Песочная бабочка

Он не верил. Ни в бога, ни в судьбу, ни в удачу. Но готов был молиться кому угодно, лишь бы осточертевшая боль утихла хоть на минуту, лишь бы получилось открыть глаза и увидеть Марко. Здоров ли он, что с ним — эти вопросы волновали Штефана куда больше собственного самочувствия. Ему было плевать на мегеру, на санитаров, на то, выживет ли он сам. Он думал только о Марко. Временами темнота перед глазами рассеивалась, и тогда он видел перед собой его лицо. Похудевшее, осунувшееся, беспокойное — но такое дорогое и близкое. — Выпей, Штефан, — говорил друг, и он с жадностью припадал губами к краю стакана и пил тепловатую приторно-сладкую жидкость, как будто это была амброзия. А потом веки снова тяжелели, и он впадал в забытье. И бесполезно было тянуть руки в попытке прижать к себе Марко — они не слушались. Тело стало чужим и словно деревянным, и единственное, что мог делать Штефан, это неподвижно лежать, вглядываясь в черноту. — Марко… — сипел он из последних сил и чувствовал, как друг — невидимый, но тёплый и ласковый — обнимает его и притягивает к себе, шепча: — Я здесь. Всё хорошо. Штефан грелся в его спасительных объятиях и ждал пробуждения. А дождался агонии. Будто сумасшедшая ведьма, она схватила его в когти и принялась с жадностью грызть и терзать, как игривый щенок новые туфли хозяйки. Мышцы скрутило, сердце затрепетало в груди, и воздух загорелся в лёгких, разрывая их на куски. Он завыл, забился, закричал — но из опалённого горла не раздалось ни звука. Боль горела внутри и рвалась наружу, раздирая мышцы, обрывая сосуды и ломая рёбра… А потом пришёл свет. Штефан сумел открыть глаза и увидел себя: абсолютно здоровое тело с удивительно чистой, почти белоснежной кожей, мягкая и удобная одежда без синих больничных печатей. И кожаные сандалии на ногах. Он лежал на ковре из сочной зелёной травы. Прохладный ветер ерошил ему волосы и приносил с собой сладкие и дурманящие запахи. «Где это я?» — удивился Штефан, поднимаясь на ноги. И обомлел от увиденного. Всё вокруг напоминало волшебную долину — большие бутоны серебристых цветов, издали похожих на табак, открывались, предчувствуя приближение ночи, крупные бабочки таких невообразимых оттенков, каких он никогда в жизни не видел, светились в последних лучах солнца. И нигде не было видно людей. «Наверное, это мой сон, — догадался Штефан, осматриваясь по сторонам. — Так красиво… остаться бы здесь подольше». Не особо понимая, зачем, он пошёл вперёд, вдыхая полной грудью чистый воздух. Ничего не болело, он шёл легко и свободно, наслаждаясь ласкающими прикосновениями шёлковой травы к коже ног. Он будто вернулся в детство, но здесь всё было куда лучше, чем в его мечтах. Здесь был покой. Лёгкие золотистые облака отражались в прозрачных озёрах, и рыбы лениво плескали хвостами по воде, сверкая радужной чешуёй в лучах заходящего солнца. А может, это были не рыбы, а те самые русалки, для которых они с Марко когда-то построили на реке запруду. Запруду, которую на следующий же день размыло и унесло течением… «Если бы только Марко смог это увидеть… — с нежностью думал он. — Здесь и звёзды такие чистые и яркие, прямо как он любит. Кажется, дотянись рукой — и сорвёшь. Я бы взял для него одну». Неожиданно его сердце подпрыгнуло от радости — невдалеке от того места, где он проснулся, под белым деревом с белыми листьями по-турецки сидел такой же человек, как и он, и что-то мастерил. Неужели друг? Но приблизившись Штефан понял, что обманулся. Волосы, пусть и такие же светлые, как у Марко, у неизвестного были гораздо длиннее и почти закрывали лицо, а сам он был намного меньше ростом. Когда он подошёл, то услышал, как незнакомец напевает себе под нос: — Прошепчешь ли: «Приди, спаситель», В час, когда надежды нет? И вкус греха, как искуситель, Наполнит жаждой в ответ?* — Олли, — процедил Штефан, узнав голос. Человек пугливо обернулся, выронив из рук недоделанного журавлика, и его словно обожгло. Но к презрению и злобе, которые он ощутил при виде предателя, почему-то примешивалась жалость. Раньше Олли можно было принять за миловидного подростка, а сейчас он словно постарел. Голубые глаза потухли и выцвели, всклокоченные светлые волосы казались мёртвыми — парень выглядел так, будто прожил в страданиях сотню лет. Олли поднялся с земли и приветливо раскрыл объятия: — Наконец-то, — произнёс он, сияя, — наконец-то, любимый… — Не смей называть меня так! — злобно процедил Штефан. — И убирайся ко всем чертям из моего сна! Предатель не смутился и не стал отступать, только поднял ладони вверх, словно показывая, что сдаётся. — Возможно, именно «к чертям» я в итоге и попаду, — спокойно заговорил он, — на пояс Толомея, если тот угрюмый поэт был прав. Но это неважно. Главное, что я встретил тебя здесь, а это значит, что твои муки подошли к концу. Всё прошло и всё в порядке. Штефан скривился. Противно было видеть, что эта мелкая сволочь лучится радостью от кончиков волос до ремешков сандалий и разговаривает с ним так, как будто ничего и не произошло! А Олли миролюбиво предложил: — Можешь присесть рядом. Мы побеседуем о прошлом или о будущем. Что тебе больше нравится? — Отстань от меня, придурок, — сердито буркнул мужчина. — Сейчас я проснусь, вернусь к Марко и, надеюсь, больше никогда не увижу тебя. Он ущипнул себя за запястье и вскрикнул, но не от боли, а скорее от удивления. Ничего не произошло — всё так же безмятежно розовело закатное небо, а в воздухе порхали бабочки. — Неужели ты попал сюда только что? — брови парня удивлённо взлетели вверх. — Я думал, что ты уже давно здесь и всё знаешь. — Знаю что? — Что ты больше не вернёшься к Марко, ведь… ты умер. От этих слов Штефан пошатнулся и едва не упал. То есть как, умер? Он не может умереть! Не сейчас, когда Марко рядом, не сейчас, когда ему нужна помощь! Нет! Он просто уснул и сейчас проснётся! Нужно только покрепче зажмурить глаза и… — Перестань, — печально произнёс Олли. — Успокойся. Посмотри на меня. Прошу, посмотри. Штефан открыл глаза, и маленький псих слабо улыбнулся ему. — Для нас уже всё кончено, — тихо сказал он и отодвинул пряди длинных волос, закрывающие шею. Штефан увидел цепочку синяков на белой коже и невольно ахнул, отчего Олли, покраснев, судорожно закрыл жуткие следы волосами. — Прости, я не должен был… Но Штефан не слушал его. Он осматривал свои руки — по-прежнему чистые — и думал, что же убило его и каким его видит Олли. Но тот молчал и только смотрел на него с тоской и жадностью — как бедный ребёнок, любующийся игрушкой, которую ему никогда не купят. — Останься, прошу, — взмолился он. — Отдохни от боли, страданий и зла. Зачем тебе Марко, ведь я буду рядом. И всё будет как прежде, любовь моя, только лучше. Я снова буду стеречь твой сон, ты снова будешь рассказывать мне сказки, но теперь мы оба будем свободны. Ты поможешь мне раскаяться, я наполню твоё сердце любовью, и кто знает, может быть, мы вознесёмся в лучший мир рука об руку — чистые, как жених и невеста. Но даже если нет… Муки — не наказание, если рядом ты, мой единственный… Решив, что молчание — знак согласия, Олли сделал шаг вперёд и прижался к нему. Но Штефан в ту же секунду оттолкнул его — от предателя разило колючим холодом. — С тобой я не отправлюсь никуда, — зло процедил он. — А свою любовь можешь засунуть в задницу. Если Марко остался, если ему плохо — то я не собираюсь наслаждаться каким-то там покоем. Я буду рядом с ним. И я ухожу. Он отвернулся и вновь осмотрелся по сторонам. Трава, цветы, небо — ни дороги, ни тропинки ни на одном холме. Нужно было идти — но куда? — Штефан… подожди. — Да чего тебе?! — рявкнул он, оборачиваясь. Олли стоял, потупив глаза, и нервно переступал с ноги на ногу, как будто хотел что-то сказать и не решался. — Помнишь… — его голос дрожал, — ту легенду о журавликах? Сделаешь тысячу — и твоё самое заветное желание исполнится. У меня нет тысячи журавликов, но есть желание. И я хочу, чтобы оно исполнилось. Маленький псих решительно поднял голову, подошёл к Штефану, обнял его за шею и, чуть приподнявшись на носки, приник губами к его губам. Это нежное, ласковое прикосновение заставило Штефана вздрогнуть — и угольки давнего безумного чувства, которые он собрал на пепелище и спрятал от самого себя, вдруг занялись пламенем, зажигая сердце. Бережно, совсем как раньше, он привлёк Олли к себе, зарываясь пальцами ему в волосы и обводя языком чувственные губы, которых ему так не хватало всё это время. Он презирал и ненавидел себя за то, что наслаждается поцелуем — и в то же время желал, чтобы это мгновение не заканчивалось никогда. В памяти всплыли ночи, когда он засыпал, прижав к себе обнажённое разгорячённое тело, ласковые слова, которые парень шептал ему на ухо, когда они занимались любовью, его смех, когда Штефан брал его на руки, как ребёнка… и их самый первый поцелуй. — Господи, умоляю, еще минуту, минуту… — простонал Олли, когда они отстранились друг от друга, но в следующую же секунду тело Штефана пронзила нестерпимая боль. — Что… происходит… — застонал он, опускаясь на траву, а маленький псих обнял его, дрожа от страха, и сбивчиво зашептал: — Живи, родной, что бы ни случилось, живи. Если бы только можно было, я больше никогда бы тебя не покинул… но нам уже не увидеться. Живи, любовь моя. Потому что я этого хочу! Сотни журавликов поднялись из травы и ринулись на Штефана, угрожающе трепеща бумажными крыльями. Они окружили его облаком, царапали, клевали, рвали на нём одежду. Острые края бумаги резали кожу, будто ножи. Но у него не было сил ни отмахнуться, ни закрыться руками — всё тело снова сковала предательская слабость. — Отстаньте от него! — завопил Олли, бросаясь разгонять их. — Прекратите, хватит! Он ни в чём не виноват! Стойте! Нет! «Не уходи!» — хотел крикнуть Штефан, но тьма уже заволокла маленькую фигурку. Запаниковав, мужчина судорожно вдохнул, закашлялся… и открыл глаза. Когда зрение немного сфокусировалось, он увидел знакомый белый потолок — и Марко, который стоял на коленях возле кровати, лёжа головой у него на груди, и со злой решимостью шептал: — Я не отпущу тебя! — Марко? — неестественно-медленно и с большим трудом произнёс он. Язык словно распух во рту, а тело было таким тяжёлым, что казалось, продавило своим весом матрас. Друг поднял голову — и порывисто стиснул его в объятиях. — Ты… ты! — заорал он, прижимаясь к нему мокрой щекой. — Ты захрипел, ты перестал дышать, ты… у тебя остановилось сердце… боже, я тебя сейчас убью… я… я сам чуть не умер! Нет! Лучше бы я умер! Лучше бы я умер, чем ты меня оставил! Нервно хихикая, он уткнулся в уголок подушки и завыл. Штефан осторожно, насколько позволяли ноющие мышцы, повернул голову и прошептал: — Прости. Больше всего на свете ему хотелось обнять Марко и не отпускать до тех пор, пока тот не перестанет рыдать. Невыносимо было видеть эти слёзы — перед глазами сразу же всплывала ужасная картина эксперимента. Когда друг повернулся к нему, погладил по щеке и прошептал со слабой улыбкой: «Родной мой», —Штефан почувствовал, что ему было бы в десять раз легче, если бы Марко ударил его. Из-за горького кома в горле стало больно дышать. Хотелось кричать во всё горло: «Что ты делаешь, Марко, это же я, я! Я бил тебя током, я наблюдал, как ты мучаешься, и мне было всё равно!» Всё равно. Сейчас это было самой жуткой мыслью. — П-прости, — прохрипел он едва слышно. — Прости, Марко… прости меня… — Всё в порядке, всё хорошо, — друг мягко улыбнулся, и на щеках слабо обозначились милые ямочки, — не думай ни о чём, главное, что ты жив. В этот момент он был божественно прекрасен. Штефан смотрел на него сквозь пелену навернувшихся на глаза горячих слёз — и не мог насмотреться. Скуластое лицо, глубоко посаженные глаза, тонкие бледные губы, светлые брови — всё это было для него верхом совершенства. И если бы у него был выбор, он сказал бы, что готов вечно лежать неподвижно и только смотреть, смотреть и смотреть, чувствуя прохладные ладони на своём пылающем лице. — Ну вот, — ласково усмехнулся Марко, поглаживая его щёки большими пальцами и вытирая сбегающие по ним слёзы, — прорвало трубу с соплями… Сейчас мы все потонем, спасайтесь, кто может. Штефан не смог удержаться от улыбки — так он сам в детстве говорил другу, когда тот принимался реветь из-за какого-нибудь пустяка. «Надо же, — удивился он, — Марко помнит даже такие мелочи». — Из… вини… — пробормотал он и попытался поднять руку, чтобы вытереть глаза. Но боль вцепилась в мышцы, конечность пронзило судорогой, и он тихо и позорно заскулил, как побитый щенок. Марко ахнул, поднял голову, осторожно взял его кисть в свои руки и начал поглаживать и растирать пальцами. От этого стало только хуже, и Штефан сжал губы, заглушая стон. — Подожди… — выдохнул друг, мягко нажимая большим пальцем на косточку запястья и соскальзывая в ложбинку ладони, отчего он рвано вздохнул. — Потерпи. Штефан терпел. Покорно, стоически — ради того, чтобы заботливые руки продолжали гладить его, даже если от каждого прикосновения в мышцы впивались раскалённые иглы. Он терпел, хотя хотелось заорать. Он терпел — и боль отступала. Зашевелились пальцы, ожила кисть, в плечо перестало стрелять при каждом движении — и вот он уже смог сдвинуть руку с места. — Больно? — спросил Марко, оглаживая его плечо. Он склонился совсем близко, и от дыхания, щекочущего щёку, Штефану становилось одновременно жарко и неловко. Но длинные пальцы были такими чуткими, что он не смог удержаться и накрыл его руку своей. Марко вздрогнул, но не отнял ладони — только удивлённо поднял глаза. Их взгляды встретились. И Штефану эти счастливые секунды показались вечностью… * * * Вечностью — холодной, злой и неумолимой — Марко показались те секунды, когда он рывками надавливал на грудную клетку умирающего друга и вдыхал воздух в его лёгкие. От ужаса и безысходности — не получается, не получается! — хотелось схватить Штефана за плечи, трясти его и вопить: «Не бросай меня!», рыдать, биться головой о пол — делать что угодно, лишь бы не смотреть, как он уходит. Медленно утекали драгоценные мгновения, жизнь оставляла тело Штефана, и он погибал вместе с ним. Будто в кошмаре он смотрел на бездыханного друга и не мог смириться с тем, что всё кончено. Наконец, сняв дрожащие кисти с его груди, Марко опустился на колени перед кроватью. — Я не отпущу тебя… — шептал он, касаясь ладонями лица, застывшего на подушке. Кожа была ещё тёплой. — Я не отпущу тебя… никуда не отпущу. Не в силах сдерживаться, Марко разрыдался, уткнувшись в неподвижную грудь. Больше всего на свете он боялся не успеть, и вот… и вот теперь у него никого не осталось! — Я не отпущу тебя… — бормотал он, как одержимый. — Ты не можешь умереть! Это он беспрестанно повторял с тех пор, как очнулся здесь. Когда обнимал Штефана, когда поил его, придерживая, как маленького беспомощного котёнка, когда смотрел в затуманенные сном глаза — он мысленно говорил ему: «Ты не можешь умереть!» И сам верил в то, что всё обойдётся, что друг никогда не оставит его в одиночестве. Вот только веры оказалось недостаточно. Взгляд уловил какое-то движение. Марко приподнял голову и увидел сидящего в изголовье большого мотылька. Тот беспечно ползал по подушке и ощупывал лицо Штефана тонкими усиками. Как будто зная, что ему никто не помешает, он переполз на его лоб, уселся там и раскрыл крылышки. — А ну кыш! Кыш! — рявкнул Марко, сгоняя насекомое. И стоило его ладони скользнуть над лицом друга, как тот с шумом вдохнул. Мужчина обмер от неожиданности, забыв и о мотыльке, и о собственной руке, нелепо повисшей в воздухе. Но замешательство продолжалось лишь мгновение — в следующий миг Марко приник ухом к груди друга и, услышав сердцебиение, с какой-то дикой, свирепой радостью прошептал: — Я не отпущу тебя! В ответ раздался надсадный кашель. А потом слабый-слабый, едва слышный, но такой родной голос произнёс: — Марко? Подняв голову и увидев, что Штефан очнулся, Марко бросился к нему и едва не задушил в объятиях, крича какую-то нелепицу. Вообще не понимая, что несёт, он орал, плакал и смеялся — а сердце плясало в груди, едва не пробивая лёгкие. Ему было стыдно за то, что он так себя ведёт, когда другу больно, но эмоции буквально били через край, и остановить их он не мог. Чтобы Штефан не видел этого позорища, он уткнулся в подушку, и когда услышал трепетное, ласковое: «Прости» — едва не разрыдался ещё сильнее. Немного успокоившись, он повернулся, чтобы посмотреть на него — и залюбовался. В глазах друга светилась такая невыразимая нежность, такое сумасшедшее счастье, что казалось, будто солнце сияет не на улице, а в палате. И Марко забыл обо всём — об эксперименте, о том, что Штефан чуть не умер у него на руках, о том, что они в жутком первом блоке, и, возможно, за ними уже идут, чтобы разлучить снова. — Родной мой… — заботливо прошептал он, проводя ладонью по лицу друга. А больше говорить ничего и не хотелось. Хотелось только гладить и обнимать, пока сердце бешено колотится в груди. И верилось, что ничего страшного не случится, пока ты силён тем, что жив, и рядом с тобой есть кто-то, кого можно вот так приласкать и получить в ответ улыбку. Но когда Штефан застонал от боли, попытавшись поднять руку, всё вернулось на круги своя. Марко едва ли не вслух назвал себя идиотом и чуть сам себе не дал пинка. Какого дьявола он размечтался и забыл обо всём, что произошло? Он взял ладонь друга в свои — и Штефан сжал зубы. Что делать дальше, Марко не знал, но что-то делать было надо. Он решил прощупать всю руку, чтобы хотя бы узнать, целы ли кости. — Потерпи… — с наигранным спокойствием сказал он, проводя большим пальцем по хрупким костям кисти. Друг прошипел в ответ что-то невнятное и слабо дёрнулся, но вырывать руку не попытался. «Вроде бы здесь всё целое, хотя чёрт его знает, — подумал Марко, — а дальше?» Он старался прикасаться к Штефану как можно бережнее, чтобы не причинить ему ещё больше боли, и всё равно видел, как содрогается его лицо, и на глаза наворачиваются слёзы. «Где болит?» — осторожно спрашивал он, но Штефан молчал. Марко поднялся руками до плеча и понял, что другу вроде бы стало легче — судорожное дыхание выровнялось, губы разжались, лицо разгладилось. Он наклонился вперёд, чтобы было удобнее, и тихо спросил: — Больно? Друг отрицательно покачал головой, и Марко продолжил сосредоточенно ощупывать руку. Он чувствовал крепкие мышцы под кожей и представлял, как где-то там в глубине тёплая, алая кровь бежит по сосудам, от самых больших до самых маленьких, питая ткани и согревая тонкую кожу. И веточки нервов, пронизывающие её, сейчас передают прикосновения от пальцев в мозг. Как Штефан их ощущает? Едва терпит, чтобы только не обижать друга? Или не чувствует вообще ничего кроме боли? А может быть, он наслаждается, чувствуя приятную, сладкую дрожь, тоненькими иголочками пробегающую от кончиков пальцев, такую же пьянящую, как и полуоткрытые губы совсем рядом… Марко словно окатили ледяной водой, когда друг внезапно резко дёрнулся и зашипел: — Брысь на свою кровать, слышишь! — Почему? — обиженно пробормотал он. — Делай, что говорю! — глаза Штефана зло сузились. — А, ч-чёрт… поздно. И в эту самую секунду железная дверь натужно заскрипела, открываясь. И Марко вновь увидел их — лысого и светлого. Теперь их лица были ещё свирепее, чем тогда, в комнате с креслом. Первый держал блокноты и ручку, второй — какой-то чемоданчик. — Отойди, — коротко бросил блондин, но таким тоном, что у Марко и мысли не возникло перечить. Он с опаской отпустил руку друга и мелкими шажками отошёл к кровати. Штефан коротко кивнул ему, но в следующий момент его лицо уже загородили спины апостолов. — Что вы будете с ним делать? — испуганно спросил Марко, видя, как первый санитар садится в ногах пациента, а второй раскрывает чемоданчик. Его не удостоили ответом, а впрочем, он и сам всё понял, когда второй передал первому фонендоскоп. Штефана начали осматривать — бесцеремонно и грубо. Потянули за руку, не обращая внимания на то, что он едва не плачет от боли, сбросили одеяло, подняли майку, принялись тыкать и щупать, как будто перед ними лежал бесчувственный кусок мяса. А потом… — Встать, — холодно процедил лысый. Штефан поморщился и попытался подняться, опираясь на руку. Тяжело и медленно, но ему удалось сесть на кровати — и Марко видел, как он закусывает губы, чтобы ни единого звука жалобы не донеслось до апостолов. — Вы что, не видите, что ему больно?! — взорвался Марко, вскочив с кровати. — Вы сами же его избили, а теперь приказываете встать? Да что вы за нелюди! В мгновение ока второй санитар подошёл к нему и чётким, поставленным ударом заехал в челюсть. Штефан вскрикнул, перед глазами Марко вспыхнули звёзды, он на миг потерял сознание — и очнулся, лёжа на кровати головой в угол. На затылке напухала шишка, прикушенный язык ныл, а череп звенел, как будто в него насыпали бубенцов. — Ид-ди-от, — раздалось где-то совсем рядом. Марко поднялся и увидел Штефана, который стоял около своей койки, держась за стол, и смотрел вперёд сонными, мутными глазами. — Я г... говорил тебе — брысь на свою… Штефан уронил голову на грудь, дыша, будто загнанная собака, но потом с трудом развернулся и, шатаясь, как пьяный, поплёлся к унитазу в углу комнаты. Он так сильно загребал ногами, что наверняка упал бы, размозжив голову об угол раковины, если бы Марко не ринулся к нему и не схватил за плечи. — От… отойди! — взвыл Штефан. Впрочем, ответить Марко ничего не успел — друг судорожно схватился за керамический поддон, нагибаясь над ним, содрогнулся и вырвал прямо в раковину. Марко в ужасе отшатнулся, наблюдая, как его рвёт. Когда-то давно на одной из студенческих вечеринок, куда их с Ингрид с грехом пополам затащили её подруги, ему пришлось поддерживать за плечи какого-то паренька, который в это время тяжело блевал над унитазом, но там, в атмосфере смеха, пьяных криков и громкой музыки это выглядело, как бы странно это ни звучало, естественно и нормально. А сейчас, в этой жуткой палате, среди звенящей тишины… — Сука… — Штефан попытался повернуть одну из ручек крана, но пластиковый колпачок, крутнувшись вхолостую, отвалился и остался у него в кулаке. — Дай я помогу, — Марко уверенно повернул другую ручку — и в раковину хлынула вода. Он отвёл глаза, чтобы не смотреть на отвратную жижу, которая будто нарочно утекала слишком медленно. Штефан сполоснул лицо и, ухватившись за стену, тоже отошёл от раковины. — Сво-олочь… — тянул он, с трудом делая шаг за шагом, — всё равно я выж… живу. Марко вновь бросился помогать — и пока довёл друга до кровати, тот практически уснул у него на руках. И это было бы мило и славно, если бы Марко не слышал, с каким трудом он дышит, и не видел, как он хватается за сердце и последняя краска отливает от бледного, покрытого холодным потом лица. Он уже видел такое — во втором блоке бывали больные, которых держали на больших дозах успокоительных. Заторможенные, вялые, едва соображающие, где они находятся и что с ними, они неподвижно лежали на койках, разглядывая потолок, или медленно бродили по коридорам, точно сомнамбулы. Олли с ужасом шарахался от таких, а на вопрос Марко, за что с ними так поступили, отвечал в своей обычной загадочной манере: — Лотовой жене говорили не оглядываться на город. Она ослушалась — и что с ней стало? Тогда Марко не понимал, что это значит — а теперь Штефан на его глазах превращался в соляной столп. За то, что закричал. За то, что посмел вырываться. За то, что остановил эксперимент по собственной воле. — Не дай мне заснуть, — тихо попросил друг, открывая глаза. — Марко… не оставляй меня одного в темноте… — Да-да, хорошо… — лихорадочно зачастил Марко. — Я… я буду здесь, с тобой, не волнуйся. Я, — взгляд упал на стопку книг на столе, — почитаю тебе вслух. Согласен? Штефан вяло кивнул, и он схватил самую верхнюю книгу и открыл на закладке. «Планета людей» — было написано в верху страницы. — Глава вторая, — громко начал Марко, — «Товарищи». Он никогда не любил ни публичные выступления, ни чтение вслух. Когда мама просила его что-то прочитать или спеть для гостей на семейных праздниках — он краснел, убегал в комнату и прятался под одеяло, чтобы только его не трогали. Петь он любил — но только в одиночестве, когда знал, что его точно никто не слышит. Когда же на него смотрели чьи-нибудь ехидные, изучающие или колючие глаза, ему было проще провалиться под землю, чем выдавить из себя хоть ноту. Даже для Ингрид, как она ни просила, он петь не решался. Штефан — другое дело. У него был невероятно красивый голос, и он совершенно не боялся петь или читать стихи, особенно для Марко. И тот был рад его слушать — не только потому, что ему нравилось, но и потому, что он сам в такие моменты мог спокойно посидеть и помолчать. Но сейчас был особый случай — и поэтому приходилось себя пересиливать. — Старых друзей наскоро не создашь, — читал он, — нет сокровища дороже, чем столько общих воспоминаний, столько тяжких часов, пережитых вместе, столько ссор, примирений, душевных порывов… ** Штефан нашёл его ладонь и слабо стиснул в своей руке. Марко ответил рукопожатием — ободряя, показывая «не бойся, я тут, я никуда не уйду» — и почувствовал, как по телу пробежала лёгкая дрожь. Было что-то особенное в этом доверчивом и нежном прикосновении, что-то тайное, заветное. Они словно соединились, сплелись, как деревья ветвями. И раздвоить их не смогла бы сейчас ни одна пила. — Такая дружба, — его голос дрогнул, — плод долгих лет. Сажая дуб, смешно мечтать, что скоро найдешь приют в его тени… — Тени… — невнятно бормотал друг, засыпая. — Марко, спаси, отгони… они приближаются…