Знамен до отбоя не поднимать

(Разразился тихий крик). Он ворвался в его мир яркой вспышкой. Он был в заляпанных маслом рукавах его учеников, в угольных отпечатках пальцев на партах, в пропахшем краской коридоре. Что-то в Анжольрасе сжималось всякий раз, как взгляд цеплялся за него, потому что он знал – Грантер другой. Ему здесь не место. В утро, когда месье Фошлеван пустил Грантера за порог их школы, весь преподавательский состав глазел на него, как на масляное пятно поверх аккуратно выведенных математических уравнений. Неправильный. Чужой. Анжольрас пренебрежительно морщился, обводя взглядом его хлипкую фигуру: не выглаженная рубашка, волосы, которые не знают расчески, неуместная бабочка, не чищенные туфли – весь Грантер был сплошным ‘не’. И уроки его были такими же. По ту сторону стены вечно стояла неугомонная болтовня беснующихся учеников, не дающая покоя и его собственному классу. Да и как тут сконцентрируешься на системе реакционных движений столетней давности, когда прямо перед тобой разгорается такое буйство? Без сомнений, Грантер и сам был непокорным мятежом. Анжольрас же – не без гордости проносилось у него в голове - являл собой восстание. Под покровом маски учителя у Грантера не было ничего. У Анжольраса – целый мир на спасение. В конце каждого рабочего дня он вежливо кивал коллегам, попутно расслабляя галстук, и направлялся узкими улочками в сторону Мюзена. Там они говорили о бездомных, о бедных без образования, о больных раком и об умирающих без воды. А что Грантер? Этот жалкий пьяница в свободное время распивал бутылку за бутылкой, калякая бесполезные комиксы с дешевыми шутками ночи напролет. Со всеми его странностями и недостатками, он был единственной доступной заменой посреди учебного года, и потому Грантера терпели. Впрочем, толерантность эта продолжалась лишь несколько месяцев, пока однажды, придя на место работы, люди не почувствовали, что что-то переменилось. Никто не мог сказать, являлась ли внезапной сама перемена, или данное уточнение скорее касалось их пробуждения. В любом случае, результатом стала обуявшая учителей тревога. Школьные коридоры и даже кабинеты им больше не принадлежали. Всюду сквозил Грантер, этот назойливый нарост, объявившийся на всем, что было им так дорого, над созданием чего они трудились столь долго и усердно. Шумиха в перемены стала ярче. Движения учеников – раскрепощенней. Проверяющие сочинения преподаватели разводили руками; некогда примерные работы потеряли свое качество. Их уже было не отправить ни на один конкурс – выстраивая баррикады из метафор, в них сквозили идеи. Обнаружить причину было просто – с начала года в их уравнении появилась лишь одна новая переменная, и все провинившиеся ученики, как один, посещали ее уроки. Все понимали: больше это продолжаться не могло. В конце концов, на них лежала ответственность за безопасность школы. Петиция об увольнении Грантера была единогласно подписана преподавательским составом и родителями большинства его учеников уже через неделю. За эти 7 дней, группа активистов по указаниям Анжольраса собрала немало показаний со стороны учеников, по предварительным данным, не успевших пострадать от мятежного влияния. «В его кабинете вечно играет какая-то причудливая музыка. Протяжная такая, но с прыгающим ритмом. Мелодия, как когда сидишь за книжным шкафом и стараешься плакать потише, чтобы дома никого не огорчать, знаете? Она меня с ума сводит. Он отмахивается, говорит, мол, это для вдохновения. Она вдохновляет, но на что-то не то. Всякий раз, как смотрю на бумагу, все внутри как будто сжимается; хочется грубые абстрактные мазки сыпать и цвета поярче. Мама говорит, что академический рисунок у меня лучше получался». «Как-то раз нам надо было выбрать одного красивого человека, которым мы сильно восхищаемся, а потом найти у него недостатки и перерисовать все так, чтобы они были еще заметнее. Карикатуру сделать, вот. Так вот уж лучше бы все это время на нудную зубрежку истории потратил, вот честно – там хоть разочаровываться не в чем. Ну, странно было видеть моего Грегори с этим огромным носом и кривыми зубами. Грегори не такой, Грегори красивый. А теперь даже когда в ленте всякие фото вижу, не могу не обращать внимание на все это. Толстушка Ли вообще, кажется, разрыдалась на том уроке. Я правда так и не понял, почему. Месье Грантер тогда занят был, ничего не объяснил, кроме как что у выбранной ею Клеменс Рошершо обнаружились складки на животе. Парни подтвердят, он улыбался, когда это говорил. Отвечаю, странный он». «Да какая еще дисциплина у месье Грантера? Самый простой урок. Он никогда и не думал нас отчитывать за что-либо - разве что, когда мы людей голых рисовали. Вообще, это типо помогает понимать, как рисовать трудные позы. Дело там было не в том, что они голые. Скорее, наоборот. Большинство, ясное дело, кое-какие части тела стороной обошли, и он заставил некоторых перед всем классом объяснять, почему они это сделали. Правда, больше шуточек о порнухе добиться он ничего не смог. Потом еще минут 20 болтал что-то о разнице между искусством и порно, и о – как ее? - сексуализации без повода. А так, он вообще никогда и ни за что не ругает. Можешь хоть одну загогулину за час начиркать, и он за нее отлично поставит, если только красиво наплетешь, что она для тебя значит». «Он мне нравился сначала, но после того урока с креативными, чтоб их, поверхностями, тяжело на него по-прежнему смотреть. Кто чем тогда занимался – он разрешил на одежде рисовать, на стенах кабинета, даже на руках и лицах одноклассников. Ну я и решил взять учебник по истории. Вы не поймите неправильно, мне предмет-то сам нравится, но скучно на нем ужасно. Все такое строгое, серое. А за учебник я и так уже заплатил, так почему не сделать хоть обложку поинтересней? Мне даже приятно было ее разукрашивать. Но месье Анжольрас [мой преподаватель] как заметил обновление на следующий день, так чуть дырку во мне не прожег [отметил дисциплинарную некорректность совершенного]. Еще родителям позвонил, что я неподобающе себя веду, хотя я просто указаниям следовал. Меня отругали. После этого на рисовании стало неуютно, все его улыбочки теперь чем-то недозволенным отдают». «Он вчера у нас первым уроком был. Притащил целую кучу глины, и давай объяснять, как из нее красивые безделушки и посуду лепить. Большая часть вещей к обеду как раз подсохла – он вытащил их на середину двора в огромном ящике. В жизни не видел, чтобы наш класс так кричал. Поделки и правда потрясающие вышли. С узорами и все такое. И мы уже хвастаться перед всеми начали, когда он торжественно объявил, что урок еще не закончен. Ухмылялся, как настоящий кот. А потом взял свой образец (ребристая, отшлифованная чаша, которую он весь урок украшал какими-то рунами) и – не поверите – бросил ее со всего размаху на землю. Мы в шоке и слова сказать не могли, а он лишь развел руками: «Ничто не вечно». Странный был момент. Но идею все поддержали. Сначала нерешительно, а потом даже я присоединился. Видеть, как целый час усердной работы на осколки рассыпается – было в этом что-то освобождающее. Думаю, месье Анжольрас, ваши республиканцы тогда на баррикадах то же чувствовали. Вы говорили о них тем же голосом, что месье Грантер об этих осколках». План сработал, и вскоре все вернулось на круги своя. О керамической вакханалии было забыто (если молчать достаточно громко, забудется что угодно), а кабинет рисования опустел до самого сентября, пока его не занял настоящий профессионал. Анжольрас же двигался дальше. При свете дня преданно выполнялся его гражданский долг (просвещай свои массы, мальчик из солнца), а с наступлением тьмы вершилась революция (громче, громче, громче).