Вечный страж ненависти

Храм — это мечта. Про храм и паломничество было написано немало книг, и все доступные Виртур прочел еще в детстве. Вечерами прибегал к брату, показывая какую-то особенную, врезавшуюся в сердце метафору или сравнение, иллюстрацию, которая будто бы излучала благословленный свет, вслух мечтал о том, как однажды они вместе дойдут до главного из святилищ Аури-Эля, небрежно отмахиваясь от предупреждений авторов о том, как опасно путешествие. Сам брался за случайно найденный уголек и рисовал солнца на камнях, длинные орнаменты, которые заканчивались только тогда, когда в руках ребенка оставалось несколько черных рассыпающихся крошек. Храм — это цель. Он помнил, как увидел его в первый раз. Он тогда едва держался на ногах после изнурительного путешествия, которое совершил вместе с братом, будучи почти непростительно молодым. После тяжелых испытаний он брел, опираясь на предусмотрительно подставленное плечо Гелебора, но украшенный кувшин из рук не выпускал упорно, крепко сжимая его ручку в бескровных пальцах. Ему показалось, что статуя бога в конце моста ему улыбнулась, почти как паладин, подавший им кувшин, и тогда брат с трудом смог удержать его, поднять с колен. Путь еще не был закончен, и по лестнице под пристальными взглядами жрецов он Виртура почти тащил на себе. Но перед финалом своего паломничества будущий викарий решительно отвел сильную руку Гелебора в сторону и вылил воду из кувшина в чашу перед воротами с чувством почти неземного счастья и причастности к чему-то высокому, более даже реальному, чем он сам. Потом были встревоженные голоса жрецов — они видят это не в первый раз, он читал о паломничестве — опрокидывающееся высокое небо, промелькнуло искаженное страхом, простым, земным страхом, лицо брата. Храм — это надежда. Они оба были горды собой — пройти весь путь и прикоснуться к огромной святыне, оплоту их веры. Возвышающиеся вокруг стены дарили Виртуру ощущение покоя и защищенности, очень... правильное чувство, приятное, естественное,. Да, пожалуй, ему действительно не хотелось уходить. Душа, рвавшаяся в паломничество, на которое решались далеко не все, и из которого живыми и не обезумевшими возвращалось еще меньше, не могла ошибиться, в этом эльф был уверен. Аури-Эль должен был вести его. Когда он рассказывал о своих мыслях Гелебору, брат широко и душевно улыбался, зачем-то оглядываясь на золотые солнца, символы бога, потом снова смотрел на Виртура и поглаживал по плечу. Фалмер не понимал, почему он так делает, но видел, что второй в него верит, и это тоже странным образом грело, а остальное не было важно. Храм — это дом. Позже, когда он уже стал викарием, и храм стал практически новым домом, Виртур полюбил его еще больше, получив во владение всю часовню — центр храма и религии. Он бродил по просторным залам, кивал и улыбался уголками губ встречным жрецам и паладинам, приветственно махал рукой, если видел Гелебора издалека и крепко стискивал в объятиях, когда рядом никого не было. Викарий не был уверен, что выражение простых чувств — привязанности, светлой радости и постоянного счастья — не повредит его авторитету, и брат снова улыбался чему-то, неимоверно этим Виртура зля. «Чему ты опять улыбаешься?» «Ничему, брат мой». Он по-прежнему иногда выбегал на мост или даже к последнему из дорожных святилищ, чтобы полюбоваться храмом или взглянуть на изможденных паломников, украдкой шепча им успокаивающие слова. Самые старшие из жрецов только головами покачивали, когда викарий, возвращаясь, отряхивал одежду от налипшего снега. Храм — это тюрьма. Став вампиром, Виртур храм возненавидел. Золотые солнца потускнели, и только изредка какой-нибудь изумленный жрец осмеливался отполировать символы. Встречи братьев на балконе стали происходить все реже и позже, после захода солнца. На недоуменно приподнятые брови Гелебора викарий только кривил губы в улыбке. «Я хочу говорить с братом, а не с паладином Аури-Эля». Он принимал объяснение, не задавая вопросов, как что-то должное. Пожалуй, тогда Виртур испытывал благодарность, хотя все остальное время раздражался постоянно при одном виде некогда родного лица. Все меньше рассказывал о своих мыслях, ограничиваясь простыми происшествиями, коими жизнь не изобиловала. Приходившие паломники больше не интересовали эльфа и были оставлены на произвол судьбы и сердобольных жрецов. Прелата у последнего из дорожных святилищ викарий не видел настолько давно, что успел забыть его лицо, если не самое имя. Храм — это существование. Храм был знаком викарию, как его собственные пять тонких пальцев. Каждый камень, каждый резной завиток на подлокотниках трона, каждую прожилку камня. Место было святое, солнечное и холодное, приближенное к Аури-Элю. Наверное, такова и была задумка его создателей. Иногда Виртуру казалось, что он видит их полупрозрачные тени-силуэты у стен, они нежно гладят ладонями еще шершавый камень, и тогда снежный эльф мотал головой, избавляясь от бредовых видений. Видения исчезали, растворялись в морозном воздухе, оставляя за собой неприятную пустоту. За годы ожидания Виртур научился с закрытыми глазами переходить из одного конца храма в другой, ловко избегая столкновения с колоннами и замороженными статуями. Истлевшие книги он успел прочесть не единожды, поэтому не видел в месте своего обитания больше никаких тайн. Знал историю создания каждой колонны, расписной плитки, дорожного святилища. Викарий к храму успел буквально притерпеться, принять его как неизбежный элемент существования, хотя золотые солнца со стен он однажды сорвал, в гневе превратив их в огромную кучу смерзшегося металла, сваленного в углу, заваленном снегом и льдом. Видения древних снежных эльфов, создателей дворца веры, стали печальными или даже рассерженными, отрывались холодными ночами от стен и, раскрывая рты в немом вопле, мчались на фалмера, рассыпаясь голубоватыми искрами в нескольких метрах от него. Поначалу викарий отшатывался, но вскоре привык и не обращал на призраков почти никакого внимания, отметая прочь плоды воображения, как он презрительно звал их. Виртур знал, в каком году был создан трон, с которого он наблюдал за заснеженным залом. Знал это, сотни раз вычерчивал дату на припорошенном снегом подлокотнике, ледяном шипе на ступенях, просто в воздухе. Знал, где раньше в жуткой мозаике лежали тела убитых жрецов и Преданных — не даром он бродил среди гор трупов, изредка, в каком-то ему самому не понятном порыве склоняясь то к одному, то к другому, чтобы закрыть мертвые глаза. Вечером, скрываясь от солнца, выходил на балкон, потому что знал, что с него его может кто-то увидеть. Кто? Да хоть кто-нибудь, пусть даже и Гелебор. Все же в храме было очень одиноко.