Песочная бабочка

«Больше ничего не будет, — думал Штефан, глядя на безукоризненно прямую спину Шметтерлинг. — Больше ничего… ничего…» Он пошевелил руками, привязанными к ручкам кресла — кисти затекли, — и опустил голову, бесцельно уставившись на грязный кафельный пол. Впервые за пять лет самообладание изменило ему, и он позволил отчаянию захватить себя, не пытаясь бороться с горькими мыслями. Потому что понимал — всё кончено, он никогда больше не увидит Марко, не обнимет его, не коснётся. Их разлучили, и всё, что у него осталось — это кресло, бесконечные минуты ожидания и язвительная ухмылка Шметтерлинг в зеркальном стекле. Штефан вспоминал, как Марко спал, прижавшись к нему так тесно, будто хотел слиться с ним воедино, как дрожал и беспокойно лепетал его имя — а он гладил его по голове, обнимал и бормотал, успокаивая: «Тише, тише, это просто сон». Как же он был счастлив в эти мгновения. И как был наивен, думая, что теперь никто не отнимет у него это счастье. Когда утром Роберт вместе с несколькими санитарами вошёл в палату и холодно приказал Марко собираться, в голове Штефана словно что-то замкнуло, и он бросился к любимому, расталкивая апостолов. «Я спасу тебя!» — вспыхивала в мозгу отчаянная мысль, пока его оттаскивали в сторону, а он отбивался от обступивших его санитаров, раздавая удары направо и налево. Какая-то часть его сознания упорно твердила, что ещё не всё потеряно, что у них есть шанс быть вместе и освободиться — стоит только прорваться к Марко. И он верил ей до последнего. Только когда его повалили на пол, не давая ни шевельнуться, ни вздохнуть, Штефан понял — кончено. Он ещё успел увидеть перекошенное от ужаса и боли лицо Марко, а потом его потащили прочь — в тёмную и тесную комнату, где он и просидел до сегодняшнего дня. «Прости меня, — глаза защипало, и Штефан зажмурился. — Прости меня за мою любовь. Я хотел, чтобы ты был счастлив… и прости, что ничего не получилось…» Он не знал, где теперь Марко и что с ним сделали, но был совершенно уверен — его тоже наказали и очень сурово. «И это моя вина… — горячие слёзы потекли по щекам, не останавливаясь. — Если бы я не открылся ему, всё было бы иначе. Но я не мог. Я люблю его… но моя любовь причинила ему столько бед…» Внезапно рядом зацокали каблуки. И это словно отрезвило Штефана. Он как никогда остро почувствовал, как давят на грудь и руки жёсткие вязки, как нестерпимо воняет в комнате сладкими до приторности женскими духами — и его передёрнуло от осознания того, что ничтожная и безмозглая тварь, которая только и знает, что красить губы и ухмыляться, будет мучать его просто потому, что он — Штефан Музиоль. Которого все считают виновным, потому что так сказали какие-то ублюдки. С поразительной ясностью в памяти всплыли все картины издевательств, которые ему пришлось пережить. Его насиловали, его пинали и лупили, как боксёрскую грушу, заставляли есть с пола, окунали головой в грязный унитаз, били током, сажали в ледяную воду, резали, оставляли в темноте без пищи и воды… Мрази, которые считали себя вправе казнить и миловать, обрекли его на такую жизнь, даже не задумавшись. А потом разлучили с Марко. Но он невиновен! И он не заслужил этого! Штефан вздрогнул, когда Шметтерлинг грубо ухватила его за скулы ледяными пальцами и рванула голову вверх. Несколько мгновений они молча смотрели в глаза друг другу: он — с ненавистью, она — с садистским восхищением, — а потом мегера заговорила: — Великолепно… Легендарный маньяк, знаменитый детоубийца, живодёр — сидит передо мной, побеждённый и плачущий. Я знала, что это сработает. Самый гордый дух можно сломить любовью… особенно если дать её, а потом отнять. И у меня получилось. Я укротила самого дьявола… На её красивом лице сияла самодовольная ухмылка, и Штефан чувствовал, как внутри начинает закипать злоба. С каким удовольствием он сомкнул бы руки на шее этой твари, если бы не был привязан. Если бы! Он мотнул головой, высвобождаясь из захвата. Шметтерлинг отдёрнула руку, словно боясь, что он может укусить — и процедила, смерив его презрительным взглядом: — Можешь делать что угодно — ты уже проиграл, Деро Гои. — Уверена? — он усмехнулся. Ему было больно и горько, но почему-то именно сейчас появилось извращённое желание выплеснуть всю свою злобу, или хотя бы часть её, на эту суку. — Мы оба знаем, что это не так. Ты можешь мучить меня, сколько угодно, можешь ставить на мне самые изуверские эксперименты, но тебе никогда меня не сломить. Потому что я невиновен. И кстати, Барбара, — он сделал небольшую паузу, — перестань называть меня чужим именем. Меня зовут Штефан Музиоль. Почему ты никак не запомнишь? Щёки Шметтерлинг порозовели, а руки сжались в кулаки. Она нервно втянула воздух — и на несколько секунд замолчала, а Штефан с наслаждением наблюдал, как она злится, не в силах ответить. — Хочешь мучиться? Будешь! — наконец выплюнула мегера. — Вы все должны мучиться… убийцы, насильники, подонки… и ты! Ты будешь мучиться, как все те, кто пострадал от твоей руки! Рассвирепев окончательно, она кинулась к креслу, схватила мужчину за грудки и притянула к себе. — Когда мне было десять, мою мать убили такие же отморозки, как ты, Музиоль! — Шметтерлинг рявкнула это так яростно, что на его лицо полетели капельки слюны. Он ухмыльнулся, думая, что сейчас, вспотевшая и раскрасневшаяся, она похожа на пьяного истеричного клоуна. — Изнасиловали, ограбили и убили! А я ждала её домой всю ночь и всё утро, но так и не дождалась! Именно тогда я решила, что буду мстить! Вам всем! Тем, кто, совершив преступление, спокойно живёт в больницах и тюрьмах на всём готовом! Я поклялась, что сделаю всё, чтобы вы мучились до последнего вздоха… Штефана эта тирада почти не тронула. Глядя на Шметтерлинг, которая уже отпустила его и, рвано дыша, пыталась прийти в себя, он холодно процедил: — А чем ты от них отличаешься, сука? От всех этих насильников и убийц? Или ты решила, что у тебя есть право калечить всех, кого пожелаешь? Так знаешь что, ты ошиблась. По лицу мегеры пробежала нервная судорога. Это на секунду напомнило Штефану об Олли, и он задумался — может, она тоже больна психически? Тогда не того человека привязали к электрическому стулу. Шметтерлинг тем временем поправила растрепавшуюся причёску, вновь подошла к креслу и спросила — уже спокойно: — Ты ведь никогда не смиришься, не так ли? Он кивнул. — Что ж, — она выпрямилась. — В таком случае… я уверена, что меня поймут. А если не поймут — я сумею замести следы. Тебя долго лечили током, начались проблемы с сердцем, нерасторопный санитар не зафиксировал это, и после очередной стимуляции… Такое бывает… Она погладила Штефана по щеке, скользнула пальцами к подбородку и выдохнула с нескрываемой жадностью:  — Жаль, что мы с тобой познакомились вот так. Ты… красивое животное… Усмехнувшись, мегера властно притянула его к поцелую. Прикосновение её напомаженных губ было настолько отвратным, что Штефана едва не стошнило. Он отпрянул, вжимаясь в спинку кресла, и с ужасом подумал о том, что, кажется, у Шметтерлинг окончательно поехала крыша. Этот поступок был слишком безумным даже для неё. На мгновение ему показалось, что всё происходящее — затянувшийся сумасшедший сон, и он лихорадочно искал глазами Песочника, стоящего где-нибудь в тени. Ведь это явно его рук дело! — Ты всё ещё в игре... — спину обдало колючим холодом, когда едкий шёпот монстра зазвучал прямо над ухом. — Но я могу прекратить твои муки, скажи всего два слова: «Я сдаюсь». Давай же, мой сладкий, времени осталось совсем мало... — Я скорее умру, — процедил Штефан, и Песочник язвительно захихикал: — Это можно устроить... Он исчез с дуновением ветра, а Штефан зажмурился изо всех сил, твердя себе: «Это сон, сон! Это безумный сон, от которого я просто не могу проснуться!» * * * «Проснись! —  приказывал он себе, бегая из угла в угол по опустевшей палате. — Проснись же, просто проснись, Марко — и всё станет как раньше. И Штефан будет рядом…» Он не чувствовал слёз, безостановочно текущих из глаз. Он не обращал внимания на сбившееся дыхание. Важно было одно — любой ценой вырваться из этого зацикленного кошмара. — Песочник! — кричал он в пустоту. — Хватит! Но пустая комната отвечала молчанием. В конце концов он устал метаться из стороны в сторону и встал возле окна, облокотившись на холодный подоконник. Совсем как Штефан когда-то. Штефан… как сладко было лежать в его объятиях и целовать, целовать, целовать его лоб, впалые щёки, покрытые жёсткой щетиной, губы, подбородок, мягкую ямочку под шеей, острые ключицы… Он хотел насытиться поцелуями и прикосновениями на всю жизнь — и словно просил прощения у любимого за то, что раньше его не было рядом. Эта ночь принадлежала только им. И никогда раньше Марко не чувствовал себя таким свободным и таким живым. Ничего не осталось — ни страха, ни боли, ни сумасшествия, ни Песочника, ни Луны. Только они — обнажённые, разгорячённые, одуревшие от близости и пьяные от нежности. — Я не могу без тебя… — лихорадочно шептал Марко, зарываясь пальцами в волосы Штефана и касаясь губами его щеки. — Если ты исчезнешь, я пропаду вместе с тобой… Ты — часть меня. Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю… А потом наступило утро. Которое должно было стать самым счастливым и солнечным, а в итоге обернулось кошмаром. Не успели они съесть завтрак, как в палату явился Роберт. Марко бросил тревожный взгляд на Штефана — но когда апостол заговорил, его пробила дрожь: — Сааресто, на выход. Эксперимент завершён. — Какой? — ошеломлённо выдохнул Штефан. Санитары, сгрудившиеся около его кровати, переглянулись, ухмыляясь. Марко молча воззрился на Роберта, и тот процедил сквозь зубы: — Тебя переводят. Вставай, мне некогда. Есть собственные вещи? Марко застыл, будто громом поражённый. Переводят? Эксперимент? Но ведь с ним же ничего не делали! Что они имеют в виду? Он смотрел на своего любимого, безмолвно спрашивая: «Что происходит?» — и с ужасом наблюдал, как его глаза медленно наполняются слезами. А потом звенящую напряжённую тишину разорвал дикий крик — и Штефан бросился вперёд. Марко кинулся к нему. Его схватили. Оттащили и грубо заломили руки за спину. Он рванулся из захвата. Боль пронзила каждую клетку тела. — Марко! Марко! — истошно орал Штефан, пытаясь дотянуться до него. — Марко! Его красное от напряжения лицо с бешеными, невидящими глазами сейчас даже не было похоже на человеческое. Оно напоминало маску, натянутую на уродливую куклу, нарочно сшитую с вывернутыми в плечах руками. Это выглядело жутко, но Марко не мог перестать смотреть. «Пусть это прекратится! — в отчаянии взмолился он. — Пусть это прекратится, пожалуйста! Почему это происходит с нами? Объясните мне кто-нибудь!» — Как скажешь, хороший мальчик… Марко не увидел Песочника — только почувствовал слабое дуновение и резь в глазах. А потом его тело отяжелело, и сознание стремительно затуманила пелена. Он успел лишь неслышно выдохнуть имя любимого, прежде чем реальность распалась на яркие цветные пятна, превращаясь в сон… …Перед глазами Марко возникла лесная поляна с огромным старым дубом посередине. На траве лежала узорчатая тень от его ветвей, в воздухе, будто танцуя в свете солнечных лучей, порхали белоснежные капустницы и ярко-оранжевые перламутровки. Но всё это было будто искусственным — трава слишком уж ярко зеленела, бабочки взмахивали крыльями так медленно, словно их дёргал за ниточки невидимый кукловод, а тишина, царящая на поляне, не успокаивала, а пугала. Как будто всё происходящее было спектаклем, разыгранным специально для Марко. Но он не понимал, почему. Такого места в лесу он вообще не помнил. «И что? — удивился мужчина. — Что здесь происходит?» Мелькнула мысль: что если подойти к дубу и коснуться ствола? Может, в нём что-то спрятано? Марко не знал, почему он так решил — возможно, из-за сказки о Вороньем Короле, — но стоило ему сделать пару шагов, как висок заломило, и он услышал в голове жалобный детский голос: — Папочка, помоги мне… Всё потемнело, и Марко зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел под дубом мальчика лет четырёх, который сидел в траве, печально повесив головку. Он подошёл поближе — и ужаснулся: светлые волосы ребёнка были всклокочены и растрёпаны, одежда разорвана и перепачкана травой и землёй, а на тонких ручках багровели царапины и синяки. Малыш выглядел так, как будто на него напал какой-то зверь. — Эй… — мягко проговорил Марко. — Как тебя зовут? Где твои родители? Тот не ответил. Тогда он решил взять мальчика за плечо, чтобы хоть как-то растормошить, но стоило ему протянуть руку, как неведомая сила тут же отшвырнула его на несколько шагов. — Что за… — удара о землю Марко не ощутил и возмутился скорее от неожиданности. Но не успел он договорить, как рядом с мальчишкой возник жуткий монстр в истлевшем чёрном плаще. Сверкая злобными жёлтыми глазами, он протянул костлявую руку к его голове и погладил по волосам. — Марко… — захрипел он, — хороший мальчик… — П… п… — задыхаясь от слёз, залепетал ребёнок. — Помоги… мне… Марко шокированно наблюдал за этой сценой. Это что, Песочник? И он говорит… с ним в детстве? Да когда такое было? Неужели такое вообще было? А поляна тем временем исчезала, распадаясь на разноцветные пятна, которые, слившись друг с другом, образовали другую картинку… …На этот раз в лесу царила ночь. И место Марко узнал сразу — трудно было забыть старую шахту. Не нужно было долго думать, чтобы понять, что именно хочет показать ему Песочник, поэтому он даже не стал подходить близко ко входу в пещеру. И так знал, что там, на земле, в луже собственной крови лежит сестра Штефана. Однажды он уже видел эту картину — и ему хватило. Всё ещё больше напоминало кукольный театр, причём на этот раз деревья и кусты и вовсе казались небрежно вырезанными из белого картона и наспех склеенными, как будто нерадивый «художник» решил, что для ночи и так сойдёт. Зато со звуковыми эффектами поработали на славу: в чёрной бездне огромной каменной пещеры, которая сейчас казалась разинутым морщинистым ртом, что-то надсадно вздыхало и хрипело — и чем дольше Марко это слушал, тем сильнее его мутило от страха. — Анна! Анна! — тоненький крик заставил его подпрыгнуть. Из кустов, на ходу выронив фонарик, выскочил мальчишка-Штефан. Будто буря, он пронёсся по поляне, бросившись к своей сестрёнке, и отпрянул, увидев её распоротый живот, залитое кровью голубое платье и огромный кухонный нож, валяющийся в траве. Штефан не стал кричать и плакать — только застыл, мелко дрожа всем телом и бормоча под нос что-то невнятное. «Беги, беги, беги! — мысленно умолял его Марко. — Спасайся, беги со всех ног! Уходи отсюда!» Мальчик словно услышал его мысли и сделал шаг. Но не назад, а вперёд. Один осторожный, несмелый шажок. Шатнулся, едва не упав в кровавую лужу, наклонился, подобрал нож, медленно развернулся лицом к шахте и завопил что есть силы: — Песочник! Выходи! Марко кинулся к нему, чтобы схватить за руку и увести от проклятого места, но его ладонь прошла сквозь тело ребёнка, даже не задев. И он с ужасом понял, что в этих снах он не более, чем призрак, обречённый только наблюдать, но неспособный никому помочь. На поляну, задыхаясь, спотыкаясь и падая, выбежал второй мальчишка — детская копия самого Марко. Он вскрикнул, увидев девочку, подскочил к Штефану, уцепился за его руку и потянул в сторону. — Штефан, пойдём отсюда! — закричал он. Но Штефан стоял как вкопанный. — Штефан… зачем тебе нож? — Песочник… — с трудом произнёс тот. Его голос дрожал от едва сдерживаемых слёз. — Посчитаемся… — Брось! Брось! — Маленький Марко принялся пугливо оглядываться по сторонам. — Давай уйдём отсюда, пожалуйста, я прошу тебя, я тебя умоляю, ради меня, давай уйдём отсюда. Я видел какую-то тень! Песочник идёт сюда! После этих слов взрослый Марко содрогнулся, действительно услышав треск веток позади себя. Он испугался за мальчиков. Ему Песочник вреда причинить не мог, но что будет с ними? Инстинктивно обернувшись, он увидел высокого человека в плаще, стоящего за кустами. Тот направил луч фонаря на поляну, а потом заговорил — и Марко обмер, узнав его строгий голос: — Что вы здесь делаете, гадкие мальчишки? Луна выглянула из-за туч, осветив плащ, забрызганный кровью, резиновые перчатки, квадратные очки, сверкнувшие жёлтым в свете фонаря, и дьявольскую, хищную ухмылку на свирепом лице монстра. До боли знакомом. Лице отца. — Нет, нет, нет, это неправда! — заорал Марко, закрывая лицо руками. Больше всего на свете он хотел проснуться, но кошмар не заканчивался. Где-то сзади закричали мальчики, но их голоса заглушил утробный гогот из шахты… …Картина изменилась — теперь Марко видел себя взрослого, стоящего на том самом месте, где когда-то лежало тело Анны, и робко светящего фонарём в темноту пещеры. — Марко… — тяжело вздыхал кто-то внутри. — Марко… Марко… — Пе… песочник! — пугливо звал он, не решаясь войти. — Песочный человек! Выйди! Я не боюсь тебя! А отец в это время осторожно подкрадывался к нему, поднимая с земли большой камень… …Новое видение. Теперь Марко, точнее его двойник, стоял в кабинете отца и кричал сквозь слёзы: — Ты! Ты! Это всё ты! Ты наговорил на Штефана на том суде, но он не виноват! Я знаю, что именно ты совершал все эти преступления! Я тебя видел там! — Неужели? — отец смотрел спокойно и презрительно, как и всегда. — Ну так иди в полицию, доносить на своего старика. Я много чего интересного могу рассказать про ту ночь. Только что это изменит? Твой друг всё равно уже мёртв, и ничто на свете не вернёт его тебе. Ты ничего не исправишь, Мотылёк. Марко увидел, как двойник замер на полуслове и отступил на два шага назад, сжимая руки в кулаки. — Впрочем, ты никогда не умел ничего исправлять сам. Ты всё время забивался в угол и ждал, когда придёт кто-то другой — я, мама или твой друг — и решит всё за тебя. Ты даже Песочнику в лицо взглянуть не осмелился. И в полицию ты не пойдёшь, я знаю. Потому что ты трус. Второй Марко нахмурился, и по массивным книжным шкафам поползли тени. «Только не это!» — обречённо подумал Марко — но Дрёма уже появился в тёмном углу. Он бесшумно скользнул в центр комнаты, положил руку двойнику на плечо и вкрадчиво прошептал: — Убей его, хороший мальчик. Убей. Он заслуживает смерти. Темнота, клубящаяся на полу, поползла вверх по ногам двойника, оплетая его, будто плющ металлическую решётку, и Марко с содроганием увидел, как тот начинает злобно улыбаться. Он как будто знал, что сейчас произойдёт, и торжествовал заранее. — Ну же, — язвительно подначил отец. — Пойдёшь в полицию, Мотылёк? Второй Марко, всё так же улыбаясь, вытянул правую руку вперёд, указывая пальцем точно в его сердце, и произнёс низким голосом, раскатившимся по комнате чудовищным эхом: — Ты просто сдохнешь, старый хрен. Отец вскрикнул от боли и рухнул в кресло. Марко видел, что он смотрит не на сына, а на Песочника, стоящего за его спиной. — Прочь! — беспомощно хрипел он. — Оставь его в покое! Неужели тебе мало… Но Дрёма не шевелился — а Марко, бесплотный и бессильный, только с горечью наблюдал, как беспомощный старый человек закатывает глаза, задыхаясь и синея… …Новая картинка — спальня в доме Марко. Ингрид медленно, словно во сне, подошла к мольберту под руку с Дрёмой, и тот, склонившись к её уху, жадно зашептал: — Пиши меня и мою Луну… …Марко моргнул — и оказался в уютном кабинете доктора Траума. Он увидел самого врача, неподвижно застывшего в кресле и смотрящего пустыми глазами на Песочника, что вальяжно развалился на стуле напротив и водил перед его лицом костлявой ладонью, пока чёрный песок утекал из перевёрнутой колбы хрустальных часов. — Вы что-то ещё хотели спросить у меня, доктор? — спокойно говорил Дрёма. — Или, может быть, лучше я поспрашиваю вас? Траум покорно склонил голову и забормотал: «Пожалуйста, пожалуйста...» И Марко передёрнуло, но не от этой сцены — на рубашке монстра он ясно разглядел номер — четыреста двадцать пять. Номер, который присвоили ему самому… …Мгновение — и всё снова поменялось. Теперь Марко стоял в углу маленькой комнатки с огромным креслом посередине. Он узнал её. Здесь они впервые встретились со Штефаном на «эксперименте Милгрэма». Сейчас всё выглядело почти так же, как и тогда: белый кафель, зелёные стены, яркий раздражающий свет, санитары, склонившиеся к приборам. Только заключённый был всего один. Молодой черноволосый человек, корчащийся на кресле и вопящий от боли. Властная безжалостная красавица в белом халате стояла поодаль и бесстрастно наблюдала за тем, как его пытают. Вот она махнула рукой — и санитар щёлкнул тумблером, выключая ток. Тело обмякло, а уголки губ женщины едва заметно дёрнулись вверх. Песочник возник из её тени — длинной и тощей, как и он сам. Он положил женщине на плечи обе руки и холодно приказал: — Сломай его. Когда он отпустил её и отступил в угол, она подошла к подопытному, склонилась над ним и мягко проговорила: — Ну, так как тебя зовут? Деро Гои, не так ли? — Меня… зовут… Штефан Музиоль, — прохрипел тот в ответ, запрокидывая голову и закрывая глаза. Его грудь тяжело вздымалась, а руки, намертво вцепившиеся в подлокотники, тряслись. — И я… невиновен… — Музиоль, значит? — женщина выпрямилась, смерила его негодующим взглядом и скомандовала: — Пустить ток. Когда Штефан, чудовищно выгнувшись в кресле, задёргался вновь, у Марко подкосились ноги. В глазах помутилось — и чернота поглотила всё вокруг, в том числе и его самого. Больше не было ни комнат, ни окровавленных девочек, ни двойников, ни Штефана. Только удушливая тьма — и добрый, мягкий голос Траума откуда-то сверху: — Когда же вы научитесь различать сновидения и реальность, Марко? Вы не избавитесь от своих страхов, пока не поймёте, что до сих пор живёте во сне. В сказке. Из которой никак не хотите возвращаться. Вы понимаете меня? Вы понимаете меня? Понимаете? Он беспрестанно повторял: «Понимаете?» — пока окончательно не затих во мгле, оставив Марко в полном одиночестве. И тот проснулся, чувствуя себя опустошённым и измученным. Несколько минут он просто лежал с закрытыми глазами, пытаясь позабыть жуткие картины. Отец в окровавленном плаще, мёртвая Анна, Штефан на электрическом стуле, снова отец — бледный и беспомощный умирающий старик. Плотоядная ухмылка на собственном лице. И голос Песочника — замогильный, холодный, — приказывающий: «Убей его, хороший мальчик. Он заслуживает смерти». «Что он хотел мне сказать, показывая всё это? — размышлял Марко. — Что это его я встретил в четыре года? Что он был тем зверем, который меня терзал? Что мой отец убивал всех тех детей? Или он был заодно с Песочником? Почему он говорил, что Штефан мёртв? Почему сказал „неужели тебе мало“? Мало… кого?» Рядом кто-то шумно вздохнул — и сердце радостно подпрыгнуло в груди Марко. Он открыл глаза и повернул голову, ожидая увидеть Штефана. Но увидел лишь голый матрас без белья и подушки — и пустой стол без книг. Это заставило его рывком вскочить с кровати и в ужасе броситься к двери. Штефана увели! Они увели его, пока он спал! Он не смог его спасти! — Эй, вы! — заорал он, молотя кулаками по железу. — Кто-нибудь! Я хочу знать, что случилось со Штефаном! Никто не ответил, и в отчаянии он ринулся к раковине. В груди ещё теплилась надежда, что Штефа забрали не навсегда. Возможно, его бельё просто забрали в стирку, а книги отнесли, чтобы отдать кому-нибудь другому. Но если какие-нибудь его вещи всё-таки остались, значит… Но мысль оборвалась, когда он увидел в стаканчике одну зубную щётку. И один кусочек мыла на ободке раковины. И одно полотенце на крючке. Марко согнулся над раковиной, воя от боли. Не хотелось верить, что это действительно произошло. — Это всё сон… — шептал он, жмурясь и глотая слёзы. — Это сон, сон… я не хочу верить… И сейчас он изо всех сил пытался «проснуться». Щипал руки и бил себя по щекам, ударял кулаками по ногам и по стенам. Боль приходила — но ничего не менялось. Окончательно вымотавшись, Марко рухнул на кровать и закрыл глаза. — Штефан… — тихо позвал он. — Штефан… Ему хотелось «провалиться». Забыться хотя бы на несколько часов. Потерять память, не чувствовать, не думать. Но «провал» не наступал — и тяжесть одиночества ощущалась как никогда. «Ты трус, — зазвучал в голове голос отца. — Всё время забивался в угол и ждал, пока кто-то решит твои проблемы». «Да, это так, — печально согласился Марко. — Я мог всё изменить только однажды — в ту ночь, но именно тогда я струсил. Если бы я поступил по-другому, то возможно, ничего этого не случилось бы и Штефан был бы сейчас свободен. Но я не смог. А всё остальное — последствия, которые уже от меня не зависели…» Он вспоминал — постепенно, кадр за кадром — все подробности, и на глаза наворачивались слёзы. Во всём, что произошло, был виноват только он. Он подвёл самого дорогого человека и разрушил его жизнь… Когда Песочник, зарычав, бросился в чащу следом за Штефаном, Марко вовсе не остался лежать на земле под кустами, как он потом рассказывал на суде. Опомнившись от страха, он побежал следом. Возможно, это было не самым умным решением, но разве можно было сидеть и бездействовать, зная, что друг в смертельной опасности? — Штефан! Ште-ефан! — звал он, петляя между деревьями. Он уже давно потерял из виду и Песочника, и друга, но всё равно продолжал бежать. Кочки, камни и коряги то и дело попадались на пути, об одну из них он даже споткнулся, ободрав колено, но встал и, даже не почуяв боли, побежал дальше. — Постой! Но ничего кроме вороньего грая и уханья сов не раздавалось ему в ответ. Марко уже думал поворачивать назад, чтобы вернуться к шахте и оттуда попытаться выйти к дому, как вдруг где-то рядом раздался истошный крик. Сломя голову он рванул туда. Впереди забрезжил жёлтый неровный свет. Марко не знал, что это было — болотный огонёк, волчьи глаза или обманка, которую зажёг Песочник, чтобы приманить в свою ловушку вторую жертву, — но продолжал бежать именно на него. Он добежал до какой-то поляны и увидел Штефана, лежащего на земле без сознания. Две тёмные фигуры, склонившиеся над ним, светили ему в лицо фонарём. В луче его света ярко блеснул нож, валяющийся в траве. Одна из теней — высокая и худая — подняла его, отёрла рукоятку полой плаща и аккуратно вложила её прямо в раскрытую ладонь мальчика. «Чудовища! Клювы!» — подумал Марко. Испугавшись, он спрятался за дерево в надежде, что дети Песочника его не заметят. Он услышал, как вторая фигура, пониже первой, встревоженно закричала: — Что ты делаешь, опомнись! Он же ещё ребёнок! Голос был человеческий, женский — и Марко его узнал. Это был голос мамы. И ноги от страха приросли к земле, а сердце бешено забилось в груди. — Это ты опомнись! — сердито ответила ей первая. Это говорил папа. — Я не допущу, чтобы наш сын погиб из-за этого монстра! Марко понимал, что должен бежать на помощь Штефану, рассказать родителям, что здесь случилось, показать, где тела убитых детей, но не мог шевельнуться. Тело словно окаменело, и он почувствовал, как сознание покидает его. Очнулся он уже дома — разбитый и усталый. А родители вели себя так, словно ничего не произошло, и на все вопросы отвечали только: «Забудь всё и успокойся». Но Марко не забыл. На суде он не упомянул об этом случае — в конце концов, он не знал, точно ли он видел в лесу мать и отца или это был очередной обман Песочника, — но так никогда и не смог забыть о своей трусости. Это была роковая ошибка, и всё, что он делал впоследствии, шаг за шагом вело его к трагедии. У древних философов это называлось красивым словом «гамартия». Однажды увидев его в какой-то книге, Марко поразился, до какой же степени точно оно описывает его судьбу. Сплошные неудачи, возникшие из-за одной роковой ошибки. Вся жизнь — гамартия… — Прости меня… — шептал Марко сквозь слёзы, глядя на пустую кровать. — Прости меня за мою любовь. Лучше бы ты дал мне утонуть… Отяжелевшая голова гудела, и почему-то снова хотелось спать. Марко отвернулся к стене и закрыл глаза, не желая думать больше ни о чём. Под ложечкой сосало от голода, но он ощущал это как-то отстранённо, словно его сознание переместили в тело другого человека, который хотел есть. А ему самому уже ничего не хотелось. Его разбудил грохот тележки с едой. Марко пошевелился, чувствуя, как невидимые иголки впиваются в затёкшие мышцы, но вставать не захотел, решив — какая разница теперь, будет он есть или не будет. Всё равно растолкают и накормят насильно. Перевернувшись на другой бок, он снова провалился в сон. Но разбудили его вовсе не грубые толчки, а вкрадчивый, добродушный голос: — Доброе утро. Он нервно дёрнулся, просыпаясь — и с ужасом увидел над собой знакомое лицо доктора Траума. Весь его вид, лучащийся добротой и приветливостью, живо напомнил Марко обо всём, что случилось, и он выплюнул со злобой и ненавистью: — Где Штефан? — Тише, тише, Марко, — доктор предупредительно кивнул санитарам, стоящим по бокам от него. — Я ведь сейчас говорю с Марко, не так ли? — Что вы несёте? — с каждой секундой Марко всё больше начинал раздражаться: то ли от голода, то ли от мерзкой улыбочки врача. — Вы и так знаете, что меня зовут Марко, и это вы упрятали меня сюда! Траум снисходительно ухмыльнулся: — Мне казалось, вы сами согласились на эксперимент. Марко сжал губы. Ему хотелось выпалить в лицо доктору всё, что он о нём думает, но он понимал, что должен во что бы то ни стало узнать, куда они отправили Штефана. — Я понял, что за эксперимент вы провели, — язвительно процедил он. — Вам нужно было сломать Штефана, поэтому вы поселили меня в его палату. Вы знали, что мы полюбим друг друга — а потом разлучили нас, чтобы причинить ему боль. Лишить самого дорогого. Очень умно, очень умно. И где он теперь? Санитары переглянулись, а Траум медленно поднялся, взял со стола пухлую зелёную папку, раскрыл её и принялся просматривать какие-то документы. Это показное спокойствие разозлило Марко, и он рявкнул: — Говорите, где он! Доктор отвлёкся, поднял глаза и произнёс — просто и ясно: — Вы обещаете успокоиться, если я скажу? — Я спокоен, — буркнул мужчина. Траум кивком головы приказал санитарам отойти от постели и процедил, глядя на него поверх очков: — Сядьте. Поморщившись, Марко с большим трудом сел в постели. Тело подчинялось неохотно, мышцы ныли. «Сколько же я проспал?» — мелькнуло в голове, и он бросил взгляд на окно, чтобы понять, который час. Но в небе собирались грозовые тучи, поэтому в палате царил тревожный полумрак — и определить, утро сейчас, день или вечер, было почти невозможно. Впрочем, когда Траум заговорил, Марко забыл обо всех беспокойствах по поводу времени. — Вы должны понять, что я очень тревожусь за вас, — доверительно начал доктор, кладя руки на колени. — Мне доложили, что вы ничего не едите и не принимаете предписанных лекарств. Это очень плохо, Марко. Если вы хотите вылечиться, вы должны… — Где Штефан? — холодно перебил Марко. Он не собирался слушать всю эту ерунду о лекарствах. Траум тяжело вздохнул и проговорил: — Всё начинается с истории, которую вы, несомненно, знаете — о мальчике, у которого были сложные отношения с отцом. Тот ненавидел его. Знаете, такое бывает, когда речь идёт о нежеланном ребёнке от нелюбимой женщины, но это не важно. Важно то, что у этого мужчины были очень серьёзные проблемы с психикой. Временами он впадал в состояние неконтролируемой ярости, и горе было тому, кто в такой момент попадётся ему под руку. И однажды этот мужчина пошёл вместе со своим сыном в лес, на охоту за бабочками. Точнее, сын увязался за ним, хотя он хотел побыть в одиночестве. И это его взбесило. Спина Марко покрылась мурашками — неужели врач говорит о его отце и о том случае со зверем? Ведь папа тогда действительно не хотел, чтобы он шёл с ним… Но он никогда не рассказывал об этом врачу! — Ребёнок спокойно переносил вещи с места на место, но отцу казалось, что тот мешает, распугивая бабочек, и с каждой секундой он всё сильнее злился. В конце концов его ярость взяла верх над здравым смыслом, у него случился приступ… — доктор вздохнул и поправил очки, — и он набросился на сына. Впрочем, вы и сами всё помните, верно? Вы ведь сами мне рассказывали о том дне, когда на вас напал волк? Висок неприятно заныл, и Марко застонал. В голове вспыхнула картинка солнечной поляны, свирепые безумные глаза и искажённое яростью лицо… зверя или человека? Он поморщился, вспоминая… но зудящая боль отвлекала и мешала, а обрывочные видения никак не желали складываться в единую картину. Ему хотелось выкрикнуть в лицо Трауму: «Вы лжёте!» — но самое ужасное было в том, что он не помнил, кто именно на него напал. А вдруг это действительно был его отец? Но разве он мог? Он всегда любил его и защищал… — Дети — очень доверчивые существа, Марко, — врач словно прочитал его мысли. — И очень внушаемые. Ребёнку можно внушить, что он должен любить и уважать своих родителей — и он будет их любить и уважать даже тогда, когда его избивают, запирают в комнате на ночь и запрещают общаться со сверстниками и гулять после школы. Более того, он будет думать, что всё это делается для его блага и из любви. А вы очень любили своего отца… — Мой папа… — боль стала такой сильной, что у Марко с трудом получалось сидеть прямо — голова сама клонилась к подушке. В палате стало ещё темнее и фигуры доктора и санитаров сквозь пелену казались бесформенными тенями, странным плодом больного воображения. И только обманчиво добрый голос был единственной реальной вещью в этой маленькой тёмной комнате. — После того, что произошло, ваша личность раскололась. Отсюда и провалы в памяти, и приступы гнева с полной амнезией впоследствии. Впрочем, будем честными, мне было очень трудно разобраться в диагнозе, ведь я не психиатр экстра-класса, — Траум позволил себе легкомысленно улыбнуться собственной шутке, — а вы сами почти ничего не помнили. Но к счастью мне помогло, — он постучал пальцем по папке, — вот это. Психиатр, который вёл вас в детстве, был педантом, но, к сожалению, бездарем. Истерические припадки он списывал на «трудный возраст» и старую детскую травму, а когда наступила ремиссия, ему показалось, что терапия дала плоды и продолжать дальше наблюдать вас нет смысла. Да и кто бы мог подумать, что тихий и спокойный мальчик будет убегать из дома, чтобы убивать таких же маленьких мальчиков… и девочек. Прокатившийся по небу раскат грома показался Марко громче взрыва бомбы — и он взвыл, сжимая голову руками. А когда открыл глаза, то обнаружил на постели около себя стопку фотографий, явно подложенную услужливыми санитарами. Схватив её, Марко принялся лихорадочно перебирать снимки. Почему-то ему казалось, что на одном из них обязательно будет Штефан. Но от того, что он увидел на самом деле, его едва не вывернуло наизнанку. Первое фото — четырёхлетний толстенький мальчик в костюме морячка, лежащий на острых окровавленных камнях в нелепой позе. Вместо глаз кровавые дыры, живот распорот, грязные кишки похожи на размотанные пожарные шланги. Второе фото: девочка (судя по грязно-жёлтому платью и торчащим в разные стороны рыжим косичкам). Лицо почти истлело, в пустых глазницах — жирные белые черви. Третье: совсем крохотная девочка в красном капюшоне — Шапочка, не убежавшая от волка. Она лежала спиной, но Марко был почти уверен, что у неё тоже вырваны глаза. Ещё мальчик. Ещё девочка. Фото Анны. Фото шахты. Зарубки-крестики на коре рассечённого молнией дерева. Алый крест на стволе. Кухонный нож. Корявый детский рисунок чёрной бабочки… Бабочки… бабочки… Марко раскрыл рот, пытаясь вдохнуть — сердце заходилось от ужаса, — а Траум продолжал сухо говорить, совершенно не обращая внимания на то, что с ним происходит: — Когда ваши родители догадались, что происходит, они стали запирать вас на ночь, ведь в этом состоянии вы были опасны не только для других, но и для себя. Но им не хотелось, чтобы их единственного сына упекли в психиатрическую клинику, поэтому они уничтожали следы преступлений, а трупы сбрасывали в старую шахту. Так в городке и родилась легенда о Песочнике, который похищает детей… За окном снова грохнуло, а Марко, рассвирепев, вскочил с места, сгрёб все фотографии в охапку, чтобы швырнуть Трауму в лицо: — Я… я — не Песочник! — выпалил он на одном дыхании. — Знаете что, мне наплевать, какую игру вы затеяли, но шантажировать меня этими идиотскими снимками я не позволю! Где Штефан, отвечайте мне! Говорите! — Сядь! — рявкнул врач, сводя брови. И Марко рухнул на своё место — не потому, что испугался, а потому что обессилел от крика. — Вот и молодец. А теперь дослушай всю историю до конца. Тем более, мы как раз дошли до Штефана. Фотографии жертв с тихим шорохом выпали из бессильно разжавшихся рук — но никто не бросился их поднимать. Марко обратился в слух, ожидая, что скажет врач, а санитары застыли на месте. — Когда у тебя наконец-то появился друг, — Траум снова превратился в милого и доброжелательного доктора, — в твоём состоянии наступило нечто вроде просветления, ведь ты был счастлив и доволен. Но однажды Песочник снова появился. А Штефан… — тут он на мгновение смолк и окинул пациента оценивающим взглядом: не нападёт ли опять? — увидел слишком много… Порывшись в папке, он извлёк ещё одно фото и показал его Марко, держа карточку на вытянутой руке так, чтобы тот не смог до неё дотянуться. И увидев этот снимок, Марко… буквально окаменел. Горячая кровь бешено застучала в висках, а сердце ухнуло куда-то в живот, оставив в груди гнетущую, болезненную пустоту. На фото был Штефан. Не взрослый. Мальчишка. Бледный и худой, больше похожий на фарфоровую куклу, он лежал неестественно прямо, словно кто-то специально развернул его к камере. На футболке — сбоку, чуть ниже живота, — багровело огромное пятно, а левая ладонь была перепачкана кровью. Видимо, он пытался зажать глубокую рану, но это не помогло. В верхнем углу фотографии виднелись следы крови и уголок какой-то белой таблички. «Полицейский номер, — понял Марко. — Так они обозначают улики». И тут кто-то словно зажёг в его мозгу огромный прожектор. Боль, горечь, страх, отчаяние — всё нахлынуло в один миг, и он согнулся, обхватывая себя руками. Дети. Луна. Поляна. Анна. Нож. Мёртвый Штефан. — Марко… что ты делаешь? — зазвучал откуда-то из глубины сознания испуганный голос друга. А следом — его собственный, но злой и жестокий: — Ты слишком много знаешь, прости. Я люблю тебя. — Не-е-е-ет! — истошно заорал Марко. Или это завопил Штефан в его голове? Он уже не мог отделить одно от другого. — Я невиновен! Невиновен! Я никого не убивал! — Я знаю, Марко, я знаю, — Траум невозмутимо продолжал пытку. — Это не ты убил всех детей. Это сделала твоя вторая личность. Песочник. Я с ним говорил — и он мне рассказал всё и о вашем отце, и о том, что случилось, и обо всех жертвах. Всё это сделали вы. Вы вместе. — Нет… — шептал мужчина, мотая головой. — Нет… нет… — Убийство друга стало последней каплей. После него ты совершенно потерял связь с реальностью. Ты внушил себе, что Штефан жив, что это его осудили за преступления, совершённые «Песочником», и отправили в эту психиатрическую клинику — тогда как на самом деле всё это время здесь был ты сам. Ты стал Штефаном, Марко. Ты воображал, что находишься в некоем «первом блоке», где тебя мучает и истязает выдуманная тобой «доктор Шметтерлинг»… — капли дождя забарабанили по стеклу. — А наших санитаров ты почему-то называл «апостолами», — в голосе врача послышались издевательские нотки, — потому что себя ты, наверное, мнил Христом… Хотя, признаюсь, меня восхитило, когда во время одной из наших бесед ты начал говорить цитатами из Библии. До сих пор помню. «Встретили меня стражи, обходящие город, и я спросил: „Где тот, кого любит душа моя?“» Ты, кстати, ещё не забыл, как делать журавликов? Марко, обессилевший и опустошённый, уже не понимал, что ему говорят. Весь этот бред просто не укладывался в голове. Он ведь сам видел взрослого Штефана! Он говорил с ним, он целовал его! Их ночь была реальной! Всё было настоящим! Тепло его губ, его руки… — А Ингрид? — безучастно спросил он. — Или это я тоже выдумал? Дождь усиливался. Молния сверкнула снова, и на мгновение Марко показалось, что палата как-то изменилась внешне. Пол превратился в черно-белую шахматную доску, а по стенам медленно стекала чёрная пузырящаяся жижа. Но кажется, никто кроме него самого этого не видел. — А ты как думаешь? — холодно процедил врач. — Я уже давно пытаюсь вытащить тебя из сказки, заложником которой ты стал. Пойми, Марко, ничего этого нет. Ни твоей невесты, ни твоей любви. Реальность, — он повёл рукой, — вот она. И ничего другого у тебя нет и никогда не было. Марко поднял глаза. Апостолы стояли неподвижно без единой эмоции на каменных лицах, Траум елейно улыбался, а тьма уже залила всю палату. Не было видно ни окон, ни стен, ни пола (кроме маленького островка вокруг кровати). Только где-то — словно в другой вселенной — выл ветер и барабанил по стеклу дождь. — Что же мне делать? — Марко даже удивился ледяному спокойствию в своём голосе. — Может, подскажете, доктор? — Осознать, — был ответ. — Это первый шаг к выздоровлению. Ответь мне уже наконец, кто ты на самом деле. Штефан Музиоль, Марко Сааресто, Песочник — кто ты? И кем ты хочешь быть? Мужчина вздрогнул, когда когти нежно царапнули его плечи, и хриплый шёпот раздался почти над самым ухом: — А ведь он лжёт… Штефан здесь, в первом блоке. Я слышу, как быстро бьётся его сердце, как он часто и неровно дышит, как жалобно стонет сквозь зубы… Он напуган до смерти, и знаешь почему, Марко? Он знает, что сейчас щёлкнет переключатель — и через его жалкое беспомощное тело снова пройдёт разряд тока. И он умрёт. Он умрёт, Марко… И ты ничего не сможешь с этим поделать. Но я смогу всё исправить. Я смогу... ты только захоти. Марко дёрнулся, как будто это его сейчас били током, и всё оцепенение и покорность вмиг исчезли. «Боже, что я делаю? — запаниковал он. — Как я это допустил? Почему я сейчас здесь? Я должен быть со Штефаном, я спасу его! Я больше не испугаюсь! Никогда!» И он кивнул. Песочник стиснул его плечо, под потолком вспыхнул белоснежный сияющий шар, а дальше… всё стало походить на какой-то жуткий сон. Монстр с тихим шорохом исчез — и, появившись перед Траумом, взмахнул рукавом. Врач завопил от боли, закрывая лицо руками, а санитары рухнули на пол. Марко увидел, как постепенно на их коже начинает проступать причудливый древесный узор, рты сжимаются и превращаются в блёклые карандашные линии, а живые глаза — в нарисованные наспех кружки. И вот уже перед ним в тёмной жиже, залившей пол, плавали две марионетки с обрезанными нитями. Со стула тяжело рухнул Траум — и так и остался плавать лицом вниз, нелепо раскинув руки. Марко не стал на него любоваться и вскочил с постели. Нужно было спешить. С трудом передвигая ноги в вязкой трясине (Песочник только ухмылялся, стоя поодаль), он добрался до двери и навалился на неё всем телом. Она с большим трудом открылась, а Дрёма уже стоял снаружи. — Дай руку! — выкрикнул Марко, чувствуя, как его начинает засасывать. Но Песочник лишь улыбнулся и ласково произнёс: — Забыл сказать, Мотылёк, забыл сказать… Я и так слишком много делал для тебя даром, и мне уже надоело быть таким щедрым для того, кто меня не ценит. Что ты мне дашь, чтобы я привёл тебя к Штефану? — Что угодно! — запальчиво воскликнул Марко. — Только спаси его! Монстр тихо рассмеялся, повёл рукой — и он почувствовал, как трясина выпускает его. Выбежав в коридор, Марко ринулся было по направлению к первой попавшейся двери, но костлявые пальцы вцепились в его правую ладонь. А в следующую секунду Песочник рванул с места так, что у него волосы встали дыбом, а душа едва не вылетела из тела. Он не видел, куда они бегут, только чувствовал ветер, бьющий в лицо, и по резким скачкам догадывался, куда они повернули. Направо, налево, вниз. Вот и дверь! Он зажмурился, чтобы не впечататься в неё лицом — но не почувствовал преграды, как будто они пролетели сквозь туман. По ушам резанул протяжный крик Штефана — но не успел он броситься на помощь, как всё потемнело, женщина завопила: «Не трогай меня!» — а потом раздался глухой удар чего-то большого о стену, и наступила тишина. Марко, задыхаясь, хватался за грудь, приходя в себя после бешеного бега. Когда очертания предметов стали чётче, он увидел прямо перед собой массивное деревянное кресло — и Штефана, привязанного к нему. Его повисшая голова дёргалась из стороны в сторону, как у игрушечной кивающей собачки, а кисти судорожно тряслись. — Штефан! — в ужасе заорал Марко, кидаясь к нему. В эту же секунду рядом раздался щелчок, и только тут он сообразил — тело любимого всё ещё находилось под напряжением, когда они вбежали в комнату, а сейчас Песочник отключил ток. Впрочем, Марко совершенно не хотел рассыпаться перед ним в благодарностях за спасение. Жизнь Штефана была куда важнее. Упав на колени, он принялся распутывать узлы на ремнях, которыми тот был примотан к креслу, но пальцы слишком сильно дрожали, а перед глазами всё плыло от наворачивающихся слёз. Песочник тем временем ходил кругами, хрипло бормоча какие-то странные фразы на непонятном языке, и совершенно не думал помогать. — Сейчас, сейчас, — бормотал Марко, успокаивая скорее себя, чем Штефана. — Потерпи, мой родной… потерпи… сейчас всё будет… Когда он наконец освободил любимого от пут, тот безвольно обмяк в кресле, дыша отрывисто и тяжело. — Штефан, это я… — Марко провёл рукой по его белому лицу, мокрому от пота и слёз. — Ты меня слышишь? Это я, Марко… Внутри всё сжималось от боли и горечи: неужели не успел? Неужели всё напрасно? Он прижал ухо к груди Штефана и прислушался. Сердце любимого билось беспорядочно, то ускоряя темп, то замедляясь. Казалось, оно вот-вот остановится, глухо стукнув в последний раз — и это было по-настоящему страшно. — Ну же, очнись, любовь моя… — умолял Марко, обнимая Штефана и нежно целуя его в щёку. — Я здесь, мы всех победили, теперь всё будет хорошо… проснись же, проснись. Истошный вопль откуда-то из угла заставил его обернуться — и от увиденного кровь застыла в жилах. У противоположной стены, раскинув руки, будто Иисус на кресте, висела доктор Шметтерлинг. Тьма клубилась около её щиколоток и запястий, удерживая над полом, а Песочник водил по воздуху костлявым пальцем. И кисти женщины, будто следуя за его движениями, с хрустом выворачивались под немыслимым углом. По лицу несчастной градом бежали слёзы, но Песочник не прекращал пытку, продолжая медленно ломать ей руки, пока тоненький дымок змеёй опутывал её тело и голову, подбираясь к глазам. — Перестань! — заорал Марко, пытаясь перекричать жуткие завывания жертвы. — Прекрати, хватит! Дрёма выбросил вторую руку вперёд, что-то сжал в воздухе, словно клещами — и резко рванул. Что произошло, Марко так и не понял — только услышал дикий визг и увидел, как кровь потоком хлынула из пустых глазниц Шметтерлинг, заливая красивое лицо. А потом её тело рухнуло на пол, и Песочник отвернулся, недовольно бормоча: — Некароший глаза… — откуда-то в его речи появился напускной немецкий акцент. — Отчень некароший глаза, герр Саареста, отчень… Штефан шевельнулся в объятиях Марко и тихо застонал. Тот мигом забыл о Шметтерлинг и отчаянно выкрикнул: — Спаси его! Пожалуйста! Из глубины капюшона раздался какой-то странный звук: не то клёкот, не то бормотание. Прислушавшись, Марко сообразил, что это смех. Это взбесило его, и он рявкнул — грубо и настойчиво: — Спаси его! Я заключил с тобой сделку! Дрёма медленно подошёл к ним, потянул рукав вверх, обнажая руку, которая теперь больше походила на когтистую птичью лапу, и дотронулся до кисти Штефана. Марко затих, думая, что сейчас он будет колдовать, но ничего не произошло. Монстр лишь сделал несколько шагов назад, пряча руку в складках плаща, и издевательски произнёс: — Я выполнил свою часть сделки, мой дорогой мальчик. Я привёл тебя сюда. Ты увидел своего ненаглядного, вы обнялись, поцеловались и попрощались. А теперь я требую платы за свою работу, — Дрёма глухо усмехнулся. — Ты, кажется, сказал, что отдашь мне всё, что бы я ни попросил? Вот и отдавай мне Штефана. Марко вцепился в плечи беспомощного любимого, ещё крепче прижимая его к себе — и выдохнул: — Нет! Никогда! Жёлтые глаза под капюшоном сверкнули. — Я знал, что ты так и ответишь… Ну хорошо, допустим. Через две минуты твой возлюбленный умрёт — и тебе только и останется, что плакать над его трупом. Впрочем, и это продлится недолго. Как только я исчезну, сонный морок, который я наложил, спадёт, санитары ворвутся сюда — и что будет потом, объяснять, думаю, не нужно. Отдай мне Штефана, Марко — и я дам ему свободу, силу, власть и вечную жизнь. Он сможет освободить тебя — и вы будете вместе жить на Луне. Соглашайся… — Зачем тебе Штефан? — зло процедил Марко. Он не собирался верить ни единому слову монстра. — Хочешь сделать из него второго Песочника? — Можно сказать и так… — голос Дрёмы внезапно обрёл мягкость. — Мои детки подрастают, им нужно больше глаз, и я, к сожалению, не справляюсь один. Раньше мне верно служил твой отец — за редких ночных бабочек, которых я дарил ему, — но у него была семья, а мне нужен был тот, кого я смог бы забрать с собой на Луну и превратить в Песочного Человека… Тот, кого ничто не держит на Земле. Тот, кто ненавидит всех людей, а особенно — маленьких детей. И готов убивать… От этих слов Марко похолодел. — Ты, к сожалению, не подходил. Слабый, неуверенный в себе, трусливый — из тебя никогда не вышел бы хороший злодей. Да и твой дорогой папаша ни за что не отдал бы тебя мне. Но ты сам привёл мне нужного мальчика. Хулигана, на которого родителям было абсолютно наплевать… — Штефан — не убийца! — Пока, — жадно процедил Дрёма. — Я наблюдал за ним достаточно и теперь знаю, что ради тебя он сделает что угодно. И потом, — в его голосе мелькнуло что-то похожее на иронию, — согласись, Марко, разве плохие дети не заслуживают смерти? Плохие дети дразнили тебя в школе, из-за плохих детей, которым захотелось погулять ночью, вы со Штефаном оказались здесь. Разве нет? Какая разница, что где-то один или два ребёнка умрут от руки того, кого ты любишь — зато вы будете вместе. Свободные. Разве не этого ты хотел? Марко тяжело вздохнул. «Свободные»… Это слово так приятно грело душу, что он почти готов был поверить, что счастье — вот оно, только руку протяни. На секунду перед глазами возникла сладостная картина: обнажённый Штефан — красивый, мускулистый, с белоснежной, будто лунный свет, кожей — наклоняется над ним, распростёртым на чёрном бархатном плаще, и жадно шепчет, сверкая золотыми глазами: «Я люблю тебя, Марко…» И целует тёплыми, как молоко перед сном, губами… И ничего не остаётся — только слабый запах гнили… Гнили? — Ты обманщик! — Марко моргнул: и лживая иллюзия исчезла. Песочник отдёрнул лапу от его головы. — Что, думал, я поверю?! Я отдам тебе Штефана, и всё будет мило и славно, и ты освободишь нас, и мы будем вместе! Ага, как бы не так! — Ну что ж, — холодно и зло процедил в ответ монстр, — я пытался быть хорошим. А ты сам виноват. На несколько мгновений в комнате повисла тревожная тишина, нарушаемая только быстрыми вздохами Штефана, из последних сил цепляющегося за жизнь. А потом Песочник принялся медленно отступать от кресла, с каждым шагом увеличиваясь в размерах, словно Алиса, откусившая от гриба. Его ветхий плащ расходился по швам, обнажая белые выщербленные кости, ноги удлинялись, выступая из-под оборванной полы, а череп, наоборот, уменьшался, вытягиваясь вперёд. Шесть шагов — и перед Марко уже стоял огромный скелет какой-то неведомой науке птицы — с длинной шеей и клювом, полным острых зубов. Её когтистые лапы заскребли по полу, и тьма начала сползаться из углов, облекая мёртвые кости в плоть и перья. А в Марко проснулась какая-то безрассудная решимость. Он выпустил любимого из объятий и поднялся, загородив его своим телом. Он понимал — что бы ни случилось, он не отдаст Штефана этому пугалу. Ни живым, ни мёртвым. — Ну! — заорал он, глядя в бешено вращающиеся глаза чудовища. — Вот он я! Давай! * * * — Давай! Давай! — кричал кто-то из глубин тёмной пропасти, в которую Штефан медленно погружался. — Дыши! Он не реагировал. Для него уже не существовало ни собственного тела, ни реальности, ни света. И не было ни красивой поляны с белыми деревьями, ни Олли, делающего журавликов. Но его это не волновало. Мысли растворялись в потоке, и он вместе с ними. Ему уже начинало казаться, что не было никогда никакого Олли, никакого Штефана, ничего вообще не было, нет и не будет… Боль, вспыхнувшая в середине груди, отозвалась во всём теле, возвращая ему ощущение собственных ног и рук. Он вспомнил, что должен дышать — но вдохнуть чёрную воду не получалось, как он ни пытался, и тогда чьи-то чужие губы прижались к его губам — и струя воздуха хлынула в лёгкие. Ещё один вдох, ещё — и вот он закашлялся, выталкивая из себя этот противный, чужой воздух, и задышал сам. — Тьфу, слава богу, — пробормотал кто-то рядом, и Штефан узнал голос Роберта. — Жить будешь. Потом он почувствовал, как его куда-то несут, снова отключился — и пришёл в себя уже в палате. Намного меньшей по размерам, чем его собственная, куда более чистой и светлой — и, что особенно важно, без умывальника и унитаза в углу. Штефан помнил, что такие палаты были во втором блоке, и удивился: с чего это вдруг его снова сюда перевели? «Надо разобраться, — подумал он и попытался встать. Но стоило ему оторвать голову от подушки, как перед глазами всё поплыло. — Срань… меня опять чем-то накачали…» На столе не было ни еды, ни книг, а на соседней кровати — белья. Значит, здесь никто не жил — либо, мелькнула крамольная мысль, всех обитателей выселили отсюда, чтобы провести очередной «эксперимент» над живодёром. Штефан скривился. Уж лучше так, чем опять жить с Олли. Дверь заскрипела, открываясь. Мужчина дождался, пока непрошеный визитёр подойдёт к его кровати, и процедил: — Где Марко? — Рад, что ты проснулся, — услышал он в ответ. Вошедшим оказался Роберт — причём пришёл он в одиночестве, без Андреаса и других санитаров. — Как чувствуешь себя? — Где Марко? — В первом блоке. Зафиксирован, под большими дозами препаратов, очень слаб. Прости, вам обоим я помочь бы не смог, поэтому мне пришлось выбирать, кого из вас спасать. — Ну так и выбрал бы его! — от этой фразы Штефан пришёл в ярость. — Чего возился с живодёром Музиолем? Ты пять лет спал и видел, чтоб я сдох, а теперь спасать надумал?! Апостол бесстрастно выслушал всё это — ни один мускул не дрогнул на лице, — а потом произнёс: — Я спасал тебя, потому что ты невиновен. Штефан согнулся на постели, истерически расхохотавшись. Этот внезапный приступ стал полной неожиданностью для него самого, но услышать: «Ты невиновен», — из уст того, кто даже человеком его не считал, было ещё более неожиданно.  — Ох ты ж мать твою, в этой больнице появился сраный Эйнштейн, — пробормотал он, наконец успокоившись. — Как же ты догадался-то, умник? Роберт нахмурился: — Не думай, что я поверил твоим словам, — отбрил он. — В этой больнице каждый первый орёт, что его мучают зря и что он невиновен. Вот только все почему-то резко меняют своё мнение после применения радикальной методики доктора Шметтерлинг. Все. Кроме тебя. Штефан закатил глаза и фыркнул. — Чтоб ты знал, я всегда был против применения этих процедур и старался облегчить страдания больных, — Роберт опустил голову, словно стыдясь сказанного. — Я пошёл в первый блок, чтобы хоть как-то помочь тем, кто там находится. Наказывать виновных — это правильно, но всякое наказание должно иметь разумные пределы. А превращать людей в мясо — не решение! Иначе чем тогда мы будем отличаться от насильников и убийц? Он снова взглянул на Штефана — и тому показалось, что в его глазах на мгновение мелькнул неподдельный гнев. Но эта вспышка погасла так же быстро, как и возникла — и дальше апостол снова говорил без эмоций. — Так вот, что насчёт тебя. У меня не было никаких доказательств твоей невиновности — кроме, собственно, твоих слов. Но в то же время ты вёл себя как человек, абсолютно уверенный в своей правоте. Меня это насторожило, и я решил поискать кое-какие сведения. К счастью, у меня были друзья, которые… — Можно сразу промотать эту часть и перейти к той, где ты понял, что я невиновен? — перебил Штефан. Роберт сжал губы, но спорить не стал. — Мне удалось достать заключение судмедэксперта, исследовавшего тело твоей сестры. Там ясно говорилось, что убийство совершил ребёнок. Вот только детей на поляне, насколько мне известно, в ту ночь было двое. А потом я увидел показания отца твоего друга — и подумал, а что, если он лжёт, пытаясь выгородить собственного сына? Сына, который раньше стоял на учёте у психиатра и вполне был способен снова выйти из-под контроля и совершить преступление? — Что? — на несколько секунд Музиоль буквально лишился дара речи. — То есть ты хочешь мне сказать, что Марко… Марко убил мою сестру? И всех тех детей? — Роберт не кивал и не мотал головой. — Нет. Бред. Бред. Марко бы никогда… — Я — не Шерлок Холмс и не строю теорий, — холодно произнёс Роберт, — у меня есть факты. А факты таковы: есть абсолютно нормальный человек, отбывающий наказание за преступления, которых не совершал. Это ты. И я хочу тебе помочь. Штефана эти слова насторожили. Он внимательно посмотрел на апостола, пытаясь понять, что тот задумал, но по его вылощенному холёному лицу невозможно было прочитать практически ничего. — Зачем тебе это? — недовольно спросил он. — Хлопотать о моём освобождении, помогать мне? Ты такой святой? — Невиновные не должны страдать, — сухо ответил Роберт. — И сейчас только тебе решать, что ты будешь делать дальше. Доктор Шметтерлинг пыталась тебя убить — и ты имеешь полное право заявить об этом. Ты можешь потребовать пересмотра результатов экспертизы, можешь добиться того, чтобы тебя выпустили отсюда. Ты можешь стать свободным. Разве не этого ты хотел, Штефан? Штефана передёрнуло от звука собственного имени. Почему-то сейчас оно казалось ему самым отвратительным ругательством на свете. Никогда раньше ему так сильно не хотелось превратиться в кого-то другого — того, кого никогда не называли «живодёром». Он живо представил, как идёт по улице своего родного городка, а все вокруг отшатываются от него, показывают пальцами и плюют вслед. Отовсюду несутся шепотки: «Зачем его только выпустили?», «И как таких земля носит?», «И почему ты не сдох, придурок?», — и он прячет глаза, стыдясь своей невиновности и свободы. И рядом нет Марко… — А как же Марко? — тихо, почти умоляюще произнёс Штефан, обращаясь скорее к себе, чем к апостолу. — Он ведь тоже ни в чём не виноват, его ведь освободят? Роберт вздохнул, опуская глаза в пол, помялся, пожевал губами — и наконец заговорил (с трудом, будто выдавливая из себя слова): — Даже если твой друг никого не убивал… а я, заметь, не знаю, убивал он или нет… Он тяжело болен. В течение многих лет им никто не занимался — и теперь я даже не знаю, даст ли результаты хоть какая-нибудь терапия. Диссоциация личности — это… впрочем, ты не врач и тебе это ничего не скажет. Но если… Дальше Штефан уже не слушал — отвернулся к стене и закрыл глаза, чувствуя, как робкий огонёк надежды, всё ещё теплящийся в его груди, тихо угасает. Самым ужасным было то, что он ничего не мог возразить Роберту — потому что и сам знал, что Марко болен и опасен. Но даже таким Штефан любил его больше жизни. — Мне всё равно, — едва слышно проговорил он. — Я ничего не хочу делать без Марко. — Послушай! — рявкнул апостол, явно теряя терпение. — Послушай меня! Если все получится, первый блок закроют, пациентов переведут в другие, нормальные клиники! И твой Марко получит шанс на хорошее лечение! И ты сможешь видеться с ним! А вот если ты оставишь всё, как есть — вполне возможно, что вы больше никогда не увидите друг друга! «За что мне всё это, господи…» — Штефан вздохнул, обнимая руками плечи. Хотелось заплакать, как когда-то в детстве, горько и надрывно, чтобы слёзы облегчили горе. Но Роберт всё ещё был здесь, и рыдать при нём было стыдно. — Ладно, — глухо ответил он, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Я подумаю над тем, что ты мне сказал. А сейчас оставь меня, пожалуйста. Я хочу спать. — Хорошо, — апостол, кажется, удовлетворился этим. — Имей в виду, в два часа здесь обед, так что… — Оставь меня. И он ушёл. Штефан открыл глаза, лёг на спину, уставившись на солнечные квадраты на потолке… и принялся ждать. Чего — он и сам пока не представлял. Но зато точно знал, что теперь вся его жизнь превратится в бесконечное ожидание. Но это уже не пугало. Он привык.