Всё бесконечное конец свой обретает. Р. Тагор
Женщина в сером никогда не оставляла чаевых, но каждый день приходила в небольшую, старую и как будто поседевшую от нещадного времени кофейню. На её лице никогда не было улыбки, которая непременно сделала бы её солнцем, озарившим сотканную воздушным шёлком печаль. Неяркое, небогатое платье пепельно-грозового цвета, впрочем, шло ей лучше любых драгоценностей приторных оттенков. Женщина всегда куталась в прозрачный шарф, чем-то напоминающий ветер, и была удивительно молчаливой, но безмолвие лишь помогало ей соединиться с медленной тишиной безлюдной окраины. Те, кто видел её… Мгновение — и мадам Кристина де Шаньи, словно очнувшись, вздрогнула и обвела небольшое, совершенно точно знакомое пространство сперва рассеянным, а после всё таким же ошеломлённым, но чуть более осмысленным взглядом. — Жюль, — тихо позвала женщина, настороженно вслушиваясь в повисшую низким туманом тишину, однако ей никто не ответил. Что же это? Всё то же: забытое Богом место, серое небо, старая кофейня… Словно и не было ничего, словно всё только привиделось — в бреду ли, в забытьи, во сне… И, кажется, ничего не изменилось — но больше всего на свете она желала бы найти самую незначительную деталь, которой бы не существовало, не могло быть в её главной действительности и которая появилась бы теперь. Несущественность, которая опровергла бы внезапно замкнувшийся круг. Ей нужно было знать, что она не вернулась в самое начало своего пути, который практически преодолела, — вот только в голове звенели когда-то произнесённые проводником слова: «Изменяя одно, вы изменяете всё». — Жюль! — окликнула громче, но скорее почувствовала, чем услышала, зияющую пустоту — вокруг и внутри себя самой. Что… Что она изменила, что исправила, используя свою последнюю попытку? Одного взмаха крыльев случайной бабочки хватило бы, но со всей отчаянностью Кристина осознавала: она не сказала Эрику тех слов, которые могли бы стать её спасением; она только пела — пела точно так, как в своей первой и единственно настоящей реальности, — и вот теперь она знала, что этого было слишком, слишком мало. Недостаточно. Околдованная «Воскрешением Лазаря», Кристина так и не сумела совершить хоть какое-нибудь действие, которое вместе с прошлым изменило бы и настоящее. Но… но если прошедшее полностью повторилось, значит, вся её жизнь осталась точно такой же, значит, финал их любви вновь стал трагичным и Эрик умер, так и не услышав заветных слов, несущих в себе жизнь? — Значит, всё было напрасно? — забывшись, прошептала вслух. Обвившая запястье тонкая, потускневшая цепочка без единого червонного шара-солнца яснее прочего говорила о том, что, пусть теперешняя её реальность и совпала с самой жизнью, Жюль не придёт к ней ещё раз, потому что все данные ей попытки истрачены; но если цена её слепым предательствам, так и не искупленным, вечное одиночество, вечная пустота, — что же, Кристина её заплатит. Если бы она только имела не пять — сотню, тысячу шансов, она проходила бы этот путь ещё и ещё, заново испытывая боль и заново осознавая, что обречена. Она не раздумывая согласилась бы на судьбу не знающего конца, она вмиг приняла бы это вечное скитание — только бы видеть ночами свою собственную звезду, неотличимую от глубоких, преисполненных горечи серо-зелёных глаз, только бы умирать вместе с ними и воскресать с несбыточной надеждой. Она бы выбрала бесконечность, если бы только имела на это право, если бы только знала, что сможет быть рядом — хотя бы одно мгновение из тысячи… Почти вечность назад говорила, что хочет жить, — и вот теперь она снова живёт и мертва. — Жюль, вы… вы были правы, несомненно, и теперь я понимаю это, но… — голос сорвался, и она опустила голову, не замечая ничего вокруг. — Но неужели всё окончится так, Жюль? Неужели вы не придёте больше, неужели я никогда не увижу его?.. Я ничего не исправила, Жюль, ничего не изменила, — шептала в пустоту, — но ведь жизнь не даёт на это права никому, ведь всё, что совершается, необратимо… Я… Я понимаю это теперь, — женщина сгорбилась, плечи её то и дело вздрагивали, и тем не менее в эту минуту она была как никогда сильной. Слёзы лишь даровали ей окончательное осознание, но не приносили облегчения. — Ваш кофе, месье, — до боли знакомо проговорили сзади, и Кристина порывисто обернулась. На неё пристально и как-то обжигающе-нежно смотрели серо-зелёные, так похожие на его, Эрика, глаза. Не одна! Теперь она не одна, пускай это её неодиночество — всего-навсего иллюзия; теперь он поговорит с ней, пускай и растает через миг… — Жюль! — женщина в сером, едва не опрокинув стул, бросилась к мужчине так стремительно, как будто его присутствие являлось чем-то жизненно необходимым. Разумеется, это было не совсем так, но всё же… — Жюль, вы пришли, вы… Я так испугалась, что вы не придёте, что я останусь одна… На дне взгляда, ставшего почти родным, промелькнул необъяснимый испуг, и без того неподвижное лицо мужчины вмиг закаменело. Бледная, воскового цвета кожа, самый обыкновенный нос, тонкая полоска губ… Кристина вглядывалась в достаточно хорошо изученные ею черты и не узнавала сидящего перед ней — сидящего, и вот уже поднявшегося и в одночасье отстранившегося, смотрящего с невыносимой тоской и всепоглощающей болью. Последний пронизывающий насквозь взгляд — и её спутник устремился к скрипящей двери, чтобы исчезнуть — она понимала это предельно ясно — навсегда. — Постойте… Куда вы?.. Я… — что-то неведомое ей самой удержало её от того, чтобы ещё раз произнести имя проводника. Распахнула дверь, едва не сорвав её с петель, тяжело дыша, догнала, стремглав преодолела разделяющие их несколько шагов, поймала за руку… Подёрнутая серой дымкой зелень в глубине отчего-то растерянных глаз совершенно точно не была иллюзорной. Она снова — в который раз — почувствовала много раньше, чем осознала. Ей не было нужды произносить его настоящее имя — имя, подобное самой прекрасной музыке, — чтобы удостовериться в том, кто перед ней. Чтобы он понял, что она узнала его. Лишь только посмотреть — так, как смотрела бы на него одного. — Вы не умерли… — проговорить благоговейным шёпотом, удержать, улыбнуться, прильнуть… — Я попросил Антуанетту сообщить вам о моей смерти, — Кристина робко коснулась бледной, неподвижной щеки, ощупывая искусно изготовленную маску в виде человеческого лица, — чтобы вы были счастливы, — ей нестерпимо захотелось сорвать её, вглядеться в его настоящий облик, отметить, что около глаз появились едва заметные сеточки морщин, что взгляд почему-то по-прежнему холоден… — Вы нашли меня, — шёпот говорящей был почти неслышным, но глаза её смеялись. — Но постойте… значит, всё это время вы были живы? — она никак не могла понять, действительно ли Эрик не умер тогда, одиннадцать лет назад, или же ей всё же удалось что-то изменить. Может, именно потому, что она всё-таки не потеряла его навсегда, ей удалось… Да и было ли это важно теперь, когда она видела этого родного и бесконечно прекрасного человека наяву? — Очевидно, что это так, мадам де Шаньи, — глухо, не без явного акцента на последних словах проговорил некогда являвшийся Призраком, но не успел — или, может быть, просто не захотел — отстраниться, когда Кристина прижалась к нему ещё крепче, побуждая обнять в ответ. — Я ненавижу это имя, — произнесла, осмелившись поднять глаза. — И я ненавижу эту маску, которая, — коснулась виска, скулы, щеки, словно высеченных из белого камня, — совершенно вам не нужна. Послушайте, — оба замерших силуэта казались удивительно хрупкими. — Я была слепа и наивна, я не могла разглядеть сокрытое внутри, я лгала вам и предавала вас не единожды, но… Есть один человек, Эрик, — проговорила, впервые в своей настоящей реальности называя того, кого любила и любит, по имени. — Всего лишь человек, одинокий и глубоко несчастный, но, как и я, предавший и раскаявшийся. Только человек этот действительно опоздал, — Кристин вздохнула, на мгновение прикрывая глаза. — Мне бы так хотелось, чтобы он нашёл то, что ищет… Этот человек дал мне очень многое, и в какой-то степени он заново подарил мне жизнь. — Его имя Жюль? — мягко прошелестел бархатный шёпот. Глаза в глаза. Мгновение почти бесконечно. — Да, он… Я виновата перед вами, — ответила совсем тихо. — Я виновата, и, знаете, я так желала исправить ошибки, так желала искупить свою вину в прошлом, что снова и снова теряла и вас, и себя саму, — но теперь я знаю, Эрик, я верю: искупление никогда не изменит содеянного, искупление возможно лишь в будущем, и только тогда оно может обрести невероятную силу. Верно, того, что уже свершилось, не уничтожить и не забыть, но если нам двоим ещё предназначено что-то совершить, то пусть это будет тем, что идёт от самого сердца. Пусть… — Кристина вдруг тепло улыбнулась, даже в своём унылом сером одеянии похожая теперь на образ самого солнца. Она не сказала и сотой доли того, что хотела и что должна была сказать, но почему-то знала, что Эрик понял гораздо больше. Гораздо больше, чем, может быть, понимала она сама.***
Ненавистный клетчатый шарф и шляпа, гонимые яростным ветром, слетели прочь, развеивая остатки одного из множества образов. Растаял сумеречный Париж, угасла мелодия скрипки, исчезли сонные дороги, манящие ступить на них и идти путём человека, забывая о том, что ты есть такое. Всё унесла непоколебимая Судьба, возвращая к незыблемой бесконечности. Идти по вечной дороге, не оборачиваясь и не сворачивая с начертанного пути, идти прочь от родившейся и угасшей надежды… Идти, зная, что впереди не будет ни света, ни тьмы, ни чувств, ни забвения, ни жизни, ни смерти, — наверное, единственно правильно. Такова участь печального проводника, отныне потерявшего веру, но неизменно странствующего по призрачно-белой пустоте, как сотни, тысячи других, невидимые им, шли по этому бескрайнему пути, ища, но не находя. Сколько шагов ему придётся сделать, прежде чем мироздание велит снова стать проводником? Сколько человеческих судеб встретит, прежде чем сумеет возвратить время так, что вверенная ему душа обретёт счастье? Сколько миль пройдёт по нескончаемой тропе?.. Он оказался здесь в тот самый миг, когда последние мгновения Кристины Даае оборвались, рассеялись, исчезли — вероятно, исчезли вместе с нею самой. Может быть, она обрела свой собственный конец — и он снова оказался на пороге ненавидимой вечности. Его дар и его проклятие — обманчиво властвовать над временем. Подносить обессилевшим душам иллюзию надежды — а затем отнимать, и отнимать много больше. Идти по туманному вакууму, не имея силы остановиться, не имея силы не смотреть вослед необъятному шлейфу пустоты впереди. Идти бесцельно и безнадёжно, неизбежно теряя свою суть и не имея могущества воспротивиться бесконечному ходу гигантских небесных часов… Вдруг услышать дыхание ветра, невозможного в междумирье, и поднять глаза, чтобы, изумлённо замерев, вместо единственной нити дороги разглядеть множество троп, исходящих из одной точки и образующих похожее на остроконечную звезду перепутье. Иллюзия ли? Морок? Видение?.. Проводник судорожно вздохнул, боясь потревожить кажущееся удивительным сном: на перепутье стояла Женщина. Женщина, подобная небесному ангелу. Белые звёздочки-цветы в её руках воскрешали в памяти бесконечно прекрасный Млечный Путь. Вечная ночь сменялась хрустальной зарёй, возносящей к небесному храму огромное златокрылое солнце. Женщина улыбалась.