Арктике снятся сны

what a silly boy I've been what a handsome boy you are

Арктика засыпает в объятиях вечной мерзлоты под шум разбивающихся о ледяные скалы волн. Арктике снятся летние бризы и звон якорной цепи в порту маленького южного городка. — Кенма, просыпайся. Кенма натягивает одеяло на голову, ныряет глубже в свой нагретый кокон, цепляется за ускользающие обрывки сна. — Нет уж, вылезай, — звучит над ухом настойчивый голос. Сны — неуловимые и неосязаемые, а рука Куроо — тёплая и реальная, тянется за Кенмой под одеяло, осторожно его ощупывает, оглаживает плечо и тянет наружу. Кенма шипит, жмурится от утреннего света и хватается пальцами за простыню, стягивая её с кровати. — Боже мой, что ты творишь, — усмехается Тетсуро, сажая сонного и злющего Кенму себе на колени и отцепляя тянущийся за ним шлейф. Пока Куроо пытается заправить выдернутую простынь обратно, Кенма роняет голову на его плечо и снова проваливается в сон. Кенма ненавидит утро. От утра веет беспомощностью, обязательствами и слабостью в озябших руках. Утро выцарапывает Кенму в реальность, требует слишком много, чего-то вроде “улыбайся, будто это не ты хотел на станции кинуться на рельсы” или “делай вид, что у твоего пробуждения действительно был смысл”. Утро не устраивает Кенму даже тогда, когда нет необходимости рано вставать — мир вокруг в любом случае просыпается, и Кенма в своей маленькой комнате чувствует себя его беззащитной мишенью. — Признавайся, во сколько ты уснул? — Куроо пытается придать своему голосу как можно больше строгости, но вместо этого не может сдержать смешка, наблюдая, как старательно Кенма пытается пригладить торчащие в разные стороны волосы. — Где-то в три, вроде бы… — вспоминает Кенма и натягивает на плечо съехавшую футболку, украдкой глядя в сторону компьютера. — Игра слишком интересная. — Я не сомневаюсь, но ты думал, как просыпаться будешь? Лучший вариант — не просыпаться вообще. Но у реальности есть кое-что заманчивое и дорогое до дрожи, ради чего стоит открывать глаза. — Собирайся, а в поезде поспишь ещё немного, — вздыхает Куроо, вовремя подхватывает качнувшегося в сторону Кенму, усаживает на кровать и строго грозит ему пальцем. Он легонько щипает его за оголившийся бок, и Кенма тут же дёргает ногой, но Куроо успевает с хихиканьем отскочить, попутно пнув к кровати скомканный полосатый носок. — Тебе очень идут эти задорные штанишки, но всё же попробуй надеть школьную форму, а я пока сделаю тебе кофе. Кенма нехотя поднимается с кровати, протяжно зевает и отправляется на поиски второго носка. С кухни доносится возня, звон чашек, внезапный грохот, растерянное ойканье, которое тут же сменяется довольным хохотом. Кенма внимательно вслушивается в звуки и невольно улыбается. Сны могут подарить Кенме небытие и покой, они безграничны и всесильны. Но у реальности есть Куроо, а значит, она всё-таки выигрывает. Арктику во сне безжалостно вспарывают ледоколы, она жмурится от боли и скучает по эдельвейсам, которые никогда на ней не зацветут. — Что за доклад ты готовишь? Кенма отрывает взгляд от мигающего курсора на белом экране и оборачивается на Куроо, развалившегося на кровати в окружении тетрадей и книг. — Про Арктику, — устало отвечает он, откидываясь на стуле и представляя, как выныривают со стены на потолок огромные косатки. Кенма вздыхает, потому что не хочет писать про общие сведения, факты и цифры. Он хочет писать о том, что Арктика всё чувствует, всё понимает и всегда насторожена, всегда тайно опасается, что океану на самом деле невыносимо скучно простираться у её берегов. — Хочешь, пройдемся немного? — предлагает Куроо, указывая на окно. — Погода такая хорошая как раз. Он прав — за окнами вечереет, солнце напоследок разливает по небу своё огненное-торжественное, а ветер наверняка будет слегка трепать лохматую голову Куроо, который на фоне закатного неба будет казаться особенно красивым, и Кенма несомненно будет заглядываться, а после спешно прятать глаза и испуганно рассматривать асфальт. — Сейчас, только допишу предложение, — соглашается Козуме, воодушевленно прокручиваясь на стуле. — И погуляем подольше — хочу, чтобы стемнело. Кенма хотел бы жить в мире, в котором он мог бы спокойно и беспробудно спать целый день, просыпаться с сумерками, а после полуночи уходить с Куроо бродить по крышам, наблюдая, как звёзды падают с ночного неба в его капюшон. — Как скажешь, — улыбается Тетсуро и с задором ускакивает в коридор звякать молнией на куртке. Кенма окидывает беглым взглядом напечатанный текст. Долгое время Арктика считалась территорией, не приспособленной для жизни, иначе говоря, “мёртвая земля”. “Должно быть, я тоже мёртвая земля”, — допечатывает Кенма и уходит в коридор следом за Куроо. Арктика слышит во сне, как еле слышно поют одинокие айсберги, убаюкивая покоящиеся на дне затонувшие корабли. Кенме снится какая-то бесконечная беготня, суета и поиски укрытия, под ногами обваливаются лестницы, а от стен откалываются каменные обломки и сдирают кожу. Кенма вертится в постели, цепляется за подушку и наконец выныривает из беспокойного сна, тяжело дышит и поднимается с кровати, опираясь на дрожащих руках. Он бредет к двери, настороженно оглядываясь по сторонам, тянет ручку, делает шаг и вскрикивает. Кенма опускает взгляд и видит на полу разбросанные осколки стекла. Кенма вздрагивает, очнувшись снова в своей кровати. Он испуганно смотрит в тёмный потолок, пытается дышать глубоко и ровно, как вдруг его обхватывает чья-то рука, и Кенма настороженно замирает. — Чшш, Кенма, всё хорошо, — слышится рядом сонное и хриплое, и Козуме медленно поворачивает голову на тихое бормотание. Куроо лежит рядом и с закрытыми глазами на ощупь пытается поймать Кенму и уложить его на место. Рука движется как-то дёрганно и неуклюже, и Кенма понимает, что Тетсуро всё ещё спит. — Куро… — неуверенно зовет он и недоверчиво касается лежащей на нём руки, убеждаясь, что это не очередной сон во сне. Куроо действительно лежит рядом, настоящий и осязаемый, оставшийся у Кенмы на ночь, потому что “Раз твоя мама уехала, то я поживу у тебя, так что тащи сюда мои пижамные штаны”, и эта реакция на беспокойное движение у него выработана ещё с детства, поэтому он даже на краю сознания тянет Кенму к себе, пытается нащупать сначала пульс, затем лоб, успокаивающе шикает и дует куда-то в подушку. Кенма не сводит с него глаз и прыскает в кулак — нет, сны никогда не воссоздадут такого Куроо, который даже в бессознательном состоянии умудряется заботиться. Кенма улыбается, успокаивается окончательно и прижимается к Тетсуро, и тот сразу его обнимает в ответ и наконец-то затихает. В тишине два пульса выравниваются в один чёткий и спокойный ритм. Арктике снятся скалистые берега, бесконечно высокие сосны и белый парусник у самого горизонта, который ни за что не пощадят разъяренные волны. — Кенма, ты дома? — Я в пещере, — отвечает Козуме и тут же исправляется, услышав в трубке испуганное аханье. — Я в пещере, которая в игре, а так я дома, да. — Да ну тебя, я так поседею с твоей игрой, — фыркает на том конце Куроо сквозь шум проезжающих рядом с ним машин. — Я тоже, потому что никак не могу найти отсюда выход, — тоскливо тянет Кенма, вертя на экране карту бесчисленных подземных ходов. — Ты зайдешь? — Да, у меня тут сюрприз, — таинственно хихикает Куроо и отключается. Кенма пожимает плечами и снова утыкается в экран. Он почти не шевелится, только изредка чертыхаясь, наткнувшись на очередной тупик. Спустя время раздается дверной звонок. Кенма открывает дверь и впускает в дом загадочно довольного Куроо, у которого как-то странно под горло застегнута куртка. — Что там у тебя? — спрашивает он. — Это Хрюня, — с широкой улыбкой объявляет Куроо, расстегивает на куртке молнию и выпускает наружу маленького черного котёнка. Кенма в изумлении распахивает глаза. — Почему Хрюня? — Потому что чумазый сидел под скамейкой, я его салфетками влажными вытирал, — объясняет Тетсуро, касаясь пальцем крошечного кошачьего носа. Кенма стоит посреди собственного коридора и не знает, куда деваться, потому что Куроо стоит перед ним с пискляво мяукающим котёнком на руках и мяукает ему в ответ, и с этим безобразием немедленно нужно что-то сделать. — Дай мне его сюда и разувайся, — приказывает Кенма и протягивает руки навстречу чёрному пушистому комку. Комок в ладонях пищит и тычется носом в пальцы, и Козуме в немом восхищении забывает дышать. — Кошмар, какой ты милый! — вскрикивает Куроо и чуть не валится в бок, стоя на одной ноге. — Дай я тебя сфотографирую срочно. — Не топчись и угомонись, — хмурится на него Кенма, прижимая котёнка к своей щеке, на что тот упирается маленькой лапкой ему в подбородок и мурлычет. Куроо так и остается стоять в одном кроссовке, не смея произнести ни звука. — Я это… он с улицы всё-таки, надо бы помыть его, — неуверенно начинает он и смущенно чешет затылок. — И меня тоже. Кенма молча оглядывает капли грязи на его носу и щеке. — Ты с ним в луже купался что ли? — Да нет же, он под скамейкой сидел, я полез к нему, а там лужа, а он по ней лапой ударил, и вот брызги… — Я понял, не продолжай, — прерывает его Кенма в попытках сдержать смех от мысли о перепуганном и удивленно моргающем Куроо, которого гневно обрызгал грязью крошечный котёнок. — Ты вон тоже жмешься к нему, — Тетсуро обиженно тычет пальцем в суетливый комок, который неуклюже взбирается Кенме на плечо. — Значит так, — вздыхает Козуме, поддерживая неугомонного котёнка руками. — Сначала моем Хрюню, потом моемся мы с тобой. Куроо наконец-то стаскивает с себя кроссовок, резко выпрямляется, смущается на мгновение и затем расплывается в хитрой улыбке. — Хе-хе. — Не “хе-хе”, а иди поищи молоко в холодильнике, — отворачивается от него Кенма и уходит с котёнком в ванную. — Ах, в этом доме совсем не берегут моё бедное сердце, — театрально вздыхает Куроо, драматично наваливаясь на дверной косяк, после чего послушно идёт на кухню. Разойдясь по разным концам дома, оба наконец-то могут спрятать в ладонях раскрасневшееся лицо. В том, что в снах помимо покоя может поджидать ещё и страх, Кенма убеждается не только на себе. Он долго лежит неподвижно, вглядываясь в темноту стен, как вдруг рядом начинается какое-то беспокойное ёрзание. Кенма оборачивается и видит спящего Куроо, который ворочается из стороны в сторону, раскидывая подушки и спугивая спящего у него под боком котёнка, отчаянно жмурится и жалобно скулит. У Кенмы внутри всё сжимается и воет в ответ, он тянет руку ко лбу Тетсуро, убирает с глаз влажную чёлку, прижимается к холодной коже губами. Куроо перестает под ним дёргаться, и вскоре Кенма чувствует цепляющиеся в его локоть пальцы. Он осторожно гладит Тетсуро по голове, пока тот не открывает глаза. — Что тебе снилось? — спрашивает Кенма, вглядываясь в заспанное и встревоженное лицо. — Бесконечный коридор с дверьми, из которого нет выхода, — тихо отвечает Куроо и устало трёт ладонью покрасневшие глаза. Кенма разглядывает его руки, усеянные мелкими царапинами от кошачьих когтей, смотрит, как он в сомнении окидывает взглядом комнату, всё ещё преследуемый отголосками недавнего сна. Внутри что-то неумолимо щемит, и Кенма думает, что Тетсуро даже не подозревает, каким трогательным он может быть, порой безоружным, но по-прежнему сильным, и нужно будет непременно когда-нибудь ему об этом рассказать, в какой-нибудь пьянящий и бесконечно уютный вечер, когда будет хватать смелости, но не будет хватать воздуха. — Ну-ка быстро спать, — бурчит Тетсуро, отыскивает в темноте откинутую подушку и тянет Кенму за руку, укладывая его рядом с собой. Куроо засыпает под успокаивающее поглаживание по голове и так и не рассказывает, что весь сон за бесчисленными закрытыми дверями он в отчаянии искал Кенму, жалобно зовущего его из темноты. Арктике снятся сны о том, как кто-то сумел выжить во время ночного бурана и на утро открыл глаза, увидев чистое лазурное небо. — Кенма, с тобой всё хорошо?! — Куроо влетает в медпункт с перепуганным побледневшим лицом. — О боже, не кричи так, — щурится от резкого шума Кенма, лениво потягивается и переворачивается на бок, освобождая рядом с собой место. — Я в порядке, просто голова закружилась на уроке. Куроо медленно опускается на край кушетки, смотрит на Кенму с тревогой и недоверием. Кенма же выглядит вполне здоровым и лишь немного уставшим, разглядывает Куроо с головы до ног и удивленно приподнимает бровь. — Где твой тапок? Куроо опускает взгляд и только сейчас замечает пропажу, грустно смотрит на свою левую ногу в дурашливом носке. — Откуда я знаю теперь? — досадно говорит он, с обидой глядя на оставшуюся на нём часть сменной обуви. У Кенмы приподнимаются уголки губ. — Ты так быстро сюда бежал, что потерял по дороге тапок? — Яку сказал, что ты умираешь! — выпаливает Куроо, возмущенно вздёргивая ногой, на что Кенма не сдерживает смех. — Ну-ну, конечно, смейся надо мной. Нет, ну ты точно в порядке? — Да говорю же, просто голова закружилась, я не знаю, зачем такую панику подняли, — уверяет его Кенма, которому и правда нечего скрывать, это просто нехватка сил, внезапно поплывшие перед глазами стены класса и возможность ускользнуть от монотонных фраз и застывшей на циферблате стрелки. Просто мёртвая земля. — А ты и рад тут на кушетке поваляться, да? — хмыкает на него Тетсуро, который всё-таки верит, но всё ещё не выходит из режима сердитой заботы. — Конечно! — усмехается в ответ Кенма, бессовестно глядя в изумленные глаза. — Ах так, значит? — возмущается Куроо, уткнув руки в бока. — А ну двигайся. Кенма слегка отодвигается, и Куроо скидывает с ноги оставшийся тапок, после чего устраивается на кушетке рядом. — Ты опять не завтракал что ли? — склоняется он над Кенмой, опершись на локоть. Кенма закатывает глаза. — Хотя бы на минуту перестань переживать и просто помолчи, — просит он и расслабленно закрывает глаза. Тетсуро ничего не отвечает, перестает ёрзать и наконец-то замолкает. Вошедшая вскоре медсестра так и не осмеливается разбудить уютно жмущихся друг к другу школьников. Арктика видит во сне, как на её непроглядном чернильном небе вместо полярного сияния взрываются сверхновые. Кружится-кружится-кружится, всё вокруг кружится на беззаботной расшатанной карусели, и хочется запрокинуть голову назад и смеяться до хрипа, до слёз, до нехватки воздуха, пока на голову не свалится небо и не снесет с этой неуправляемой круговерти, чтобы через мгновение открыть глаза и увидеть облака, совсем-совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, и коснуться, обязательно их коснуться. Кенма спиной опирается на спину Куроо, кладет голову ему на плечо, чувствует оголившейся шеей прохладный воздух, который хочется вдыхать до потери сознания. В голове вертятся сотни мыслей, бредовых и невероятно важных. Видела ли Арктика радугу? Поют ли ледники печальные песни, когда от них откалываются и несутся в ледяную пропасть осколки? — Кенма, ты не замёрз? Хочу держать тебя за руку и смотреть, как раскалываются ледники. — Кенма… А когда Арктика плачет из-за того, что на ней никогда не будут шуметь леса, океан пытается успокоить её, обнимая своими волнами? — Кенма. А что если Северный Ледовитый океан — это и есть слёзы Арктики? — Кенма, ты меня слышишь? Помолчи, Куро, боже мой, какого чёрта вообще у тебя такой красивый голос. — Кенма, ты же в курсе, что говоришь вслух? Оу. — Извини, — бурчит Кенма и сжимается в комок. — За то, что я сейчас умру тут на этой скамейке чёртовой? — усмехается в ответ Куроо и разворачивается, возится и толкается, тянет Кенму на себя, устраивая его у себя на груди, и его сердце отсчитывает удары где-то у Кенмы под лопатками. — Только не молчи, Кенма, ты такие удивительные вещи говоришь, у меня голова от тебя кругом идет. — Какой же ты приставучий всё-таки. — А ты пьяный и бессовестный. Кенма фыркает и жмурится, и карусель под веками наконец-то со скрежетом замедляется, и он медленно и спокойно плывет следом за ней, и сердцебиение Куроо звучит громче и отчетливее, чем его собственное. — В какой момент ты потерял число выпитым стаканам? — интересуется Тетсуро, и его голос звучит у самого уха, но такая близость совсем не раздражает. — В момент, когда ты пошёл красить себе ногти, — устало отвечает Кенма, прикрыв глаза. — Нет, ну ты посмотри, как красиво, — вытягивает перед ним руку Куроо, расставляя в стороны пальцы. Кенма с улыбкой смотрит на покрытые красным лаком ногти, накрашенные криво, но старательно. — Красиво, — соглашается он и откидывается назад. — А у Бокуто теперь красивая красная прядь в волосах. — Надеюсь, что он будет думать так и утром, когда увидит себя в зеркало, — смеется Куроо, крепче обхватывает Кенму руками, мимолетно чувствуя, как тот вздрагивает. — Знаешь, я так счастлив, что могу вот так с тобой разговаривать. — Тоже мне достижение, — хмыкает Козуме, легонько проводя по гладкому накрашенному ногтю пальцем. — Да ну правда, — голос Куроо становится вдруг серьёзным. — Другие люди могут буквально по пальцам пересчитать реплики, которыми ты с ними обменялся, а я могу вот так запросто слушать тебя ночи напролет. Это так… здорово? Ну, быть для тебя не таким, как остальные. Кенма молчит и жмется ближе. — Почему так, Кенма? — Не знаю, может, потому что ты самый лучший? — раздраженно отзывается Козуме, и Куроо на мгновение теряется, затем утыкается ему в плечо и смеется. — Я с ума сойду с тобой, серьёзно, — выдыхает он, отсмеявшись, и на некоторое время умолкает. Волны в голове утихают, под веками перестают вспыхивать размытые пятна, и Кенма чувствует только тёплые пальцы, легонько перебирающие пряди у лба. — Хочешь, я расскажу тебе о звёздах? — снова звучит над ухом голос, и Кенме хочется все его нотки и тональности нанизать себе на нервы, даже драгоценную тишину променять на его бесконечное звучание. Арктика боится, что в один день к её берегам перестанут приплывать корабли, и ни один локатор не захочет больше улавливать её слабый сигнал. — Расскажи, — в просьбе надёжно прячется настойчивое “не молчи-не отпускай-всегда оставайся рядом”. — Или нет, я лучше расскажу про кислоты! — выкрикивает внезапно Куроо, и Кенма прыскает от его воодушевленности. — Или лучше про ионные уравнения, почему никто не любит ионные уравнения? Они же такие классные. — Я не возражаю против них. — Я хочу рассказать про атомы, Кенма, слушай внимательно, атомы тоже невероятно классные. — Как хочешь. — Мы все состоим из атомов, какой кошмар! — пораженно выпаливает Куроо, от переживаний качнувшись вместе с Кенмой назад. — И ты знаешь, я чувствую это прямо сейчас, чувствую все свои атомы, и каждый из них хочет быть ближе к тебе, Кенма, ты понимаешь? — Поцелуй меня. Кенма открывает глаза и терпеливо ждет, ощущая на себе растерянный взгляд. Куроо разворачивает его к себе, смотрит на него неотрывно, и Кенма тоже чувствует в себе эти атомы, как они расщепляются и тонут в глазах напротив. А спустя мгновение губы жжёт то ли щёлочью, то ли кислотой, тут же обволакивая и затягивая сладким и тёплым, и Куроо может потом хоть всю эту скамейку под ними исписать уравнениями в попытках объяснить химические реакции, что между ними двумя творятся, и ни черта у него не получится, как бы ни пытался. Рука Кенмы невольно поднимается вверх, ловит тонкими пальцами струящийся ночной воздух, опускается на вихрастую чёрную макушку и замирает. Арктике снится сон о корабле, который отчаянно шлёт сигналы бедствия в её ледяных водах, но она не может его спасти. — Кенма, ты выпил лекарство? Кенма не отзывается. Он смотрит неотрывно в экран, скользит взглядом по плывущим титрам, не шевелится и будто не дышит. Куроо осторожно подходит к столу, заглядывает Кенме в лицо и пораженно замирает, обнаружив у того на щеках слёзы. — Кенма, что случилось? — спрашивает Тетсуро, растерянно глядя то на экран, то на плачущего Козуме. — Ты доиграл в свою игру? Кенма в ответ лишь кивает, и очередная слеза тут же скатывается до самого подбородка. Куроо наклоняется ближе, опираясь рукой на спинку стула. — У неё плохая концовка? — продолжает он строить догадки. — Наоборот, — дрогнувшим голосом отзывается Кенма, всхлипывает и размазывает по щекам слёзы. — Всё хорошо закончилось. У них у всех всё будет хорошо. И я их больше никогда не увижу. Куроо тянет руку к заплаканному лицу, легким прикосновением убирает в сторону выбившуюся пшеничную прядь. — И ты настолько к ним всем привязался? — спрашивает он без тени насмешки. Плачет ли Арктика по покинувшим её кораблям? Кенма снова кивает, отворачивается от компьютера и утыкается Тетсуро в плечо. Куроо тут же его обнимает, прижимает к себе, с улыбкой гладит тёмную макушку. У Арктики есть секрет — она никогда не заметает снегом могилы своих первопроходцев. Чуть позже, успокоившись, Кенма обращает внимание на то, каким уставшим и замученным выглядит Куроо — дёрганная вялость в каждом движении, сдавленное шипение на очередной вылетевший из рук предмет, тёмные круги под глазами, в которых читается упрямое “всё хорошо, я справляюсь, правда, просто иногда не могу нащупать собственный пульс”. Кенма по себе знает этот взгляд, самый отчаянный из всех, взгляд “да-да, я в порядке, но на всякий случай будь готов меня подхватить”. — Сколько часов ты спал? — спрашивает он настороженно, наблюдая, с каким мучительным видом Куроо пытается вспомнить, сколько ложек сахара он уже положил в чашку. — Правильнее будет спросить, спал ли я вообще, — отшучивается Тетсуро, затем указывает пальцем на коробку с лекарством. — Точно выпил уже? — Да выпил я, температура давно уже спала, а чай я сделаю себе сам, — раздраженно перечисляет Кенма, теряя терпение от того, как вечно старающийся спасти не хочет спасаться сам. — Позаботься о себе лучше. — Со мной всё хорошо, а высплюсь я после экзаменов, такие вот дела. Кенма закатывает глаза, потому что в этом весь Куроо — я переживу апокалипсис, спасу тебя, а после отдохну среди обломков и пепла. Кенма хочет уберечь его до того, как прогремит первый взрыв. — Ты сделаешь только хуже, если продолжишь доводить себя до состояния спотыкающейся тени, — не унимается он, пока Тетсуро окидывает взглядом раскрытые тетради на столе. — Ты доклад свой пишешь? — Дописываю. Ты меня слушаешь вообще? — Слушаю, — устало улыбается Куроо, подходя к Кенме ближе и прижимаясь губами к его лбу. — И правда спала температура. Это хорошо. Кенма смотрит на него умоляюще-тревожно, и Куроо привычным движением убирает с его глаз непослушные волосы. — Понимаешь, я просто идиот, который отвратительно ответственен и омерзительно заботлив, — говорит он с печальной усмешкой и целует Кенму в щёку. — Я тогда пойду к себе, мне ещё до ужаса много всего учить. Он второпях уходит, и Кенма больше не успевает ничего сказать. Разве может мёртвая земля ощущать боль в своих погибших переплетенных корнях? — Я правда в порядке, — оправдывается перед командой Куроо, и Кенма, стоящий неподалеку, сжимает кулаки. У них разгар тренировочного матча, и Куроо уже пропустил три блока подряд, а его отстраненный блуждающий взгляд начинает вызывать подозрения. Кенма отводит его в сторону, с тревогой отметив про себя, как Куроо неуклюже мазнул по воздуху, пытаясь взять со скамейки бутылку с водой. — Ты плохо видишь, так ведь? — спрашивает он напрямую. Куроо виновато прикусывает губу. — Я на всё будто через мозаику смотрю, — признается он, рассеянно блуждая взглядом по спортзалу. — И в ушах шум, а в виски будто с обеих сторон дрель вкручивают. — Сядь на скамейку немедленно, — требует Кенма, чувствуя шеей неприятный холодок. Куроо опасно качается в сторону, но удерживается на ногах, расфокусированным взглядом отыскивает Кенму и вымученно улыбается. — Всё хорошо, я доиграю. — У тебя кровь. Куроо подрагивающей рукой тянется к лицу, шмыгает носом и с усмешкой смотрит на окровавленные пальцы. Он спешно отворачивается от Кенмы, и от резкого движения мир вокруг отказывается удерживаться на месте и рассыпается, срывая и унося за собой против воли. Пол вдруг несется навстречу слишком быстро, но кто-то успевает подхватить и удержать, и среди нескольких чужих рук Куроо чувствует на своем запястье одну холодную и родную. Арктике от бессилия остается только взвыть беспросветными метелями. — Прости меня. Кенма сидит на краю кушетки и не отводит взгляда от окна, потому что так проще не разреветься. — Ты действительно всё-таки идиот, — вздыхает он, но душащий комок от горла так и не откатывает. — Ничего страшного не случилось, всего лишь переутомление, — Куроо пытается выглядеть беззаботным, да только его спокойствие резонирует с бледными стенами медкабинета и отдает в голову тоскливым скулежом. Кенма наконец-то смотрит на него прямо, даже не моргая. — Пять часов сна за последние четыре дня? Серьёзно? — Недосып — обычное дело в разгар экзаменов, — всё так же не видит трагедии Тетсуро, который всего лишь взвалил на себя ответственность за весь мир и теперь пытается виновато улыбнуться. Кенма вспоминает, как в последнее время Куроо вечно куда-то носился, спотыкался о пороги и бился об стены, закашливался и кутался в шарф, и несомненно винит во всем себя, в том, что где-то недосмотрел, где-то не сказал нечто необходимое, просто не уложил упрямца спать и не оберегал всю ночь его сон. — Ну а плачешь-то ты зачем? Кенма сам не знает. Просто так ещё с детства пошло: Тетсуро разбивает в кровь коленки и кулаки, режется о стекло или загоняет в палец занозу, а плачет за него Кенма. А Куроо вот так же, как сейчас, улыбается, и никакие ссадины и синяки не страшны этому мальчишке, пока под локоть его крепко держит маленькая дрожащая рука. — Плачу, потому что тебе тяжело. Вот так просто. Один считает, что заслуживает удары, предназначающиеся для другого, пытается принять их все на себя и умудряется ещё при этом считать себя недостаточно лучшим. Вселенная, должно быть, на таких влюбленных дураках и держится. — Иди ко мне. И как же невыносимо мёртвой земле хрипеть под тяжелыми надгробиями, когда хочется задыхаться в тени цветущих садов. Кенма тянется в объятия Куроо, всхлипывая при взгляде на его всё ещё бледное лицо, обвивает руки вокруг шеи и утыкается носом в плечо. И вроде и нет никакой трагедии, за окнами не дымится и не воет апокалипсис, а почему-то всё равно в этой тишине на двоих так невыносимо и так хорошо. В какой-то момент дверь в медкабинет открывается и тут же захлопывается, и за ней слышится ворчливый голос Яку “Я же вам говорил, что они там жмутся сидят”, и тревоге больше нет места в этих стенах, и улыбки уже не кажутся вымученными, а в объятиях не скрывается что-то надрывное и горькое. Куроо наконец-то спокойно засыпает, и ему снится рассвет над заснеженными холмами Арктики. Арктике снятся сны, в которых в её бескрайних пустынях распускаются бутоны алых роз. — Напомни, какой урок ты сейчас прогуливаешь? Кенма лениво опирается на перила моста, разглядывая слегка подрагивающую водную гладь. — Мы должны были писать сочинение на тему “Что такое счастье”. Куроо усмехается, опирается на перила спиной и шумно втягивает из трубочки сок. — Так написал бы, к примеру, что волейбол тебя делает счастливым. — Ненавижу волейбол, — мрачно отвечает Кенма, на что Куроо рядом давится соком, и Козуме успокаивающе хлопает его по спине и невинно улыбается. — Да я шучу же. — Так ты не знаешь, о чем писать? — уточняет Тетсуро, вытираясь рукавом. — В том-то и дело, что знаю, — загадочно тянет в сторону реки Кенма, затем оборачивается и натыкается на любопытный взгляд. — Из-за тебя всё. Куроо удивленно хлопает на него глазами. Только Кенма может таким ворчливым тоном заявить: “Ты смеешь делать меня счастливым, тебе не стыдно?” Кенма же мог написать в сочинении о том, как ненавистное утро может стать не таким уж и отвратным из-за настойчивых тёплых рук, вырывающих его из-под одеяла, которые почему-то не хочется оттолкнуть и на которых хочется пересчитывать царапины, о том, как тишину хочется заполнять только одним единственным голосом, а чьё-то сердцебиение может быть важнее и дороже собственного. И как всё это странно и необъяснимо, ведь Кенма мог бы всю жизнь безвылазно просидеть в своем скрытом от всех одиноком углу, но после того, как с ним случился Куроо, спасительный угол уже не был таким родным и достаточным, и даже если Куроо захочет скакать по стенам, то Кенма в итоге будет не против присоединиться, но только пусть тогда уж Тетсуро закинет его себе на плечо. И как же это возмутительно здорово, что Куроо умудрился стать исключением из всех правил, и как дорог один только вид его, стоящего сейчас рядом, задумчиво жующего трубочку, сдавшего все экзамены на отлично и бесконечно довольного собой. И когда Кенма посылает к чертям весь мир, только Куроо он хватает за руку и просит остаться. От всех этих мыслей, от осознания такой простой и восхитительной истины вдруг становится невыносимо и невозможно вот так спокойно стоять, и Кенма забирается на нижнюю перегородку перил ногами, по пояс нависая над водой. Куроо мгновенно оказывается вплотную позади него и перехватывает его руками, не давая упасть. — Кенма, ты чего творишь? — испуганно заглядывает он в насмешливо прикрытые глаза. Кенма в его руках медленно разворачивается, всё ещё не слезая с перил, хватается руками за плечи Тетсуро и спрашивает: — Ты точно держишь меня? Куроо успевает лишь ошарашенно кивнуть, и Кенма плавно наклоняется назад, выгибаясь в крепко держащих его руках, пока мир перед глазами не переворачивается. Затем он разжимает пальцы, отпускает плечи Куроо и расставляет руки в стороны, ловя запястьями щекочущий прибрежный ветер, и закрывает глаза. — Ты сумасшедший… — шепчет Тетсуро, держит так крепко, как только может, и не может отвести восторженный взгляд. — И красивый до безумия. Арктика просыпается, и её многовековые льды тают под раскаленным слепящим солнцем. Арктика улыбается.