to the wonder

Кто говорит, что время лечит, точно жили меньше дня. За окнами пролетают зимы — осени, а в жизни мальчика с хрупким сердечком цвета индиго все поменялось. Настолько кардинально, что сбивает с орбит маленькие камушки — светила. Только вот мир по-прежнему диктует свои правила. Цикличность все так же приносит западным ветром боинги и уносит гладкими рельсами неокрепших детей большой мамочки. Это правило щекочет легкие голубыми бабочками — пересмешницами: все встает на свои места. Люди борются с системой негласных «п». Меняются сами. И это, вроде, верное решение. Поэтому перед Плисецким мелькают сотни людей, и кто-нибудь, вытащите его из этого чертового муравейника. Он такой маленький, а этот аэропорт такой большой. Неподъемный. Как и груз мыслей парня. Волнение бьет по ребрам, а ручка чемодана сжимается так сильно, что кажется вот-вот треснет. И Юра хотел бы так не переживать. Но не может. Мимо мелькают лица случайных прохожих. Такие разные. В аэропортах не скучно, не весело. Контраст бьет: либо грустно, либо очень радостно. А Юра и не знает, каково ему. Он ждал этого полтора года. И теперь, когда он попал в этот заветный день, что прорисовывал в мелких деталях каждую гребаную секунду, на сердце тяжесть. Мысли — пилоты, а другая страна схожа с параллельной вселенной. От осознания того, сколько впереди стран и новых людей в жизни сносит башню. Ноги сами принесли его к эскалатору. Плисецкий замечает знакомый силуэт в этой огромной толпе. Родной. Сердце щемит всеми струнами, а на лице глупая улыбка во все пределы, и ты такой идиот, Юра. Дыхание перехватывает, а растерянность до легкого кома в горле. И он ждал этого момента. Ждал настолько, что не верится в происходящее. Ведь он прошел ради него через много. Затушил все эти одинокие ночи, наполненные ожиданием звонка, сообщения, да уж хоть чего-нибудь, Господи. Перенасыщенные промозглостью и полуночными попытками заснуть. Пережил период, когда каждый человек в толпе казался Отабеком, и он, вероятно, почти сошел с ума. Он видел его везде. Абсолютно везде. И это, в самом деле, пытка. Перешел всю эту бумажную волокиту с этим опекунством Якова, и кипы бесполезных дней. Хоть бы все было не зря. Юра набирает в легкие воздуха до отказа: — Бека! Это имя срывается с его уст впервые за долгое время. Оно молит отчаянием, режет по крестовине усталостью. Забытой нежностью. И не произносить его было проще. Легче. Менее болезненно. Но какой от этого толк, если оно заело в мыслях назойливой пластинкой 24/7? Тот самый силуэт мгновенно отзывается, поворачиваясь к источнику звука. Алтын стоит посреди огромного холла, вокруг носятся люди, утопая в суматохе будней. А он стоит. В распахнутых глазах удивление с двойной дозой сомнения. На губах застыло что-то невнятное, а он и не знает, что делать дальше. Он ждал его, как никто другой. А теперь, когда Плисецкий здесь, он не может и пошевелиться. Не верится. Юра застыл: в легких зудит дымка неуверенности, а в животе, как говорят глупые книжки о бракованной романтике, бабочки. И все как в первый раз. Плисецкий немного медлит, но неожиданно даже для самого себя кричит: — Я люблю тебя, слышишь? Люблю, Бека! На осознание сказанного уходит, кажется, целая вечность. В реальности — мгновения. Ведь то, что он сказал, правда. Абсолютная, до кончиков кистей, правда. От понимания происходящего выбивает, до едкого страха в подушечках пальцев. Если Алтыну это просто напросто не нужно? Не нужен этот Юра, со своей дурацкой любовью. Вообще. Ни капельки. Ждать ответа — мучительно. У Плисецкого сбивается дыхание. Тело разбивается до противного мелкой дрожью. А где-то снизу Отабек, не менее растерянный. Он распахивает широкую линию объятий, начиная неуверенно шагать навстречу. Шаг переходит на бег. Юра сам не замечает, как начинает бежать, почти лететь, вниз по эскалатору. Пропуская ступени через одну. Невесомо преодолевая расстояние в пару минут. Минуты на секунды. А Юра врывается в мир Отабека. Он вжимается в него до предела, как и тогда. Как в тот день одной дождливой весны. Такой аномально странной и важной весны. В а ж н о У этого слова нет никакого привкуса. Никаких остатков и запахов. Но оно тонкой нитью меж ними. Юра вдыхает, наконец, по-настоящему. Асфиксия длинною в полтора года отпустила. А в легких все так же: запах Алтына густой дымкой и абсолютная одержимость только одним. Отабек отвечает на его объятия. До хруста. До тяжелого стона. Тебя так не хватало, Господи. Тебя всегда казалось мало, и теперь, когда ты здесь, я не могу напиться тобой. Вот так ты необходим. Тонкие пальчики гуляют по такой знакомой спине, вычерчивая невидимый путь родинок — созвездий. Он знает Алтына наизусть. И убивать патокой тишину не так уж плохо. Дайте Плисецкому насладиться этим моментом. Дайте флакон, он хочет закупорить этот день, и хранить далеко-далеко, подальше от чужих рук и глаз. Люди проходят мимо, кидая улыбки — солнечные зайчики в их сторону. Страна — солнце целует их, приветствуя своих новых жителей. И переехать в Японию оказалось не такой уж и плохой идеей. Страна странных — несуразных до слабой неги мягкая, открытая и нужная. Может, дом — это крепкие объятия, не дающие упасть в трудные моменты жизни. Но они нужны этому месту прямо сейчас. Два человека слились в один день, и так будет, наверное, всегда. Парень с золотыми локонами утыкается в адамово яблоко легким поцелуем, а Отабек почти шепчет: — Я тебя тоже, Юра. О главных вещах шепчут. И это правильно. А им еще столько предстоит друг другу сказать. Впереди — немного, не мало: целая жизнь. Со всеми ее бурями, штормами, штилями и новыми волнами. Главное — это пройти ее рука об руку с правильным человеком. Главное — плечо, которым можно укрыться от любого ненастья. Ниточки мира не рвутся. Н и к о г д а. Они, пересмешницы, связали такого обычного Плисецкого, с таким же простым Алтыном. Шутка ли? Да нет же. Вовсе нет. Мир может стать утопией, если внимательно присмотреться. Юра улыбается. У Юры, все так же, вечно искусанная нижняя губа, куча заморочек и ужасно фактурные тонкие пальцы. У Юры мечты, идеи и планы. У Юры есть Отабек. У Отабека планы на Юру.