Вечный страж ненависти

В святилище холодно было уже около четырех тысяч лет. Чуть меньше, возможно, но в масштабе это казалось совершенно незначительной цифрой. Да так оно и было. Кто считает десятки лет, если прожил тысячи, и может прожить еще столько же? Мог увидеть возвышение и падение империй, гибель, изменение и возникновение народов... Или ничего, кроме каменного свода часовни ненавистного бога да уродливо скрюченных ледяных статуй. Виртур давным-давно не покидал высокого зала, давно не поднимался с резного трона, отгороженного от зала острыми ледяными шипами. Причины не было. Древнему снежному эльфу просто не нужно было двигаться куда-то, кровь медленно, едва заметно ползла в его жилах, лишая забытого уже ощущения жизни и порождая ощущение потери, но признаваться, что ему холодно, больно или одиноко, викарий не собирался даже наедине с самим собой. Замерзнуть могут живые. А он давно уже не живой. Виртур редко прикрывал глаза, чтобы на них не образовалась ледяная корка, чтобы не ослепнуть, как другие его соплеменники, волею его застывшие подобно камню или влачащие жалкое существование в холодных пещерах на подступах к храму. Все остальное время золотые точки бессменно светились в темноте, мягким покрывалом окутывавшей часовню Аури-Эля. Какая ирония. Снежного эльфа смешило упорство брата, столько лет остававшегося на своем посту. Столько лет стоявшего у первого из дорожных святилищ, возносившего молитвы и не смевшего нарушить свой долг. Большой верный брат. Нет. Большой глупый братец. Стоял там и старел все это время, разыскивая того, кто вместо него проберется к храму. Один из двух слабо поблескивающих замороженных осколков прошлого, еще не затерянных в темноте. Почти в прямом смысле. А он, Виртур, не стареет. Не может стареть. Он ненавидел свою жизнь, свое безликое существование, на которое его обрек паломник... и их общий бог одновременно. Он служил Аури-Элю долго, преданно, отдавая ему все, что было, а тот в ответ даже не защитил его от кошмарного проклятия, которое зажгло глаза эльфа неземным янтарем, продлило его жизнь — или увлекло в вечную смерть, это уже вопрос точки зрения. У викария она была: вполне определенная, сформировавшаяся и закостеневшая, неподвижная, как слуги Виртура, застывшие вокруг. За долгие столетия голод стал вечным спутником вампира, его соперником, недругом, сестрой, невестой. Снежный эльф смотрел на замершие статуи, а видел только медленную кровь, текущую в их жилах. Но он мог — и подавлял пылающий в теле огонь, отгораживался от зовущей пищи стеной холодного разума и расчета. Ни разу не коснулся даже ледяной брони, ни разу не почувствовал солоноватого вкуса на языке за долгие, долгие годы, гневно противопоставляя себя вампирам, что проникают в чужие дома ради глотка из прокушенной артерии или приходят открыто, демонстрируя острые клыки и плотоядно облизываясь, не оставляя сомнений в своих намерениях. Тем существам, которые готовы на все ради удовлетворения животного инстинкта, подаренного им испорченной кровью. Он сильнее, чем любой из них, гораздо старше и могущественней, и он сможет возвыситься над грязной потребностью. Иногда, когда в долине было темно, и солнце не жгло от природы белую кожу, викарий выходил на балкон, опирался на витиеватые перила и смотрел. Смотрел просто в никуда или на скалы вокруг, забываясь в своих мыслях. Вспоминал счастливые, солнечные дни, наполненные светом и гордой, спокойной уверенностью в себе и своем предназначении. Заполненные молитвами и служением, высокими и чистыми голосами служителей и паломников, бликами, игравшими на статуе перед храмом. А иногда, будто обезумев, бросался прямо под палящие лучи, чувствуя, как бурлит в жилах оскверненная кровь, царапал мрамор, сдирая с него тонкие лоскутки позолоты, которые подхватывал ветерок и уносил в горы. И тогда в памяти вновь всплывал миг осознания, впервые отразившиеся в гладком льду ярко горящие точки глаз, опустошение и тревога, перерастающая в ненависть и уверенность: новый путь — это месть. После обжигающего света возвращение под сумрачный каменный свод казалось избавлением. Беспокойно потирая худые жилистые руки, Виртур опускался на свой холодный каменный трон, с отвращением глядел на извращенные останки снежных эльфов. Кто знает, быть может, сейчас он смотрит на потомков своих старых и давно погибших друзей? Все равно. Все равно никто этого не узнает. Назвать этих существ полноценными не поворачивался язык, поэтому вампир просто упивался властью над бездушными телами слепых уродов. Они пришли с оружием, уничтожая всех на своем пути, пронзали темно-серыми кривыми клинками стройные тела, не обращая внимания на отчаянные крики и мольбы о пощаде, терявшиеся среди потрескивавшего от мороза и магии воздуха. А он поработил их всех, забрал крохи их разума, превратился из жертвы в хозяина, да только принесло ли это счастье, успокоило ли мятежный дух? Разумеется, нет. Викарий твердо знал, что принесет ему покой, знал так же точно, как собственное имя, как количество статуй в часовне, как запомнил мельчайшую черточку лица паломника, принесшего в его мир скверну. Его паутина была раскинута много лет, а паук должен уметь ждать, ждать долгие тысячелетия ради мести, которая сотрясет небеса. Пророчество вышло в большой мир, и однажды сосуд с кровью сам придет к нему, по своей воле, увлекаемый амбициями или еще каким-нибудь желанием, придет исполнить план древнего вампира. Виртур чувствовал, что братец Гелебор все еще жив. Почему иначе, стоило вампиру забыться, обессилев, он нарушал рваные сновидения, вторгаясь в них образом тоски и укоризны? Печальный лик брата мелькал в обрывках снов как в осколках разбитого зеркала, искаженный, но неизменно узнаваемый, и обитатель храма бессильно скалил клыки, не зная, как избавиться от наваждения. Почему Преданные не убили викария, как поступили с сотнями других снежных эльфов, обитавших в Забытой Долине? Что скрывает Виртур, замкнувшись в часовне? Словно наяву, голос паладина произносил слова четко, немного певуче, так, как говорил до того, как их разделила неизвестность и слепая ненависть. Вампир тогда смеялся вслух, хрипло, выдыхая клубы пара, исчезавшие под потолком, а звук, так редко нарушающий торжественную тишину, разносился по всему храму, эхом отскакивая от обледеневших стен, петляя среди прозрачных сосулек, и замирал где-то вдали, притаившись в темных углах. «Ты многого не знаешь, мой наивный брат. За этим пришел?»