to the wonder

Может, для кого-то жизнь очень простая штука. Может, кого-то любит судьба, сладко целует запястья, даруя все новые и новые шансы. Может, кто-то все знает наперед, и засыпает с уверенностью в завтрашнем дне. Может. Но Юра знает точно: за каждым взлетом следует падение, а игра, чаще всего, не стоит свеч. Фарт не для простых, а все, что ты делаешь, канет в бездну вместе с твоим чистым именем. С того дня прошло около месяца. Месяц, что пролетел как один день. Единственные сутки, что даны на самое важное. На самые главные слова. На самые целомудренные поцелуи. Плисецкому хочется избавиться от ощущения того, что они заснули в одной постели, а когда проснулись, календарь отсчитал месяц оторванными листами — днями. Хочется узнать причину назойливой грусти в отливающих янтарем глазах Отабека. Грусти, что серебрит взгляд последнюю неделю. Хочется быть еще ближе. Хотя, кажется, что ближе уже некуда. Моногамия слепит спектром всех бесцветных, оставаясь медовым привкусом после случайных касаний. Прячущееся солнце лениво заливает волны Невы, заставляет прикрывать тяжелые веки, накрывает ламповым с головой. А еще ледяной ветер шумит в затылках, шевеля непослушные локоны. Непривычно пустующая набережная и город, заключенный в объятия весны. Честно — нечестно. Иллюзия тепла не греет, но безумно радует. Отабек смыкает озябшие пальцы Юры в крепких ладонях, пытаясь согреть. Дышит на них. Подносит ближе, к лицу, аккуратно целуя тонкое запястье. Плисецкий смеется, наблюдая за тем, как Алтын увлечен этим. — Откуда в тебе столько нежности? — парень с солнцем в волосах улыбается во все пределы. Старший напротив ухмыляется, пожимая плечами. В воздухе, кажется, трещат миллионы искорок, растворяя пространство. Алтын притягивает Юру ближе, обнимая. Пряча его в своем безмерном пальто. Плисецкий вдыхает этого человека. До отчаяния важного. Нужного. Родного. Вдыхает его запахом духов, от которых уже щемит что-то глубоко внутри. Юра нарочно долго не выдыхает, чтобы пропитаться им. Изнутри. И может, это будет звучать неправильно, но… Юра, вроде бы, счастлив. Отабек прячет холодный кончик носа в затылке парня. Все до ужаса просто. Пространство заливает старым блюзом. Шутка ли? Мир тонет в точеной иллюзии утопии. И все сейчас так верно. Так правильно. Так, как хотелось бы всегда. Точнее: так, как хотелось бы навсегда. У слова «навсегда» запах сиропа от кашля, вчерашнего травяного чая и прогулок по сырому от летнего ливня городу перед сном. Юра ловит тяжелые выдохи затылком, решая не спрашивать причину их появления. Ломать идеальный момент не хочется, и Плисецкий закусывает нижнюю губу, подавляя желание выпалить гору ненужных вопросов. Но Алтын начинает сам: — Юра? Голос почему-то до колкого напряжения в ладонях серьезный. Таким голосом хорошие новости не говорят. Плисецкий понимает, что просто не может поднять голову, чтобы посмотреть в глаза парню напротив. Не хочет. Он пытается еще немного задержаться в том моменте, хватаясь за ускользающие ниточки идеального мира. — Да? — Юра говорит как можно тише, надеясь на то, что Отабек не услышит. Но Отабек слышит. И даже если бы не услышал, все равно продолжил. — Спасибо тебе за самые лучшие месяцы в моей жизни. Его что-то останавливает. Может, еще сильнее вжимающийся в него мальчик с глазами цвета неба, а может, собственное нежелание говорить что-нибудь дальше. Плисецкий молчит. Думает, что вроде как понимает, что же будет дальше. — Дело в том, что я итак задержался здесь слишком надолго, — в голосе срывается волнение, — Мне пора возвращаться. Отчаяние кусается. И это попросту нечестно. Нечестно! Что-то важное ускользает из рук. Важное настолько, что сдавливает грудную клетку глухой болью. До мурашек по тонкой, кажется, уже нечувствительной коже. Юра вдыхает настолько глубоко, насколько это кажется возможным. Вдыхает в последний раз. В носу до отвращения неприятно колет. Плисецкий борется с подступающими, уже настолько надоевшими слезами. И все сейчас настолько глупо и жалко, что хочется рассмеяться. Самому себе в лицо. Это так эгоистично: просить его не оставлять тебя. Просить остаться еще на чуть-чуть. Хотя бы еще на одно мгновение. Не разбегаться. Не рвать пополам. Не сейчас. А ведь его и впрямь ждут. Ждут тысячи простых людей. Ждут репортеры, журналисты. Ждет семья. Ждет целое государство. Он у них там герой. А для Юры он не герой. Для Юры он спасатель. Видимо, единственный шанс не рухнуть карточным домиком в этом прогнившем мире. Говорят, если кто-то очень дорог, то лучше отпустить его… Но что делать, если отпускать не хочется? Совсем не хочется. С этой минуты он дышит так фальшиво. Не в полную силу. Понарошку. Захлебываясь собственным «я», Юра спрашивает: — Насколько скоро? Слышать, как ломается человек — больно. Быть этим человеком — еще хуже. — Настолько, насколько это возможно. У Алтына крошится самообладание. Это просто сильный ветер вызывает сырость на глазах. Именно он. Тик-так. Вот и подошла к концу их вечность.

***

За окном такси льет такой не весенний ливень, смывая то, что было до. Размывая границы всего, что впереди. В машине почти душно, о чем-то вещает дряхлое радио, срываясь то на монотонное шипение, то возвращая назойливый голос нарочито веселого диктора. Бархатный голос ведущего разбивает тишину в салоне, смешанную с гудением мира за пределами машины: — Все будет хорошо! Н е в е р и т с я. Плисецкий морщится, устремляя свой взгляд с окна на пыльное зеркало заднего вида. В нем Алтын: в огромном шарфе, со сбитой укладкой и пустым взглядом. Такой нужный. Прямо сейчас. Хочется протянуть руку, переплести его пальцы со своими. Но ведь от этого будет только хуже. Рука Отабека все еще одиноко лежит на потертом сидении, находясь на таком презрительно малом расстоянии от ладони Юры. И это ненормально. Так нуждаться в человеке. А за окном все еще мелькают улицы, машины, человеческие судьбы. Толпы похожих — непохожих. Это не нормально. Видеть столько людей вокруг, но до лихорадки нуждаться лишь в одном. Все что до него было — не было. Машина тормозит у огромного входа в аэропорт, руки судорожно дрожат, не справляясь с ремнем безопасности. — Ты уверен, что хочешь дальше проводить меня? Плисецкий неуверенно кивает, открывая дверь и выходя из машины. В лицо бьет сырой ветер, путая бесцветные локоны. Унося остатки былой твердости. Он не готов. А по ту сторону двери люди торопятся, прощаются, проживая свои дни на бегу. А по ту сторону двери новая жизнь. Жизнь без Отабека. Жизнь, которую нужно как-то принять. С которой нужно смириться. Которая пугает серостью будней и отсутствием чего-то важного. Время пролетает самолетами. Во времени нет правды. Правда в твоих глазах. Страшно обнимать человека, может, в последний раз. В каждом последующем дне нет уверенности. Нет уверенности и в том, что восточный вечер вернет все то, что унес. Юра вжимается в Алтына до предела. До хруста, до нехватки кислорода. А он все тот же: маленький человек Отабек — огромный мир Плисецкого. Страшно вдыхать запах, что впредь будет встречаться лишь случайно, врезаясь отрывками воспоминаний. И все это похоже на идиотскую нелепость. На чью-то ошибку. Нельзя разбегаться тем, кто должен делить одну постель пополам. Плисецкий, кажется, хочет сказать что-то безумно важное. Но не может. Три чертовых слова застряли комом в горле, мешая существовать. — Не давай времени счет, — Отабек отстранено целует его в бледную пробоину скул. — Пока, Юра. Не дождавшись ответа Алтын разворачивается, шагая в направлении к трапу самолета. Был бы парень в безмерном пальто чуточку смелее, он бы признался, что чертовски боялся сорваться. Боялся передумать. Боялся поцеловать немного крепче, и раствориться в этом мальчике — потухшее солнце навсегда. Боялся сказать кое-что важное. Еще шаг, и там, за чертой, все по-другому. Новая жизнь. Без Юры Плисецкого. Пугает неясностью и квартирным одиночеством. Щекочет солнечное сплетение отвращающим сомнением. Впереди — пустая квартира, одинокие недели и забытая под подушкой футболка. Остался лишь шаг. Каждый из них сделает этот шаг. Ведь иначе нельзя. Это так по-взрослому: что-то терять навсегда.