Воруй. Убивай. Люби.

Я плыла в бесконечной тьме, погружаясь всё глубже, а боль настойчиво выталкивала к свету. Он был красным. Яркие вспышки прорезали мрак и растекались волнами, сливаясь с болью. Затылок раскалывался. Почему? Неожиданный вопрос вырвал из вязкого полузабытья. Я вспомнила руку, сдавившую горло, и пряный запах гвоздики. Ужас обжёг, заставив открыть глаза. Вокруг нависала чернильная темнота, а красные вспышки были порождением боли. Я лежала на спине на чём-то твёрдом. На грудь давили собственные руки в кандалах. Я дёрнулась, пытаясь сесть — это было ошибкой. Затылок взорвался ослепительной болью. Из глаз хлынули слёзы, а к горлу подступила тошнота. Я сжала зубы и медленно опустилась обратно. Если меня придушили, почему болит голова? Шея тоже, но по сравнению с затылком— ерунда. Впрочем, понятно. Сперва усмирили, потом ударили по голове. В который раз за полгода? Как только боль слегка утихла, я осторожно повернулась на бок и подтянула ноги к груди. Что-то звякнуло, а щиколотки сжали металлические браслеты, холодные и широкие. Твою мать! Где я облажалась? На рынке или над обрывом? Я снимала тень только там. Хотя единственное, что теперь важно — кто меня схватил? Сибилла Стентор, у которой Гильдия свистнула редкую книгу по колдовству? Или Майер Ретан? Банкир давно мечтал отомстить за все подставы и кражи. Неприятелей хватало, но я почти не сомневалась, что угодила в руки Мартину. Ну зачем я пошла на рынок? Кусок чёрствого хлеба и ложка каши не предел мечтаний, но довольствуйся я ими, была бы цела-невредима, мастерила подвеску и ждала Цицерона. А что теперь? Он даже не сможет помочь! Если кто-то освободит главу Гильдии, пусть и бывшую, под носом у стражи, император так и не сойдёт на берег. Вот дерьмо! Некоторое время я слепо глядела во мрак и размышляла, что делать. Тихо и заунывно посвистывал ветер, где-то журчала вода. Набравшись смелости, я развернула ладони и прошептала заклятье. Несколько искр слетело с пальцев и растворилось в воздухе, на мгновение вырвав из темноты каменные стены и низкий потолок. Я затаила дыхание, но наказывать за дерзость никто не собирался. По крайней мере, пока. Собравшись с силами, я повторила заклинание и зажмурилась, когда на ладонях замерцал шарик. Совсем крошечный, он казался ослепительным как солнце. Легонько подтолкнув его к потолку, я открыла глаза и увидела тесную вытянутую камеру. Не было ни койки, ни соломенной подстилки. Я лежала прямо на полу, а из стены к босым ногам тянулась толстая цепь. По коже побежали мурашки. Медленно, чтобы не потревожить рану на затылке, я посмотрела назад и увидела двери. Первая — решётка — закрывалась за ключ. Вторая, деревянная, отделанная железом, казалась неприступной. От злости хотелось кричать. Опустив шарик света, я осмотрела браслеты на запястьях. За годы тренировок я наловчилась вытаскивать руки из оков — главное, чтобы они сидели не слишком туго. К сожалению, в темнице Мрачного замка были кандалы на любые руки, даже такие тонкие, как мои. Браслеты на ногах сидели свободнее, но снять их можно было только с помощью отмычек. Оставалось их отыскать. Морщась от боли, я подползла к стене и ощупала кольцо, державшее цепь — оно было холодным и шершавым из-за ржавчины — подёргала, попробовала прокрутить. Без толку. Повернувшись на другой бок, оглядела камеру: на стене возле двери торчало ещё одно кольцо. Собравшись с силами, я упёрлась ладонями в пол и начала приподниматься. Села на колени и прижалась плечом к стене. На лбу выступил пот, в висках застучало и резко подкатила тошнота. Меня вырвало. Тело наполнилось слабостью, тягучей и вязкой как мёд. В глазах потемнело, и я потеряла сознание. Где-то лязгнул замок и хлопнула дверь. Я вздрогнула и открыла глаза. Кисло воняло рвотой, а во рту был привкус горечи. Скованные руки и ноги затекли и болели. Зазвенели ключи, на этот раз совсем близко, и камера наполнилась оранжевым светом. Скрипнула решётка. Несколько мучительно долгих секунд ничего не происходило, а потом ослепил факел. Я зажмурилась и судорожно вздохнула. Свет отдалился, послышался какой-то шорох. Снова хлопнула дверь и скрипнула решётка. Повисла тишина. Я осторожно повернулась и невольно вздрогнула. Возле двери, сложив на груди руки, стоял светловолосый имперец в сером кафтане. На стене над его плечом горел факел, и, отражаясь в серебряной тесьме на воротнике, отбрасывал на лицо и шею оранжевые блики. Мартин. За долгие месяцы воспоминания о нём поблёкли, рассыпались на отдельные фрагменты, но одного взгляда хватило, чтобы образ ожил и наполнился силой. Долгое мгновение имперец смотрел на меня, и по взгляду ничего нельзя было понять. Опустив глаза, он сунул руку в карман и вытащил флягу в кожаном чехле. Откупорил и, присев на корточки, поднёс к моему лицу. От жажды распух язык и саднило горло. Позвякивая кандалами, я приподнялась на локте и прикоснулась губами к горлышку. Рот наполнился водой. Она была тёплой и безвкусной, но каждый глоток приносил настоящее наслаждение. Я выпила примерно половину, когда Мартин убрал флягу и спрятал обратно. От него веяло дымной миррой и древесным сандалом. Щёки были гладко выбриты, а волосы аккуратно подстрижены и зачёсаны назад. Под глазами темнели круги. Я осторожно положила голову на пол, а имперец встал и, привалившись к стене, скрестил ноги. Носок пыльного сапога оказался в опасной близости от моего лица, так что я могла разглядеть каждое пятнышко и трещинку на грубой коже. — Ну и что Лорелея Майрон делает тут, в Солитьюде? — спросил имперец, и по телу пробежала дрожь. Он знает, кто я. Конечно, знает. Как давно? — Жду, — язык с трудом ворочался. — Чего? Верхняя петля на кафтане была расстёгнута, и на шее виднелся шрам: тонкий и ровный, от уха до уха. — Корабля в Сиродил. Мартин поджал губы, едва заметно кивнул. — А с отцом чего не уплыла? Я издала неясный хриплый звук, похожий на смешок, а сердце застучало как безумное. Они поймали папу? Нет, не может быть! А если может? — Кто ты такой? — А ты не знаешь? Жгучая игла страха всё глубже вонзалась в грудь. Почему он спрашивает? Неужели знает, что Братство пытало Фадира? — А должна? — Говорят, кое-кто расспрашивал обо мне в Сиродиле. Я нахмурилась, стараясь скрыть облегчение. Нет, Мартин не в курсе. Если бы он знал, что Фадир попал в плен к Братству, то попытался спасти. Такие своих не бросают. — Я пыталась узнать, но в Сиродиле пруд пруди Мартинов, — проговорила я, — и не одного со шрамом на шее. Имперец хмыкнул и задумчиво отвёл глаза. — Зачем я тебе? Я ведь выполнила заказ. Некоторое время он молчал, глядя куда-то в сторону. — Что ты сделала с деньгами, которые получила за гроб? Я имею в виду вторую часть. Серые глаза вновь обратились ко мне. Твою мать! Это ловушка? Я ведь оставила деньги Братству! — Отнесла в Гильдию. — А дальше? — Дальше? — Что вы сделали с деньгами? — Заначили, — я закашлялась, пытаясь прочистить горло. Боль волнами ударяла в затылок. Мартин прищурился. — И не пересчитывали? Невидимая удавка затягивалась на горле. Неправильный ответ, и мне конец. Что делать? Даже если я угадаю, Мартин спросит что-нибудь ещё — рано или поздно, я лопухнусь. Нужно незаметно перехватить ход и соврать. Сказать то, во что Мартин хотел бы поверить. — Я отвезла сундук в Гильдию и больше не видела. Меня выгнали. Я дёрнула уголком рта. Даже не пришлось изображать досаду — лучшая ложь всегда основана на правде. Имперец приподнял бровь, глаза оставались равнодушными. — Почему? Я усмехнулась. — Из-за заказа твоего. Гильдия считает, что я натравила на нас Братство. Мартин моргнул, снова спросил: — Почему? — Кто-то наших троих прикончил. Не просто ножом в подворотне пырнул, а жестоко очень. Мы думали на Саммерсетских теней, но это не их почерк, — я перевела дыхание, стараясь не обращать внимания на боль. — А на Братство похоже. Вот только не сходится что-то. Гроб-то я украла после убийств. Несколько мгновений Мартин внимательно глядел в глаза, спросил: — А воры твои что? Ты же им это сказала? — Сказала, — я отрывисто вздохнула, — но если ты налажал, детали никого не волнуют. Ну и потом все знают, какая у Астрид паранойя. И не зря, в общем-то, — с губ сорвалась хриплая усмешка. — Я была в Братстве почти три месяца. Цицерон меня прятал, но Астрид не дура. Так что, может, и правы мои ребята. — Почему он тебя прятал? — спросил Мартин. На скулах едва заметно двигались желваки. — Дурак Червей хотел собрать свою колоду. Я была его дамой. Имперец сдвинул брови. — Говори по-человечески. — Да не особо я понимаю всю эту религиозную свистопляску. Знаю, что Мать заговорила с Цицероном по пути в Фолкрит и запретила туда ехать. Сказала, что местное Братство превратилось в шайку бандитов, и он должен собрать новое. В общем-то, у него всё для этого было, даже убежище. — В Данстаре? — Да. Мартин закусил губу и опустил голову, о чём-то размышляя. — Так… И что, Цицерон позвал тебя в Братство? — спросил наконец и снова посмотрел на меня. — Как это было? Я нахмурилась, делая вид, что пытаюсь вспомнить, а мысли судорожно цеплялись друг за друга. — Ну он спросил, что я знаю про Тёмное Братство. Я сказала какие-то избитые истины про наёмников, поклоняющихся Ситису, а он вывалил на меня всю правду: кто такой, куда едет, про Мать Ночи… А в конце добавил, что теперь я знаю слишком много и у меня два выхода: умереть или стать убийцей. Мартин хмыкнул и покачал головой. — Сколько он тебя знал-то? Зачем ты ему? — Тут не очень много вариантов, прямо скажем, — я чуть улыбнулась. Он открыл рот, собираясь сказать что-то резкое, но осёкся. Приподнял бровь и спросил: — Ты спала с ним, что ли? — Ну да. Повисла тишина. Мартин глядел так, словно я призналась, что коллекционирую мёртвых собак. — Иными словами, чтобы украсть гроб, ты стала убийцей и трахалась с безумцем? — Ты как будто недоволен. Я повернулась на бок в тщетной попытке размять затёкшее тело. — Я просто… Мне интересно. Ты же из хорошей семьи, у тебя всё было. Жила в столице, могла выскочить замуж за какого-нибудь купца или придворного. Что пошло не так? Я закашлялась, пытаясь сдержать смех. Опасно, опасно смеяться над тем, кто может в любую секунду прикончить. — Можно ещё воды? — проговорила я и подняла глаза. Мартин вытащил из кармана флягу и поставил возле моего лица. На бледных губах показалась и тут же исчезла усмешка. Если я попытаюсь подняться, снова грохнусь в обморок? Было бы неплохо. Собравшись с силами, я оттолкнулась локтем от пола и, зашипев от боли, села. Перед глазами замерцали разноцветные мушки, но желанная тьма не вернулась. Я пододвинулась к фляге — кандалы делали неповоротливой, а каждое движение неуклюжим — взяла и зажала между коленями. На пробке торчало тонкое кольцо для ремня или седла. Металл был пластичный, скорее всего, из него получилась бы неплохая отмычка. — Рассказывай дальше, — велел имперец, когда я немного попила. — Ну, мы приехали в убежище, — проговорила я, теребя в пальцах пробку. — Жуткое местечко, если честно, а Цицерон ещё и духов призвал. Они меня едва не укокошили, но ничего, признали за свою. Гроб внесли. Удобно, ничего не скажешь. Жаль, что они… — Что значит «призвал духов»? — перебил Мартин. — Не знаю, Цицерон что-то сказал, и они появились. — Что сказал? — Я уже не помню. — На каком языке? — Ну… — я задумалась. — Это точно был не тамриэлик и даже не даэдрик. Не знаю, я раньше не слышала. Имперец прищурился и, прислонившись к стене, сцепил на животе пальцы. — У Цицерона были книги? Я нахмурилась, пытаясь вспомнить. — Может, ты видела одну, с пустыми страницами? По спине пробежал холодок. Я поняла, что он говорит о книге, которую дал мне Цицерон, а позже забрала Мать Ночи. — Ладно, — Мартин махнул рукой, — давай дальше. Гремя цепью, я села к стене и, подтянув к груди колени, спрятала за ними руки с флягой. — Мы жили вместе. Цицерон заботился о Матери, молитвы читал. Говорил с ней. — О чём? — Он запирался, я не слышала. Знаю только, что она называла ему имена. Ну, тех людей, которые к Братству взывали. Мартин не шелохнулся, но глаза вспыхнули. — Это Цицерон сказал? — Про имена? Да, я видела список, мельком. — Сколько там было имён? Он навис надо мной, словно саблезуб. — Я… я не помню. — Десять, пятьдесят, сто? — Не больше двадцати. — Он ходил к этим людям из списка? — Нет, там были только старые заказы, до двухсотого года… Мартин схватил меня за воротник и резко поставил на ноги. Фляга с грохотом покатилась по полу, звякнула пробка. — Говори правду, — голос прозвучал издалека, в глазах потемнело. Нет, только не сейчас! — Это правда, — прошептала я, до боли сжимая кулаки. В одном скрывалось кольцо. — Иначе бы о Братстве вновь заговорили… Тьма отступила. Приоткрыв веки, я увидела холодные, тёмные от злости глаза Мартина. Аромат сандала и мирры от его одежды казался совершенно неуместным в тесной вонючей камере. Разжав пальцы, имперец поднял флягу и откатившуюся крышку. Сердце испуганно сжалось. — Как ты украла гроб? — спросил и, закрыв флягу, спрятал в карман. Я медленно сползла по стене и снова подтянула колени к груди. — Убежище затопило, из-за жары. Жить невозможно, да и мумия начала разлагаться. Цицерон переживал. Мать сказала, чтобы он вёз её в Фолкрит. — В убежище Астрид? Я кивнула, засовывая кольцо под браслет на запястье. — Я думал, они были на ножах. — Так и есть. Цицерон ненавидел Астрид и плохо это скрывал, — я на мгновение замолчала и уставилась на стену. — Он не рассказывал, но, думаю, у него был какой-то план. — План? — Да, перед отъездом он часто запирался с Матерью и мурлыкал эти свои песенки про смерть. Мартин сжал губы в нитку, размышляя о чём-то, а я продолжала: — Мы выехали рано утром, под Ривервудом был привал. Я брала в дорогу медовуху. Цицерон её любил, ну и сладкая она — удобно. Зелье он не заметил. Сама-то я тоже пила, кстати, но без зелья, конечно, — я усмехнулась. — Хотя сделала вид, что в сон клонит и как бы уснула. Выждала чуть-чуть и в путь, — я вздохнула и пожала плечами. — Так вот и украла. Мартин молчал минуту, глядя куда-то в сторону. Спросил: — Бежишь от Цицерона? — От Астрид. Взгляд метнулся ко мне. — Астрид? По спине скатилась капля пота. Я не знала, что известно Мартину и собиралась пройти по краю пропасти. На первый взгляд, это казалось глупостью, пустым риском, но у меня не было выбора. Каждый день, пока Мид сидит на корабле, не решаясь сойти на берег, я проведу в заточении. — Я знала, что Цицерон меня найдёт, рано или поздно. Даже в Сиродиле. Жить в страхе врагу не пожелаешь, ну и я решила: будь что будет. Коня отпустила, деньги твои спрятала и пошла по тракту в Ривервуд. Знала, что Цицерона встречу, так и вышло. Ручеёк из фляги коснулся голой пятки, и я невольно вздрогнула. — Он был в ярости. Тряс меня, кричал… Но врать не пришлось. Ну как, почти. Он уверен был, что это Астрид нас усыпила и Мать украла. Мне только подыграть осталось. Сказала, что проснулась, а телеги нет. Не смогла его добудиться и пошла по колее. Потеряла след и повернула назад. Мартин слушал, прищурившись. Я снова ничего не могла прочитать по его лицу. — Мы пошли в Фолкрит. Почти не спали. Я ноги в кровь стёрла. Не хотела в деревни заходить. Цицерон бы там точно кого-нибудь прирезал, — я шмыгнула носом. — В убежище один пошёл. Бросил меня у дороги, я прямо там и уснула. Когда вернулся, уже темно было и дымом пахло. Глаза у него такие были, — я на мгновение задумалась, — будто он совсем тронулся. Да так и было, наверное. Он же всех сжёг… — Сжёг? — имперец приподнял бровь. Я не думала, что он поверит каждому слову, но надеялась, что желанная история о гибели Братства сделает его чуть более доверчивым и менее осторожным. — Да, он устроил в убежище пожар и запер дверь. Мартин нахмурился. — Как это запер? — Так же, как и стражей призывал, — я пожала плечами. Имперец прижался затылком к стене, глядя из-под полуприкрытых век. В свете факела волосы казались золотыми. — И что, все сгорели? В голосе промелькнула насмешка, а может, показалось. — Не знаю, наверное. Только Астрид там не было. Как и гроба, конечно. Думаю, Цицерона это и добило. Я закусила губу и с сомнением глянула на Мартина. Обдавая жаром, гулко стучало сердце. — Да? — он чуть приподнял брови. — Это прозвучит как полный бред… — Весь твой рассказ звучит как полный бред. Говори. По спине пробежали мурашки, но отступать было некуда. — Цицерон не хотел идти в город. Мы спрятались у дороги, Астрид ждали, но он уснул. Меня тоже сморило, — я облизала губы. — На рассвете я проснулась, а Цицерон был мёртв, и у него… У него не было лица. Мартин продолжал смотреть тем же холодным равнодушным взглядом. В отличие от меня он в самом деле видел, как наказывает Ситис. Если Фадир не соврал, именно так Пустота проучила Гарнага за то, что он выдал тайны Братства. — И что ты сделала? — спросил имперец. — Слиняла, конечно. Он отвёл глаза и молчал так долго, что я успела рассмотреть каждую складку на кафтане, каждый завиток на серебряной тесьме. — Как Цицерон тебя принял в Братство? — наконец спросил Мартин. Почему он спрашивает? — Да просто принял, и всё. — Ты никого не убивала?
 Серые глаза весело блеснули. — Хозяйку приюта, — нехотя сказала я. Возможно, не стоило признаваться, но радость Мартина казалась слишком подозрительной. Он нахмурился. — А про догматы Цицерон говорил? Кажется, смерть Грелод совсем его не волновала. — Да. — Странно, что Пустота забрала его, а тебя нет. — Так это Ситис его прикончил? — удивилась я. — Я думала, это сказки, религиозные байки, чтобы держать в узде толпу головорезов. — Сказки это или нет, ты проверишь сама, сегодня, — имперец усмехнулся. — Что есть величайшая иллюзия жизни? От неприятного предчувствия засосало под ложечкой. Где я слышала эти слова? — Что нужно ответить, чтобы войти в убежище? Дверь, ну конечно! Какой же ключ? Я прикрыла веки, пытаясь вспомнить. Невиновность или невинность? А может наивность? Злокрысье дерьмо! Это было так давно! Я не помню и даже не представляю, что лучше: соврать или сказать правду. Вдруг Ситис в самом деле меня накажет? Но если ключ не подойдёт, меня накажет Мартин. Пожалуй, Ситис всё-таки страшнее, но какой ответ верный? — Невиновность, — прошептала я и посмотрела на Мартина. — Невиновность, — повторил он. — Хорошо, я проверю. И не только это. Имперец оттолкнулся от стены и снова навис надо мной. — А пока отдай кольцо. Душа ушла в пятки. Может прикинуться дурой? Сделать вид, что не понимаю? Нет, не прокатит и может стоить слишком дорого. Сунув палец под браслет, я протолкнула кольцо. С мелодичным звоном оно ударилось об пол и прокатилось к двери. Мартин резко размахнулся и ударил меня по лицу. Я стукнулась затылком об стену, и мир наполнился ослепительной болью, а в следующий миг окутала тьма. В рот лилось что-то кислое. Я закашлялась, жадно хватая губами воздух. — Балдрахн фэтчер, — бросил кто-то и грубо сжал мой подбородок, заставляя пить. Я зашипела от боли. Казалось, она заполняла всю голову, кочуя от лица к затылку. Разлепив глаза, я увидела данмера: худого, с широкими выступающими скулами и тёмными, резко очерченными губами. От него веяло тяжёлым смолянистым кедром и чем-то ещё. Кажется, гвоздикой. Поймав мой взгляд, эльф злобно усмехнулся и сильнее сжал пальцы. Что-то стукнуло по зубам — не то флакончик, не то фляга — и мне пришлось проглотить кислятину до последней капли. Что, мать твою, происходит? Я обвела глазами закопчённый потолок и сложенные булыжниками стены, тесные как в темнице. Неужели я всё-таки попалась? Но кому? Эльф встал, и его тень заполнила большую часть каморки. Спрятав пустую склянку в поясную суму, он достал из кармана алый платок и начал тщательно вытирать пальцы, которыми касался моего лица. Азурово отродье! Мы что обворовали какой-то данмерский клан? Впрочем, Делвин давно грезил о грибах Телванни: волшебные споры ценились больше алмазов и могли бы нас озолотить. — Кто ты? — с трудом прошептала я. Красные глаза удивлённо блеснули и прищурились, пытаясь отыскать следы лукавства. — Нас познакомил Нируин. Не помнишь? Я нахмурилась, отчаянно роясь в памяти, но воспоминания ускользали как рыбки в тенистом ручье. — Весёлый был парень, живучий, — добавил данмер и ухмыльнулся. Откуда-то из глубины поднялся страх. Липкий и холодный он сдавил сердце, и оно забилось словно перепёлка в силке. Эльф снова усмехнулся и, сунув платок в карман, снял со стены факел. — Стой… Я попыталась повернуться. Стрелой пронзила боль, от шеи до самых ступней. Всё поплыло. Данмер склонился, и с факела, ужалив щёку, капнуло масло. Что-то сказал, но слова размывались, исчезая вдалеке. Перед глазами потемнело и меня захлестнуло забытьё. Я проснулась от того, что нестерпимо хотелось по нужде. Вокруг стояла уже привычная темнота, а в спёртом воздухе воняло дымом и потом. Вернулась память. Я вспомнила как Рейвин — конечно, это был он — заставил выпить какую-то кислятину. Неужели целебное зелье? Уж больно знакомый вкус. Я осторожно пошевелилась. Тело ныло от долгого лежания на полу, но от жуткой боли не осталось и следа. Зачем меня исцелили? Появились новые вопросы? Размяв затёкшие запястья, насколько позволяли кандалы, я наколдовала свет и села. В висках загудело, а перед глазами замерцали разноцветные искорки, но вскоре слабость прошла. Придерживаясь за стену и гремя кандалами, я встала. Испугалась, что на грохот кто-нибудь придёт, но за дверью было тихо. Слава богам. Только зрителей не хватало. Сходить по нужде в оковах оказалось непросто, да и дыра в полу была такой маленькой, что требовалась недюжая меткость. С облегчением завязав штаны, я просеменила по камере, позвякивая цепью. Возле решётки стояла большая деревянная кружка, до краёв наполненная водой. Решив, что Мартин вряд ли станет травить меня после исцеления, я выпила всё до капли и невольно вздохнула. Как же приятно быть живой! Словно в подтверждение взгляд упал на пятно засохшей крови на полу. Я осторожно ощупала затылок, но нашла только большой свалявшийся клок волос. Интересно, сколько времени прошло с допроса? Послал ли Мартин кого-нибудь в Данстар, чтобы проверить «ключ» к убежищу? Я закусила губу и подняла глаза на кольцо для факела. Даже если удастся выдернуть его из камня, для отмычки оно слишком толстое. Проклятье! Прислонившись к стене, я внимательно осмотрела камеру. Цепь, оковы и деревянная кружка — вот и всё богатство. Спасайся как хочешь. Впрочем, ещё есть двери. На дальней выделялись и поблёскивали в волшебном свете круглые головки гвоздей. За долгие годы какие-то наверняка проржавели, но дверь-решётка мешала проверить. Решётка! Прутья крепились к небольшой доске, окованной железом. Присев на корточки, я провела ладонью по шероховатой поверхности. Ни одного гвоздя. Может, они с другой стороны или под дверью? Я сунула пальцы в щель и отдёрнула руку: на подушечках темнели порезы, выступила кровь. Твою мать! Я легла и, прижавшись щекой к холодному полу, опустила магический свет. Железный лист изогнулся от времени и угрожающе сверкал из-под двери острым как лезвие краем. Рука вновь скользнула в щель, на этот раз осторожно, и сердце ударило невпопад: за оттопыренным листом торчал гвоздь. Трясущимися пальцами я схватила его за шляпку и, расшатывая из стороны в сторону, вытащила из гнезда. Гвоздь был маленький, не больше берёзовой серёжки. Я попробовала его на зуб: кончик гнулся, но не слишком охотно — то, что нужно для отмычки. Но без рычага она будет бесполезной. Я аккуратно ощупала железный лист и нашла ещё несколько гвоздей. В отличие от первого они сидели крепко. Выбрав тот, что выступал чуть сильнее, я подцепила ногтями шляпку и принялась раскачивать. Руки быстро уставали. Гвоздь не слушался, но я не сдавалась, стараясь не обращать внимания на гнетущие мысли. Они кружили, словно хищные птицы, и клевали в сердце. Особенно одна. Что если император уже сошёл на берег, а Братство бросило меня тут? Казалось, в любую секунду вдалеке зазвенят ключи, но единственным звуком, нарушающим тишину, было бурчание в животе. От голода кружилась голова, и в то же время мысли о еде вызывали отвращение. Волнами накатывал страх, нарастал, наполняя камеру, точно пар из двемерской машины. Я стёрла пальцы до крови и гвоздь, в конце концов, поддался. Такой же маленький, как и первый, он хуже гнулся и едва не сломал зуб, но это стоило усилий — рычаг удался. Я попыталась вставить его в замок между запястьями, но как не изгибала руки, дотянуться не сумела. Даэдра с ним! Главное — освободить ноги. Сев поудобнее, я сунула рычаг в замок между лодыжками, слегка провернула и вставила отмычку. Пальцы предательски дрожали. Выдохнув весь воздух, я задержала дыхание на несколько секунд и задышала как можно спокойней. Отмычка заплясала в замке, прочёсывая штифты. Пружины противились, но замки на кандалах никогда не отличались настоящей сложностью. Один за другим я проталкивала штифты и поворачивала рычаг, пока по камере не пронёсся заветный щелчок. Трясущимися руками я вытащила ноги из браслетов и потёрла лодыжки. Боги, как приятно! Подскочив к решётке, я вставила рычаг в замочную скважину, и в тот же миг загремели вдалеке ключи. Сердце подскочило к горлу. Что делать? Спрятаться в тенях и напасть? Но что я могу? Воткнуть гвоздь в шею? С кандалами на руках это смешно. Где-то скрипнула дверь. Твою мать! Бросившись на пол, я надела оковы и вытянула ноги. Если не шевелиться, никто и не заметит, что замок взломан. А отмычки? Что делать с ними? Сердце колотилось будто от быстрого бега. За дверью звякнули ключи. Проклятье! Не придумав ничего лучше, я точно шпильки сунула гвозди в свалявшийся на затылке клок. Волшебный свет погас, а через пару секунд дверь отворилась и на пороге показался Рейвин. В ярко-красной сорочке и чёрных штанах он напоминал палача из детских сказок. Вместо топора на боку висел короткий меч. В одной руке позвякивали ключи на медной цепочке, в другой дымил факел. Мы встретились взглядами, и страх сменился ненавистью — такой горячей и крепкой, что я невольно подивилась силе этого чувства. По сравнению с ним ненависть к Мартину была лишь бледной тенью. — Узнала наконец. Данмер расплылся в улыбке. Я сжала зубы и опустила глаза, а Рейвин открыл решётку и повесил факел на стену. Свет заметался по полу, подчёркивая угольно-чёрные щели между камнями. — Ну, как дела? Остроносые сапоги остановились рядом с моими ногами. Я молчала, глядя в одну точку, но эльф и не ждал ответа. Снова зазвенели ключи. Рейвин сел на корточки и потянулся к замку на кандалах. Замер. Сердце ёкнуло. Я моргнула, не отрывая взгляда от собственных колен. Данмер медленно поднялся. Лязгнул выходящий из ножен меч, в грудь упёрся острый кончик. — Как? По спине скатилась капля пота. Остриё скользнуло по шее и замерло у подбородка, заставляя вскинуть голову. Молчать было глупо, глупо и очень опасно. Это явно не стоило выколотого глаза или сломанной челюсти, но я не могла выдавить ни слова. Эльф прищурился. Клинок опустился к запястьям, юркнул под кандалы, проверяя замок. — Руки. Я развернула ладони и почувствовала злорадное, почти болезненное удовольствие, заметив мелькнувшее на лице данмера удивление. Что он подумал, увидев кровавые мозоли? Что я открыла замок пальцами? — Вставай. Эльф опустил меч. По шее пробежал холодок, прополз по спине вдоль позвоночника. Опираясь об пол, я начала подниматься, с грохотом соскользнули кандалы. Внутри всё замерло. — На выход, — тихо произнёс Рейвин. На выход? Я растерянно уставилась на приоткрытую дверь. Сквозь щель виднелась неровная стена с такой же крупной кладкой как в камере. В груди шевельнулось нехорошее предчувствие. Тесная каморка показалась вдруг надёжным убежищем. Остриё меча уткнулось в бок. — Иди. Я тоскливо покосилась на факел. Схватить, выскочить наружу и, запереть эльфа, сунув древко за дверную ручку. Смешно. Я вышла из камеры и очутилась в длинном сводчатом коридоре без единого окна. Правая часть утопала во мраке, левая оканчивалась дверью, из-за которой тянулась полоса красно-оранжевого света. — Да-да, туда, — сказал Рейвин и подтолкнул к двери. Воздух был сырой и затхлый, но не такой тяжёлый и душный как в камере. Каменный пол холодил босые ступни. По ногам, взбираясь всё выше, до самой макушки, бегали мурашки. Подойдя к двери, я открыла её пошире и замерла. По ту сторону была комната, не большая и не маленькая. Низкий свод изгибался тяжёлой аркой, опускаясь у дальней стены почти до уровня пола. На стенах горели свечи в канделябрах. Воск стекал по бронзовым рожкам, капал на пол и длинный железный стол. С обеих его сторон выступали перевязанные верёвками валики. В первую долю секунды я даже не поняла, что это, но через миг в памяти вспыхнуло воспоминание. Несколько лет назад на Лайлу совершили покушение и горе-убийцу поймали. Умнид пытал его в главном зале крепости Миствейл в присутствии всей рифтенской знати. Хускарл привязал бедолагу к дыбе и крутил лебёдку, растягивая несчастного, словно тесто для пирожков. Я никогда не отличалась силой духа и несколько ночей ворочалась без сна, вспоминая истошные крики, и задавалась вопросом: узнаю ли, каково это — умирать на дыбе? В тупом оцепенении я водила глазами по комнате. Здесь были и другие орудия, смутно знакомые и неизвестные: с шипами и ремнями, крюками и верёвками. Некоторые скрывались под тёмной полотняной тканью, и неясные очертания пугали даже сильнее. — Иди. В спину снова упёрся меч. Внутри всё задрожало и стало трудно дышать. Вот для чего меня исцелили! Чтобы я не загнулась от первой же пытки! — Ну? По спине побежала струйка крови. Я сделала несколько шагов за порог и застыла. В правом углу оказалась ещё одна дверь, в левом стояла небольшая печка из круглого полевого камня. Огонь не горел. Среди углей и пепла лежали клещи и спицы — не то забытые с прошлого раза, не то подготовленные к новому. Впиваясь в кожу, натянулась рубаха, раздался треск рвущейся ткани. Я в ужасе дёрнулась и прижала руки к груди, пытаясь не то прикрыться, не то сохранить хотя бы лоскут. Рейвин схватил меня за плечо и резко развернул. Вместо меча в руке поблёскивал маленький нож с треугольным лезвием. На лице застыла такая брезгливость, что на мгновение стало спокойней — по крайней мере, насиловать не станет. Эльф вспорол один рукав, потом другой. Точно в кошмаре, я глядела, как чёрные клочья, словно вороньи перья, летят на пол. Вздрогнула, когда лезвие перерезало шнурок на поясе. Взгляд метнулся к печке, упал на спицы. — Не советую, — заметил данмер. Штаны скользнули на пол, и он, поморщившись, отбросил их носком сапога. Прижимая скованные руки к груди, я не сводила с Рейвина глаз. Он спрятал нож за пазуху и, чуть прихрамывая, подошёл к укрытому полотном креслу. Сдёрнул ткань точно фокусник на ярмарке и ухмыльнулся: — Прошу. Кресло оказалось железным, потемневшим от времени. На передних ножках и широких подлокотниках выступали массивные браслеты с замками. Из сидения и высокой спинки торчали длинные кованные шипы — пара сотен, не меньше. Я попятилась. Рейвин вздохнул и бросил ткань на стоящую рядом дыбу. — Можешь сесть сама или я помогу. Он скрестил руки на груди и вопросительно изогнул бровь. Алая сорочка подчёркивала глаза, и они казались тёмными, почти багровыми. При всём ужасе я понимала, что данмер далеко не так жесток, как мог бы. Возможно, считал меня жалкой и, безусловно, был прав. Всё, что я могла — укрыться тенью, но выиграть в прятки у бывшего ассасина из Мораг Тонг — едва ли. Точно корова, идущая на убой, я подошла к креслу. Шипы по краям блестели, словно их выковали пару недель назад, на остальных виднелись чешуйки ржавчины и следы старой крови. Не смотреть. Не думать. Зажмурившись, я повернулась к креслу спиной и, встав на цыпочки, села. Шипы упёрлись в кожу, но ощущения показались скорее неприятными, чем болезненными. По крайней мере, пока. — Ноги, — бросил Рейвин. Открыв глаза, я увидела, что он показывает на кандалы. Крыса — вот, кто я. Крыса, подставляющая шею под рамку мышеловки. Медленно, чтобы шипы не разодрали кожу, я сунула ноги в оковы. Кресло делали для кого-то повыше, и браслеты с силой упёрлись в стопы. Данмер хмыкнул. Сняв с пояса связку ключей, он отыскал маленький, с треугольной головкой, и присел передо мной на корточки. Щелчок, другой, третий, и ловушка захлопнулась. Проверив, что ноги не вытащить, эльф снова зазвенел связкой и взял другой ключ. — Руки. Усилием воли я отняла их от груди и вытянула перед собой. Рейвин открыл замок и снял браслеты. Взглянул на красные запястья. — Тощая ты, — бросил с досадой и ушёл к большому сундуку у противоположной стены. Неприятные прикосновения шипов быстро превратились в боль, и с каждой минутой выносить её становилось сложней. Я упёрлась руками в подлокотники и слегка приподнялась. Скрипнув крышкой, данмер бросил в сундук кандалы и принялся чем-то греметь. Рядом высилось массивное орудие, накрытое тканью. По очертаниям оно напоминало статую, и я невольно вспомнила про «железную Элен». Так в Скайриме называли излюбленный инструмент Доминиона, сгубивший немало имперских солдат во время Великой войны. Ходили слухи, что в прошлом году первый эмиссар Талмора подарила один Туллию. Говорили, что орудие напоминало статую альтмерки, внутри усыпанную длинными шипами. Пленника засовывали внутрь так, чтобы острые иглы не наносили смертельных ран, и муки растягивались на долгие дни. При мысли об этом где-то под рёбрами с новой силой заворочался страх, животный, почти осязаемый. Руки разболелись, задрожали от натуги. Я опустилась на шипы и сжала зубы, пытаясь успокоиться, прогнать подступающее безумие. Распутывая ремни с маленькими бронзовыми пряжками, вернулся Рейвин. Я опустила глаза, стараясь ни о чём не думать. Рассматривала старые шрамы и родинки на бёдрах, пока он привязывал руки к подлокотникам. Эльф не спешил. Возился с пряжками, перепроверял, сильнее стягивая ремни. Отходил и рассматривал, словно художник, готовивший холст. — Ну вот и всё. Он отряхнул штаны, хотя на них не было ни соринки. — А Делвин говорил, что с тобой легко иметь дело. Я зажмурилась и стиснула кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Гори в Обливионе, тварь! Что-то звякнуло, заскрежетало. Открыв глаза, я увидела, что данмер достал из печки спицы и клещи и положил на железный столик, прожжённый в нескольких местах. Подвинул к печке корзину и, присев на корточки, принялся закладывать в топку мелко порубленные дрова и щепу. От ненависти и бессилия хотелось кричать. Я снова приподнялась на локтях, пытаясь отдохнуть от боли. Она была вполне терпимой, но оковы и животный безотчётный страх делали её непереносимой. Рейвин вскинул голову и уставился куда-то в сторону. Встал, отряхивая ладони, и принялся искать ключ. Через несколько секунд послышались шаги, и в угловую дверь постучали. Данмер отпер её и поглядел в щель. — Уже? — Какие-то проблемы? — спросил незнакомец. Голос был грудной и громкий. Скрипнули петли, будто гость попытался войти, но Рейвин держал дверь ногой. — Что-то ещё? Незнакомец не ответил, и данмер запер дверь, оставив ключ в замке. Губы тронула усмешка. Кто это был? О чём они говорили? Я осторожно опустилась на шипы, не сводя глаз с эльфа. Он взял из корзины длинную лучину, разжёг и положил в топку. Язычки пламени заплясали среди щепок, лизнули поленья. Некоторое время Рейвин смотрел, как разгорается огонь, потом вернулся в угол и отпер дверь. С той стороны виднелся коридор, плавно уходящий направо. Где-то за поворотом горел факел, отбрасывающий на стены красные отблески. Вскоре послышались шаги — кажется, кто-то спускался по лестнице. Из-за угла появился Мартин и какой-то седовласый нибениец. Когда они вошли, меня коснулось прохладное дуновение и слабый аромат сандала. — Как тут дела? Мартин посмотрел на меня и прищурился, словно сытый кот. В просторном чёрном кафтане он казался почти таким же худым как Рейвин. Торчащий воротник тёмно-лиловой рубахи придавал лицу благородную бледность. — Можно потихоньку начинать, — запирая дверь, ответил данмер. Седовласый сложил руки за спиной и пошёл по пыточной, рассматривая орудия. Статный и крепкий, несмотря на возраст, он выглядел безукоризненно в приталенном пурпурном камзоле. Император. Догадка озарила, словно вспышка молнии. — А где жаровня? — озираясь, спросил Мартин. — Под креслом, но я не разжигал. Хочешь сразу? Рейвин упёр руки в бока, подходя к имперцу. Оба посмотрели на меня. — Да нет, — Мартин покачал головой, — попробуем так. Император прошёл мимо дыбы и остановился в двух шагах от меня. Аккуратная белая борода придавала сухому морщинистому лицу неожиданную мягкость. Зоркие чёрные глаза осмотрели скованные руки, задержались на окровавленных пальцах. — Уже пытал её? — голос оказался тихим и мелодичным. Мартин уставился на Рейвина, тот нахмурился: — Нет. Всё так же не спеша император подошёл к печке и взял со стола спицу. Потрогал остриё и задумчиво обернулся. Взгляд замер на «Железной Элен». — Рей, — велел Мартин. Глаза и голос выдавали нетерпение. Я сжала подлокотники, глядя, как данмер направляется к орудию. Они узнают всё, что хотят, а потом засунут меня в этот ящик смерти! Рейвин сдёрнул с «Элен» ткань. Она соскользнула на пол, словно платье с блудницы. По стенам заметались тени и на мгновение почудился смех. Ну ты и дура, Лора! Ну ты и дура… Позабыв о боли, я уставилась на саркофаг Матери Ночи. В сумраке пыточной он не выглядел таким уж забавным. Венчающая гроб голова с прикрытыми веками и жутким оскалом напоминала порождение некроманта, нежить, готовую к пробуждению. Казалось, что костлявые руки на дверцах вот-вот оживут и откроют створки. Император едва заметно прищурился и на секунду стало жутко. Что если мы забыли какую-то деталь? Маленький скол или выступ, описанный в свитке из Имперской Библиотеки? Мелочь, на которую Цицерон не обратил внимания. Мелочь, выдающую подлинность, как трещинки или пузырьки воздуха в алмазе. Император молчал, лицо казалось совершенно равнодушным. — Открой, — приказал Мартин. Рейвин сунул пальцы в углубления на створках, потянул. По пыточной пронёсся тихий скрежет, и мы увидели Мать. Настоящую и живую. Она стояла в саркофаге, скрестив кинжалы на груди, и улыбалась. Время застыло, чтобы побежать с безумной скоростью. Рейвин замешкался на долю секунды. Отражая огоньки свечей, взметнулись клинки. С противным треском отлетела голова. По белой блузе Матери рассыпались брызги. С ужасом в глазах сорвался с места Мартин, но не успел даже вытащить меч. Мать двигалась быстрее ветра, а кинжалы казались продолжениями рук. Имперец попытался увернуться, но рубящий удар снёс голову и ему. С глухим шлепком ударившись об пол, она покатилась, оставляя на камнях кровавый узор, и остановилась возле моих ног. В тупом оцепенении я уставилась, как она моргает и шевелит губами. — Астролог говорил, что день будет сложным, но не сказал, что настолько. Губы императора тронула улыбка. Он не двинулся с места. Загорелое лицо сделалось серым, в пальцах чуть подрагивала спица. Мать перешагнула через обезглавленное тело Мартина и опустила кинжалы. Казалось, она шла на званый ужин и очутилась тут случайно. Просторные штаны подпоясывал широкий ремень с тонкой резьбой. Волосы были собраны в высокую причёску, волосок к волоску, а шёлковую блузу украшала изящная камея из тёмного камня. В тяжёлой, гнетущей тишине потрескивали в печи поленья. Мать смотрела на императора, словно чего-то ждала. Несколько мгновений он, не мигая, глядел в ответ, потом уставился куда-то на пол. Глаза расширились. Из шеи Мартина сочилась кровь. Растекалась, подбираясь к кожаным туфлям Матери, но император глядел не на это. Со всех сторон горели свечи и тени Матери дробились, будто лепестки цветов. Не дёргались и не дрожали, а медленно ползли друг к другу, сливаясь воедино. Это завораживало и одновременно ужасало. Сложившись словно веер, тени превратились в одну, чёрную и резко очерченную. Она вытянулась, заострившись, и скользнула к императору, точно живая. Он снова посмотрел на Мать. В глазах не было ни ненависти, ни страха, и в памяти вдруг всплыли рассказы отца, как в далёком сто семьдесят четвёртом, за несколько месяцев до моего рождения, Тит Мид II освободил Имперский город от альтмерских ублюдков. Тень коснулась высокого, начищенного до блеска сапога, и император вздрогнул. Выпала из пальцев спица, звякнула о камни. Тень накрыла с головой. Император упал лицом вперёд, ударившись об пол, не вскрикнул и не шелохнулся. Раскинулись полы камзола, обшитые золотой бахромой. Мать продолжала стоять и смотреть, точно древняя богиня смерти, которой, впрочем, и была. Кожу закололо и воздух задрожал. Над телом императора замерцали лиловые искры. С каждой секундой они становились ярче и превращались во всполохи, переливались и летели к Матери, один за другим исчезая в камее на воротнике. «Камень душ», — проскользнувшая мысль показалась чужой. Постепенно вспышки угасли. Тень уменьшилась, рассыпалась. Мать бросила на пол один из кинжалов и посмотрела на меня. Взгляд ничего не выражал, словно она глядела на стул или дерево. Отвернулась и, оставляя кровавые следы, подошла к обезглавленному телу Рейвина. Вытерла туфли об алую рубаху и быстрым шагом направилась к двери. Повернула торчащий в замке ключ и ушла. Мать не вернётся. Я поняла это так ясно, что задохнулась от отчаяния. Взгляд метнулся от тела к телу, скользнул по головам. Что будет, когда Пенитус Окулатус найдут меня тут? Я дёрнула рукой в нелепой попытке растянуть путы, и они до боли врезались в кожу. Нужно что-то острое! У Рейвина был нож, а ещё ключи! Не обращая внимания на рвущие плоть шипы, я принялась раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь повалить кресло. Оно скрипело, что-то тихо постукивало, но ножки не двигались с места. Я закричала, двигаясь ещё быстрее, чувствуя, как отчаяние перерастает в истерику. — Я тут! Перестань! Безумно озираясь, в пыточную вбежал Цицерон и, перепрыгнув через багровую лужу, подскочил ко мне. Чёрный дублет был расстёгнут, обнажая белую, усыпанную веснушками грудь. Собранные в хвост волосы растрепались и слипшимися прядями падали на лицо. — Как ты? — Теперь в порядке, — выдавила я. Оттолкнув голову Мартина, он вытащил из ножен окровавленный кинжал и начал разрезать ремень на моей руке. — Ранена? — Нет. Цицерон приподнял бровь, будто не поверил, и я добавила: — Мне дали зелье… Он нахмурился и не ответил. Лезвие кинжала резало ремень как траву, а обух вжимался в мою кожу, оставляя красные полосы. Освободив одну руку, убийца взялся за другую. Клинок вспорол сразу несколько витков ремня, и я принялась разматывать остатки. — Ключи от кандалов у кого? — Цицерон оглянулся. — У Рейвина, — я кивнула на обезглавленного эльфа, — в кармане. Пряча кинжал, Цицерон подбежал к данмеру и, стараясь не наступать в кровь, перевернул тело. Пошарил по карманам и возвратился, позвякивая связкой. — Маленький, ромбиком головка, — проговорила я, глядя, как он перебирает ключи. — Да, вот этот. Убийца отпер браслеты на лодыжках и помог встать. Ноги не гнулись, кожу на ягодицах и бёдрах саднило и жгло, будто от крапивы. Цицерон снял дублет и надел на меня. Я укуталась в тонкую, нагретую его теплом ткань, и едва не расплакалась. — Сможешь идти? — он взял меня за плечи, внимательно глядя в глаза. — Да. — Хорошо, — он сжал мою ладонь и повёл прочь. За поворотом в коридоре скрывалась винтовая лестница наверх. Каменные ступени, стёртые от времени, блестели в свете факелов и холодили босые ноги. Мы миновали два витка, когда опять увидели кровь. Она стекала по лестнице из шеи какого-то имперца в богатой, шитой золотом, одежде. Кто-то положил его к стене, словно мешок картошки, чтобы он не загораживал дверь. — Может, в тенях спрячемся? — прошептала я, когда Цицерон потянулся к ручке. — Мы уже в них. — Но… Я так хорошо тебя вижу. — Потому что я этого хочу, — он подмигнул мне и открыл дверь. Мы очутились в вытянутой комнате с низким потолком и неровными стенами. Не было ни мебели, ни окон. Только пустые жаровни на толстых цепях и несколько канделябров. На полу лежали стражники Пенитус Окулатус и пахло кровью — густой, солоноватой и тёплой. Я уставилась вперёд, не в силах больше видеть отрубленные головы и рассечённые черепа. На следующей двери виднелся какой-то знак. Когда мы подошли ближе, я поняла, что это отпечаток ладони: изящной, с длинными тонкими пальцами. Словно автограф на картине, только художники не подписываются кровью. Цицерон открыл дверь, и мы скользнули в длинный коридор со сводчатыми перекрытиями. Справа и слева были закрытые ставнями окна — узкие как бойницы, но мы бы пролезли. Я сжала ладонь Цицерона. Он проследил мой взгляд и одними губами прошептал: — Решётки. Дверь в конце коридора была распахнута настежь. За ней тянулась галерея с массивными колоннами и просторный зал с высоким, в два этажа, потолком. На стенах висели старинные гобелены со сценами жизни многочисленной семьи Септимов и бронзовые барельефы с драконами. Я бывала здесь в детстве и ранней юности в день Воина, когда во дворе Мрачного замка устраивались праздничные турниры, а в главном зале угощали хлебом с мёдом и разрешали погреться у камина. Он был огромный, в две телеги шириной, увенчанный резным, раскрашенным гербом Имперского легиона. Его топили большую часть года, даже летом, но в этом сезоне месяц Высокого солнца выдался на редкость жарким. В замке стояла звенящая тишина. В бронзовых кольцах на стенах коптили факелы, и дым лениво вился, уплывая в темноту. Позвякивая доспехами, по залу прогуливался солдат Пенитус Окулатус. Другой, сложив за спиной руки, рассматривал Королеву-Волчицу на гобелене с коронацией Уриэля Септима III. Стук собственного сердца казался оглушительным. Не останавливаясь, Цицерон провёл меня между колоннами и свернул в зал. Мы прошли мимо одного из солдат — так близко, что я рассмотрела алое око на стальном нагруднике. Впереди высились массивные двухстворчатые двери на площадь. Когда до них оставалось не больше десяти шагов, Цицерон резко остановился и крепко сжал мою руку, чтобы я не упала. В следующую секунду двери заскрежетали, и мы заспешили обратно. Обернувшись, я увидела двух волшебниц в длинных тёмно-синих одеяниях. — Что происходит? — спросила одна. — Где Мид? Голос, сухой и резкий, показался смутно знакомым. — Здесь, — ответил солдат, который прогуливался по залу. Оба пошли навстречу чародейкам. — В чём дело? Мы остановились возле колонны, где лежала густая чёрная тень. Сердце отчаянно стучало, а ледяной пол обжигал ступни. — С ним ещё кто-то есть? — спросила всё та же волшебница. Я вгляделась в лицо под капюшоном, и по спине пробежал холодок. Сибилла Стентор, главная чародейка в Солитьюде. Высокая бретонка лет сорока. Такая смуглая, что в полумраке походила на редгардку. Солдат замешкался. — Да в чём дело? — В левой башне кто-то колдовал, — ответила Сибилла. Острые скулы и впалые щёки придавали магичке мрачный аскетичный вид. Ходили слухи, что она больна, но не чахоткой или хрипунцом, а вампиризмом. — И что? — спросил второй солдат, сверкая глазами. Волшебница открыла рот, чтобы ответить, но осеклась. Прищурилась, будто что-то услышала и, повернув голову, посмотрела в нашу сторону. — Магия сильная, — сказала вторая волшебница, тоже бретонка: миниатюрная, с тонкими чертами лица. — Мы должны проверить. Сибилла продолжала всматриваться во мрак у колонны, и я невольно вспомнила, как пряталась от Бабетты в данстарском убежище: Мать сказала, что тени не укрывают от вампирского чутья, и мне пришлось залезть в гроб. Сильнее сжав мою ладонь, Цицерон повёл вдоль колонн. В висках стучало, а перед мысленным взором стояли цепкие глаза Сибиллы. — Он велел не тревожить. С ним охрана. Внезапно кожу защипало, и в воздухе начали вспыхивать огненные шарики — маленькие, не больше жёлудя. Они загорались тут и там, озаряя галерею ярким оранжевым светом. — Ты что творишь? — рявкнул кто-то из солдат. Не оборачиваясь, Цицерон ускорил шаг. Я едва поспевала, чувствуя, как заплетаются ноги, и молилась — не Ситису, не Ноктюрнал — кому-то неизвестному и всемогущему. — Тут кто-то есть, — сказала Сибилла. Голос прозвучал откуда-то из галереи. Отмахиваясь от парящих огней, как от светлячков, мы завернули за последнюю колонну и очутились в длинном узком коридоре. Пахло сыростью. На стенах плясали отсветы от горящего впереди факела. — Конечно, есть. Мы в грёбаном замке, — усмехнулся один из солдат. На несколько мгновений повисла тишина. — Где Мид? — донёсся голос Сибиллы. На этот раз он не обещал ничего хорошего. Солдат ответил, но разобрать слова уже не удалось. Мы шли очень быстро, почти бежали. Я думала только о том, как не поскользнуться на шариках крысиного яда, разбросанного по полу. Справа и слева попадались какие-то двери, но Цицерон на них даже не глядел. Несколько раз коридор поворачивал, становясь то темней, то светлей, и казался бесконечным. В груди горело, а перед глазами всё сильнее мелькали разноцветные мошки. Я упала в темноту и очнулась на руках у Цицерона. Тело налилось тупой ноющей слабостью, а в голове шумела кровь. Почувствовав, что я очнулась, Цицерон приподнял меня, и я обхватила его за шею. Он, не оглядываясь, шёл между столами в какой-то тёмной комнате. Из открытых окон веяло солёным ветром, а красный свет Массера ложился на пол вытянутыми прямоугольниками, перечёркнутыми тенями от решёток. Я прижалась к Цицерону и вспомнила романтические истории, которые читала в юности. Герой спасал героиню от разбойников или стаи волков, лез в огонь или бился с драугарами. Каким бы ни был сюжет, в конце храбрец нёс возлюбленную на руках, обессиленную и прекрасную. Она могла умирать от яда, истекать кровью или страдать от ожогов, но никогда у неё не было голой, изодранной пыточным креслом, задницы. Вскоре мы опять очутились в коридоре. Цицерон остановился рядом с дощатой дверью в пятнах жира и осторожно поставил меня на ноги. Я прижалась спиной к стене и вздрогнула от холода. — Как ты? — чуть слышно прошептал Цицерон, и его горячее дыхание скользнуло по моему уху. — Получше, — ответила я также тихо. Отстранившись, он окинул меня быстрым оценивающим взглядом и аккуратно приоткрыл дверь. Оранжевая полоска света легла на усыпанное веснушками лицо, и я снова усомнилась, что нас укрывают тени. Цицерон пожевал губами. В карих глазах вспыхнуло что-то недоброе, но через несколько секунд погасло. Открыв дверь пошире, он снова посмотрел на меня и кивнул, чтобы я вошла. Что-то похожее на любопытство шевельнулось в душе. Я сделала неуверенный шаг, ещё один, и увидела огромную кухню. Высокий потолок с закопчёнными перекрытиями расплывался в полумраке. Несколько балок пересекали кухню на высоте нордского роста и служило подставкой для сковород, сотейников и кастрюль. Ниже тянулись длинные столы из светлого гранита, все в разрезах и зазубринах. В стене чернел очаг — почти такой же большой как камин в главном зале. Темноволосая нордка, совсем молодая, стояла босыми ногами в золе и чистила от гари вертел. Я осторожно переступила порог, а Цицерон проскользнул следом и притворил дверь. Служанка обмакнула тряпку в плошку на полу и продолжила оттирать грязь. В воздухе стоял выцветший, ни с чем не сравнимый аромат пряностей и жареного мяса, жирного и сочного. В животе предательски забурчало. Служанка обернулась, шаря глазами по кухне, и повесив тряпку на вертел, достала из передника нож. Цицерон с интересом вскинул брови. Нордка вытерла лоб тыльной стороной ладони, снова огляделась и принялась соскабливать с металла гарь. Бывший Хранитель покачал головой с искренним разочарованием и, подхватив меня на руки, понёс в дальнюю часть кухни. За полками с глиняными горшочками и медной посудой была небольшая комната. Из кухни по полу тянулся бледный прямоугольник света. Наших теней в нём не было. С одной стороны, стояла лавка с пустыми корзинами, с другой, торчали из стены крюки для туш, острые как клыки хоркеров. Посередине притаилась дверь с большим железным засовом. Поставив меня на ноги, Цицерон осторожно отодвинул его и налёг плечом на дверь. Она не поддалась. Навалился всем телом, но она даже не скрипнула, будто вросла в стену. Я коснулась его руки и прошептала: — Можно? Цицерон сверкнул глазами, нехотя отступил. Я опустилась на колени рядом с дверью и ощупала ржавую ручку. Ниже оказалась заслонка. Отодвинув её, я заглянула в замочную скважину и увидела не то забор, не то стену, залитую красным сиянием Массера. — Проще выломать, — шепнул присевший рядом Цицерон. — А служанка? Он провёл пальцем от уха до уха и сжал губы в сожалении, которого явно не испытывал. Я нахмурилась и рассеянно оглядела комнату, словно где-нибудь в корзине или на одном из крюков могла болтаться связка отмычек. Цицерон встал и потянулся за кинжалом. Я взяла его за запястье, прошептала: — Стой. Он нахмурился. В глазах скользнуло нетерпение и сменилось недоумением, когда я принялась ощупывать собственный затылок. Гвозди из тюремной двери, спрятанные в свалявшихся волосах, всё ещё были на месте. Я вытащила их трясущимися руками и показала Цицерону. — Это какой-то фокус? Выражение его лица стоило каждого стёртого в кровь пальца. — Подержишь заслонку? — попросила я. Цицерон встал на колени и приоткрыл замочную скважину. Белоснежные пальцы были немногим длиннее моих и как будто светились в полумраке. Я закрыла глаза, прислушиваясь к тихим щелчкам и скрежету в замке — знакомой с детства музыке. Один за другим поддавались штифты и поворачивался рычаг. Через пару минут, показавшихся вечностью, замок лязгнул, и дверь приоткрылась. Ночь была тихой и безветренной, а по небу до самого горизонта рассыпались звёзды. Массер освещал пустые улицы и крыши красным и, казалось, будто Солитьюд увяз в последних мгновениях заката. Цицерон нёс меня быстро и мягко. Мерное покачивание, будто в лодке, клонило в сон, но всякий раз, закрывая глаза, я видела, как моргает и шевелит губами отрубленная голова Мартина. Это сводило с ума. В конце концов, я шепнула Цицерону, что хочу идти сама. Остановившись, он некоторое время вслушивался в тишину и, убедившись в её надёжности, поставил меня на холодную мостовую. Остаток пути мы провели в молчании. Голова соображала всё хуже, а минуты обманчивого покоя сменялись приступами острой тревоги. Увидев дом Кристофа, я почувствовала радость и одновременно страх. Дверь, как всегда, была не заперта, а в коридоре встретил Каликсто: — Ну наконец-то! На нём был длинный тёмно-коричневый кафтан с красными отворотами. Зачёсанные назад волосы блестели и неряшливо падали на плечи. — Рад вас видеть, — улыбнулся мне и опустил глаза, пристально рассматривая мои голые колени. Я застыла в оцепенении, а в голове пронеслась мысль — что если Каликсто ещё не собрал для сестры ноги? Или ему чего-то не хватает? Какой-нибудь мышцы или косточки. — Ты один? Цицерон закрыл дверь и обнял меня за плечо. — У нас отличная компания. Некромант скорчил странную гримасу — не то усмехнулся, не то оскалился — и скрылся в гостиной. Внутри всё содрогнулось. Я боялась Матери и не была готова к встрече. — Мы ненадолго, — шепнул Цицерон. После мрачных коридоров и темниц, гостиная казалась сотканной из воздуха и света. Уютное мерцание свечей окутывало теплом. Не укладывалось в голове, что это место принадлежит вампиру. Да и сам Кристоф казался живее всех живых. По крайней мере, сегодня. Он стоял посреди гостиной, спрятав руки в карманы просторных светлых штанов, и улыбался. Пепельно-серая рубашка подчёркивала румянец на щеках, и даже губы казались ярче, словно вампир подвёл их помадой. — С возвращением, — он улыбнулся ещё шире, обнажая клыки. Каликсто отошёл в сторону, и мы увидели сидящую на диване мумию. Кто-то кокетливо положил ей ногу на ногу. Из колена торчала кость и рваными кусками болтались клочья истлевшей плоти. Мумия обнимала себя за плечи и беззвучно кричала. Может, я всё-таки сплю? В следующий миг цепочка озарений нарисовала картину: Кристоф перенёс в пыточную Мать и забрал из саркофага мумию. — Зачем? — мрачно спросил Цицерон. Вампир посмотрел на Каликсто, тот пожал плечами: — Она нас веселит. Правда, милая? Сморщенная голова медленно повернулась и закивала, потрескивая костями. Я отвела глаза, теснее прижимаясь к Цицерону. — Хватит, — приказал он. Каликсто вздохнул. — Зануда ты. Но нарываться не стал. — Как голова? — поймав мой взгляд, спросил Кристоф. — Мы за вас переживали. Пальцы Цицерона на моём плече едва заметно сжались. Конечно, Братство знало, что я валяюсь в темнице с разбитым затылком. Возможно, вампир меня навещал. — Нормально, спаси… — Где Мать? — перебил Цицерон. Кристоф пожал плечами. — Один Ситис знает. — Послушайте! — Каликсто присел на спинку дивана рядом с мумией и скрестил на груди руки. — А когда она вышла из гроба, какое было лицо у младшего Мида? Он сбоку стоял, мы не видели. Я нахмурилась, ничего не понимая. Они что, все были там? — Мы видели всё глазами Матери, — тихо сказал Цицерон. — Она показала. — Это было просто потрясающе! — воскликнул некромант. — Я будто сам им головы отрубил! А что она сделала с Мидом! Он покачал головой, на секунду погрузившись в мысли, потом посмотрел на меня и добавил: — Повезло вам! Вы всё видели сами. Пока грелась вода для мытья Цицерон распутал мои волосы гребнем. Мягко, ни разу не причинив боли. Я знала, каким он может быть грубым, и эта аккуратность казалась особенно нежной. Несказанные слова витали в воздухе, как ласточки перед дождём, но на тяжёлые разговоры не было сил. Цицерон щурился и время от времени тёр глаза, пытаясь отогнать сонливость. Я просила, чтобы он шёл спать, но Цицерон делал вид, что не слышит. Он не дал помыться самой, но я не возражала. Розовая от крови вода стекала на пол и хлюпала под ногами. Раны горели, но боль быстро утихала. Цицерон мыл меня так, словно я была сделана из фарфора. Долгие годы он ухаживал за Матерью и это не могло не оставить свой след. Глядя, как он бережно оттирает кровь с каждого пальца, я поняла, что этой заботы ему не хватает. В отличии от мумии я была живой и любила его. Чувство проросло, пустив корни глубоко в сердце. Я больше не боролась с ним и не пыталась скрыть — в этом не было нужды. Опасаясь разрушить мгновение странной близости, я осторожно потянулась и поцеловала Цицерона в уголок рта. Пальцы на моей ладони замерли. Я прикоснулась губами к щеке, поцеловала скулу. Мы встретились взглядами, и я увидела, как в глазах морок сменяется огнём, голодным и тёмным. — Что теперь будет-то? — спросил сидевший на козлах возница, тщедушный бретонец с жидкой бородой и маленькими глазками. — Что? — не понял конюх, румяный норд с ямочками на щеках. — Так с Империей же, — бретонец пожевал губами и оглянулся, бросая по сторонам настороженные взгляды. — Талмор теперича совсем оскотинится. Ублюдки остроухие! Будут тут ходить как у себя дома. — Они и так ходят! — усмехнулся конюх и почесал большой, красный от солнца лоб. — Ну так грабить начнут и баб насиловать. Кто им слово поперёк скажет? Ни короля, ни императора! Возница сплюнул на дорогу и покачал головой. — И наследников нет. — А вот это вопрос, — обрадовался конюх, довольный, что разговор свернул к любовным похождениям императора и принялся смаковать сплетнями. Особое удовольствие ему доставляла роль глашатая. Едва к конюшне приближалась телега или верховой, он шёл навстречу и безо всяких приветствий сообщал, что императора убили и в город не пускают. На месте разрушенных Братьями Бури ворот стоял конвой. Всех, кто хотел покинуть город, допрашивали и досматривали и при малейшем подозрении заключали под стражу, поэтому желающих было немного. Солитьюд казался вымершим. Две трети лавок были наглухо затворены, редкие горожане спешили по делам, стараясь не встречаться взглядами. По пустынным улицам, звеня доспехами, ходили солдаты с алыми гребнями на шлемах и без предупреждения вламывались в дома. Говорили, они искали убежище Тёмного Братства. Каликсто разбудил за час до полудня и предупредил, что пора уходить. Ни Кристофа, ни Бабетты не было, а Мать так и не появлялась. Пока мы с Цицероном собирались, исчез и некромант. Осиротевший дом напоминал пустую шкатулку. Я думала, что мы переждём в таверне день-другой и вернёмся, но Цицерон решил ехать в Рифтен. Он считал, что оставаться в столице опасно и хотел скорее приступить к поискам новых братьев и сестёр. Я не ожидала, что мы уедем так быстро, и в душе росла тревога, раз за разом возвращая мыслями к отцу. Что если по приказу Мартина его ссадили с корабля в первом же порту и вернули в Солитьюд? Я думала об этом, пока мы с Цицероном, укрытые тенями, шли по пустынным улицам. В такой день должен был моросить дождь или стоять туман, но на небе ярко сверкало солнце. Дождавшись подходящего момента, мы проскользнули мимо конвоя и спустились к конюшне. У Цицерона была серая в яблоках лошадь, молодая и довольно упитанная, и маленькая телега с кожаным навесом. Она стояла в сарае на заднем дворе конюшни. В кузове лежали корзины, подушки, какие-то свёртки, разноцветная посуда и прочая утварь, которую Цицерон купил для Рифтвельда. Пока мы ждали конюха, он показал мне подсвечники в виде куриных лап и долго смеялся, глядя на моё лицо. Конюх помог вывести повозку на дорогу. Так много говорил и спрашивал, что Цицерон решил запрячь кобылу сам. Я помогла надеть узду и седелку, а потом отошла к телеге, чтобы не мешать. Всё, что случилось не укладывалось в голове и казалось сном. Я не знала, проснулась ли, и по-настоящему желала двух вещей: чтобы Цицерон был рядом, а отец — в безопасности. — Давай заедем в порт? — сказала я, когда конюшня осталась позади. — Зачем? — как-то странно спросил Цицерон и дёрнул вожжи, чтобы объехать большую яму. Каждая кочка отдавалась противной режущей болью. Война превратила дорогу в бесконечную череду ухабов и колдобин. — Хочу узнать нет ли вестей об отце, — проговорила я и поняла, как это глупо звучит. Цицерон облизал губы и некоторое время молчал. — Ты же понимаешь, что если Мартин вернул его, в портовом журнале об этом ни слова? Мы переглянулись, и он добавил: — Кристоф слышал твой допрос. Я уставилась на носки сапог. Значит, не придётся ничего пересказывать. А ещё Тёмное Братство знает моё настоящее имя. Прекрасно. — Ну и потом, — продолжил Цицерон, — если бы Мартин схватил твоего отца, мы знали. И он бы обязательно привёл его на допрос. Возможно, имперец просто не успел, и корабль ещё в пути, но я кивнула, оставив сомнения при себе. — Ты правда собираешься в Сиродил? —спросил Цицерон. Мы снова переглянулись. — А как же Гильдия? — Меня выгнали. Я дёрнула уголком рта, глядя на вереницу невысоких холмов вдалеке. Когда-то это было колосившееся пшеницей поле, но после осады его раскопали и похоронили павших. — Из-за Братства? — Из-за того, что я думаю только о себе. Цицерон нахмурился, размышляя о чём-то своём. — Жалеешь? — Скучаю. По Делвину, по Векс, по всем. По нашим беззаботным дням и приключениям, но это в прошлом. Я ведь больше не воровка. Цицерон хмыкнул и некоторое время молчал. Чёрная рубаха с высоким воротником, застёгнутым на все пуговицы, оттеняла бледную кожу, отчаянно противившуюся загару. — Ещё собираешься? — спросил он, наконец. — Что? — Плыть в Сиродил. Я улыбнулась. — Увидела твои подсвечники и поняла, что не могу. Путь до Рифтена был долгим. Не желая привлекать внимания, мы избегали городов и деревень и заезжали только на одинокие фермы, чтобы купить у крестьян хлеба или мяса. Первое время я много спала, устроившись на мягких одеялах между посудой и коврами. Цицерон часто останавливался: не столько, чтобы подкрепиться, сколько размять ноги. Мы гуляли по лугам, где буйно цвели васильки и шалфей, среди могучих старых сосен на лесных опушках, кидали в речку камни и говорили по душам. Любовь всё делала особенным. Горький аромат полыни и душистых трав пьянил, а ледяная вода из горных ручьёв казалась слаще мёда. С каждым днём темница Мрачного замка напоминала сон всё сильнее. Я рассказала Цицерону, как попалась, а он — как об этом узнал и пытался помочь, но Мать приказала ждать. Всё это время Братство следило за Мартином, ни на секунду не выпуская из вида, а Кристоф часто появлялся в темнице и присматривал за мной. Не верилось, что древний вампир помогает Братству от широты сердца. Цицерон считал, что от любви. Судя по разговорам с Кристофом, Мать Ночи возрождалась уже ни раз — в Хаммерфелле, Морровинде, Сиродиле… Она появлялась, когда мир стоял на распутье и подталкивала в пучину хаоса. И однажды это случилось в Хай-Роке. Был ли Кристоф членом Братства, оставалось загадкой даже для Цицерона, но он не сомневался, что вампир любил Мать уже сотни лет. За время наших разговоров я удивилась ещё ни раз. Вспомнив, как Мартин интересовался, что случилось с деньгами, которые Фадир заплатил за гроб, я спросила, не знает ли Цицерон почему. Он ответил, монеты были отравлены, и если бы я пересчитала их и отвезла в Гильдию, всё кончилось плохо. Новость так потрясла, что я не сразу спросила, как Цицерон узнал про яд. Хотя несложно было догадаться, ведь шкатулка с деньгами осталась у него. Цицерон ответил, что проверил всё до последнего септима, а на утро покраснели пальцы, разболелся живот и появился во рту вкус железа. Это ошеломило ещё сильнее, но Цицерон лишь махнул рукой и сказал, что его с детства пичкали ядами. На третью ночь, когда мы засыпали у костра под огромной ивой, Цицерон навис надо мной и, светясь от радости, сказал, что Мать получила первый заказ. Некий Ноэль Лурье так отчаянно желал чьей-то смерти, что раздобыл человеческое сердце и провёл Чёрное Таинство. Мать была живее всех живых, но слышала молитвы и говорила с членами Братства, как бы далеко они ни были. Прежде я считала это благословением Ситиса, силой Бездны, но теперь одолевали сомнения. Нечестивая Матрона показала Братству представление в пыточной, убила императора тенью и похитила душу, а Сибилла Стентор сказала, что чувствовала сильное волшебство. Вряд ли она ошибалась. Когда мы приехали в Рифтен, солнце садилось за горы. Последние всполохи окрашивали верхушки берёз ярко-красным. В воздухе кружилась мелкая как пыль мошкара и пахло свежескошенным сеном. Конюшней снова управлял Хофгир. Он потерял на войне брата и тяжело переживал утрату, став угрюмым и неприветливым. Сегодня и вовсе не поднимал глаз. Я догадывалась, что дело в смерти императора и не хотела спрашивать. Цицерон оставил телегу на конюшне. Взяв сумки, мы спустились к озеру и пошли в Медовик. Дом возвышался над водой и, окутанный предвечерней дымкой, казался особенно таинственным. Странно было возвращаться сюда с Цицероном. Когда мы поднимались по скрипучей лестнице, я отыскала в сумке ключ. Отперла дверь под весёлый свист Цицерона, но открыть не смогла — что-то мешало. — Дай-ка. Он отстранил меня и навалился на дверь. Она со скрежетом приоткрылось, на пороге что-то блеснуло. Я наклонилась, чтобы рассмотреть, но Цицерон велел: — Не надо, отойди. Он щёлкнул пальцами, и в воздух взмыл яркий пурпурный шарик, юркнул за дверь и осветил спальню. — Твою мать! — выдохнула я. Кровать была перевёрнута вверх дном. Всюду валялись разноцветные тряпки, в которых смутно угадывались платья и блузки. В углу лежала наполовину выпотрошенная перина. Тёмный пух, подхваченный сквозняком, кружился в воздухе словно пепел и отражался в разбросанных по полу осколках зеркала.