревни собираются на утесах, пытаясь понять, где заканчивается горизонт и начинается небо. Холодное сияние некогда яркого Сириуса тонет в рассветной, необычно изумрудной пелене, стирая последние ориентиры для тех, кому предстоит выйти в море после ночи Белтайна. Кэролайн стоит на крыльце своего дома, хмурится, отчаянно пытаясь вспомнить, понять, объяснить, отчего слияние океана и неба вызывают в душе непонятное и давно забытое томление, будто обрывки воспоминаний кружатся в воздухе пеплом от костров, но тут же таят под гнетом лет. — Думаешь, это плохой знак? — старый Донаг, которого Кэролайн помнит еще молодым и полным сил, подходит и присаживается рядом с ней, пока его сыновья отгоняют шумных детей от края скал. — Думаю, что это — атмосферная дисперсия, — дразнит его девушка, улыбаясь, хоть и в глазах у нее отражаются призраки давно позабытого прошлого. — Красивый мираж. Донаг криво усмехается, а потом поднимает глаза к небу, глубоко вдыхая воздух, отдающий полынью, как и в тот день, когда умерла Мюргил. — Может, твой отец, бог моря Лер, зовет тебя домой? — на лице рыбака столько морщин, что Кэролайн невольно думает о том, как бы выглядела, если бы обладала даром старения. — Тогда ему придется подождать еще немного, — язвит она, плотнее кутаясь в теплый плед из овечий шерсти. — Только не говори, что веришь в то, о чем шепчутся в деревне. — Кому верить, если не мне, — смеется Донаг, лукаво смотря в ее синие глаза. — Прошло тридцать лет с тех пор, как ты появилась здесь. Голова моя поседела, и скоро дочь подарит мне внука, а ты все так же молода, giùlan solas. Кэролайн согласно кивает, наблюдая, как женщины возвращаются к домашним делам, а мужчины спускаются вниз по утесу к свои лодкам, готовые встретиться со стихией и отдать свою судьбу в руки морских духов. — Я бы не вернулась, даже если бы мне было, куда возвращаться, — неожиданно серьезно говорит она, и Донаг не может вспомнить, когда еще Кэролайн была хоть на толику столь же откровенна, как сейчас. — Мне нравится, что все здесь будто застыло. И я не чувствую течения времени. Ничего не меняется, а значит ничто не может причинить боль. Донаг кивает, будто понимает, хотя для него время не изменилось. Он был сыном, был отцом, станет дедом, а потом покинет этот мир, и где-то родится новая жизнь, сохраняя равновесие на краю света. * * * Кэролайн толчет сладкую бузину в ступе до самых сумерек, а потом водит хороводы с молодыми девушками, чьи головы покрыты венками из полевых трав, пока мужчины не возвращаются из моря, а закат не становится привычным — алым и слепящим, будто разлитое золото. Тогда все собираются в доме Орнии, старейшины деревни, чтобы обсудить улов и вести с материка, что так редко доходят до их глуши. Она счастлива настолько, насколько может быть счастлив человек, боящийся призраков прошлого и не желающих иметь ничего общего с тем, что осталось в мире, где время все еще бежит вперед. Кэролайн нашла свой мир, где можно не думать о неумолимом течении времени. Где она может оставаться девчонкой, у которой планы, будущее, то, чего она страстно желает — впереди, рукой подать, скользнуть тонкими пальцами. Но потом… Когда-нибудь. Через десять или двадцать лет, когда она будет готова выйти из застывшего волшебного мира, в который ее привел ветер перемен много лет назад. Но воздух не пахнет полынью, когда не грядут перемены. И она чувствует по бешеному биению сердца, по тихому дыханию Нуалы, что дала жизнь третьему сыну, когда Кэролайн была здесь еще чужой: их неизменный мир магии скоро треснет, как тонкий, прибрежный лед океана, сквозь который видны все разноцветные камешки, что так любят собирать дети. И когда Кэролайн будит среди ночи Онора, жена Донага, сжимая ее хрупкие плечи в своих холодных пальцах… Тогда она понимает, что прошлое настигло ее, нашло, обнаружило. — Она умирает, — шепчет Онора, а Кэролайн утирает пот со лба Нуалы, едва сдерживая слезы. Кивает. Содрогается от рыданий, думая, сколько еще ей предстоит пережить смертей тех, кто так много для нее значит. Сколько еще потерь ей принесет бесконечно долгая жизнь? Она не помнит и половины из них, но это не умоляет скрипучую боль в мертвом сердце. Не восполняет кровоточащие раны в бессмертной душе. А утром, когда проходит ровно тридцать лет и один день с приезда Кэролайн в Каслгрегори, деревню на самом краю света, Нуала издает свой послеий вздох. И ее погребальный костер не озаряется криками новорожденного младенца. Ее жизнь была отдана богам взамен на ту, что прервалась в те давние времена, когда друиды еще приносили жертвы в кромлехе на севере острова. — Его зовут Никлаус, — кричат дети, забегая в дома матерей, что пекут хлеб, в ожидании возвращения мужчин из моря. — Никлаус! Кэролайн смотрит на горизонт, снова видит изумрудный луч, цвет которого приносит воспоминания из прошлого — не уловить, не понять, не осознать. Знакомый вкус крови и меда растекается по небу, когда она идет в деревню, собираясь вместе со всеми встретить незнакомца с большой земли, что нарушил их размеренную жизнь. Знакомого незнакомца. Ее мертвое сердце колотится так, будто она снова оживает. — Никлаус, — повторяет Кэролайн себе под нос, будто напевая древнюю и знакомую песню. — Его звали Никлаус.