Вечный страж ненависти

Он смотрит в глаза стоящему напротив двемеру: ухмыляющемуся, не скрывающему своего торжества, и чувство неправильности не покидает его. Видит Аури-Эль, меньше всего на свете он хочет подписывать этот проклятый договор, который превратит остатки их расы в слепых рабов подземных родичей. Спасаясь от вездесущих, ненасытных, как страшная болезнь, людей, они оставят свои дома и святыни, запрут двери величественного храма и вереницей, точно уже скованные рыжевато-золотистыми цепями, пройдут по потайным тропинкам в последний раз. А в конце пути ждут массивные двери в царство пара, механизмов и темноты, где не будет ни ветра, ни снега, ни чистого горного воздуха. Виртур знает, что двемеры создали в своем Тихом Городе искусственное солнце: огромный шар с заключенным внутри огнем, что освещает загадочный подземный мир, но это не только жалкая замена божественному свету — никто из снежных эльфов его и не увидит. Им всем приходится выбирать, если только можно так сказать: либо остаться на поверхности и дрожать от страха, ожидая от людей милосердия и подачек, либо подчиниться сильному соседу и выжить… Ценой свободы и зрения. Та же милость, но от других. Переубедить посланца двемеров невозможно: как механизм, он повторяет раз за разом, что фалмеры не в том положении, чтобы ставить условия или хотя бы торговаться. Виртуру приходится с досадой признать, что он прав, но легче от этого осознания не становится. Как бы он хотел обладать какой-то большей, смертельной силой, способной сокрушить и врагов его народа, и не менее безжалостных «союзников», но все, что ему остается — это уповать на милость Аури-Эля и предложить последний выход сородичам. — Мне нужно посоветоваться, — холодно говорит он, отворачиваясь. Зачем играть в этикет, если эта игра уже проиграна? — Разумеется, — кивает дипломат. Едва ли викарию нужно на самом деле советоваться хоть с кем-то: обитатели храма верят ему безоговорочно, как говорящему с богом, но решать судьбу нескольких сотен эльфов вот так, сразу, он просто не может. Хотя и знает: другие эльфы, с востока, уже приняли решение и сдались на милость сильного соседа. Он бы хотел дать своим подчиненным шанс, хотя и понимает: даже здесь, в Благой земле, им не удастся прятаться вечно. Люди жадны и беспощадны: рано или поздно они узнают о тайных проходах, когда этим знанием кто-нибудь попытается купить жизнь своей семье, и не пожалеют сил, чтобы завладеть сокровищами и святынями храма. Виртур не пророк и будущего никогда не видел, но сейчас оно представляется ему с ужасающей ясностью. Едва он спускается в общие залы, к нему подходит Эмалет — их главная целительница и его неофициальная левая рука. Правой традиционно был начальник паладинов, а в данном случае — Гелебор, которого Виртуру сейчас хочется видеть даже меньше, чем добрую, хоть и строгую жрицу. — Они предложили сделку? — с ходу спрашивает эльфийка. — Да, — викарий медлит, раздумывая, стоит ли говорить ей об условиях, или же немедленно вернуться к двемеру и отклонить предложение… Оставшись наедине с жестокой судьбой. — Но плата может оказаться слишком высокой. Эмалет хмурится, пытаясь унять тревогу. — Говори, — требует она, окончательно отбрасывая субординацию. — Что за цену они требуют за жизни наших детей? — Свободу и зрение, — горько усмехается он. — Они так дорожат своими тайнами, что опасаются нас. Мы не должны видеть ничего, а за сохраненную жизнь будем служить всей их расе. Она прижимает руку к губам, но в ее глазах полыхает знакомый Виртуру гнев: тот, который вытаскивал больных обратно на Нирн, который укрощал самых строптивых и устрашал самых смелых. Увы: двемерам нечего бояться жрицы из Благой земли. Ее ослепят, как остальных, и оставят прозябать в непроглядной тьме, где уже не останется надежды. И не останется ни гнева, ни милосердия, ни сострадания — только бесконечная темная дорога в никуда. Надежда есть в горах — но надолго ли? Как долго смогут жрецы и паломники скрываться среди скал, где нет пищи? — Сможем ли мы выдержать осаду? — спрашивает Эмалет, словно читая его мысли. — Задай этот вопрос Гелебору, — мрачно советует викарий, заметивший брата. Целительница так и делает: рыцарь-паладин сразу догадывается, что ничего хорошего переговоры его брата с двемерами не принесли, но успокоить сестру по вере не может, хотя и хочет — по глазам видно. — Если людей будет много, то недолго. Если мало, то чуть подольше, пока не придут другие, — без обиняков говорит он и переводит взгляд на Виртура. — Что они сказали? — Что уведут нас в свои города, сделав рабами и лишив зрения, — лаконично излагает эльф краткую суть длинного договора. — Боюсь, вариантов у нас нет. — Мы не можем согласиться на это, — Эмалет касается амулета, но в ее душе явно идет борьба: тревоги за будущее их расы и гордости. — И отказаться тоже, — негромко возражает Гелебор. Виртур отрешенно думает, что сейчас у него от боли расколется голова. — Я пойду первым, — спокойно произносит он. — Мне отвечать от имени нашего дома, и я буду первым, кто спустится в двемерские подземелья, чтобы вести наш народ. Эмалет, те, кто не решатся на это, смогут остаться здесь, с тобой. — Вот еще! — фыркает жрица, скрещивая руки на груди. — Если ты собрался сдаваться этим подземным хитрецам, мы сделаем это все вместе. — Право, Виртур, — Гелебор слабо улыбается. — Ты же на самом деле не надеялся избавиться от нас? Говорят, в Тихом Городе есть свое солнце. — Мы его не увидим, — напоминает викарий. — Свет Аури-Эля есть даже в самой глубокой тьме, — уверенно возражает целительница. — Мы готовы принять условия двемеров. Виртур смотрит в глаза двемеру — уже другому. Он осторожно берет ядовитый гриб, смотрит на него несколько секунд (так вот, оказывается, как выглядит судьба), в последний раз оборачивается на толпящихся позади снежных эльфов. На их лицах написана решимость, и викарий рад запомнить их такими: пусть и пленниками, ноне сломленными окончательно, несущими среди своих сокровищ два чудесных драгоценных камня. Новые глаза для снежных эльфов. Вокруг сгущается темнота, пронизанная лучами странного голубоватого света, а на ладони точно так же пульсирует гриб. Когда он в следующий раз открывает глаза, то уже не видит ничего.