***
В вечер открытия конкурса площадка перед главным концертным залом страны превращалась в сгусток света: света прожекторов и вспышек фото-камер, неонового света, света подъезжающих лимузинов. Основное внимание привлекала к себе ведущая к входу красная дорожка, на которой один за другим появлялись участники конкурса, выходя из своих роскошных авто. Журналисты и репортёры выстроились вдоль неё, словно королевская гвардия, в надежде выхватить эксклюзивное интервью, а за огороженной зоной начиналась бескрайняя толпа поклонников, поднимающая радостный клич всякий раз, когда на дорожке появлялся кто-то из их любимчиков. Завершала образ грандиозного празднества выложенная белыми неоновыми лампочками величественная надпись ‘Supernova’ над входом, что в обязательном порядке фигурировала в каждом фото- и видео-репортаже с конкурса. Наверно, ничто так не поднимало артистам чувство собственной важности, как проход по красной дорожке в такой атмосфере. — Сколько раз я вам говорил, что красная дорожка — это очень важно, и вести себя на ней надо нормально, — причитал Фрид, обращаясь к недоумевающим Нацу и Гажилу, — фото оттуда будут везде! — Мы нормально себя вели, — Нацу пожал плечами. Гажил согласно закивал. — По-вашему, корчить рожицы и танцевать какие-то диковинные танцы — это нормально?! — Да просто пошутили слегка, — Гажил отмахнулся, — зато у нас будут самые крутые фотки! — Дай пять, — ухмыльнулся Нацу, протягивая ладонь. — Ладно, — Фрид вздохнул, — в любом случае, это лучше, чем в прошлый раз. — А что в прошлый раз? — Нацу снова в недоумении поднял брови, — подумаешь, те маркеры плохо смывались с лица… Фрид закрыл глаза, делая глубокий вдох. — Надеюсь, вы сегодня выиграете, и мне не придётся больше с вами работать. Для участников конкурса была оборудована специальная комната для ожидания: просторное помещение с мягкими диванчиками и плазменными экранами на стенах. На экранах шла трансляция конкурса, и у участников была возможность понаблюдать за выступлениями своих конкурентов. И хоть некоторые из них предпочли запереться в своих гримёрках и настраиваться на выступление в одиночестве, большинство всё же проводили время здесь. Среди социума. Ребята из группы «Луна» выбрали себе диван поближе к столику с печеньем и пытались смотреть конкурс, но фигура Фрида, расхаживающего туда-сюда и читающего им наставления, слегка усложняла эту задачу. — Отстань уже от детей, Фрид, — протянула Кана, — скоро наш выход, не должен ли ты сейчас толкать ободрительную речь? — Меня бы кто ободрил! — голос Фрида прозвучал как никогда несчастным, — я их потому и отчитываю, чтоб хоть как-то спасти себя от надвигающейся истерики. Одно радует, что вы почти в начале выступаете, а то я бы поседел до конца конкурса. — Да расслабься ты, — Гажил по-хозяйски откинулся на спинку дивана, — посмотри на них на всех, они же нам не ровня. Фрид решил в этот раз не делать замечание Гажилу за слишком фамильярный тон, а вместо этого последовал его совету и окинул взглядом комнату для ожидания, по которой рассредоточились другие участники, о чем-то переговариваясь, наблюдая за конкурсом и поедая печенье со столов. Словно надеялся увидеть в них что-то новое, хотя на самом деле он уже вдоль и поперёк изучил конкурентов своих подопечных. — Многие из них вам очень даже ровня, — сказал он очень тихо, не переставая теребить манжет своей рубашки, — но при хорошем раскладе вам вполне по силам их всех уделать. — Вот! — Кана возликовала, — вот это уже больше похоже на ободрительную речь. Все перевели взгляды на экран на стене, где песня участника сменилась аплодисментами, и ведущий вышел, чтобы объявить следующего. На месте цифры 2 в углу экрана, означающей номер выступающего, загорелась цифра 3. Группа «Луна» должна была выступать под номером 6. — Чем ближе цифра к шестёрке, тем хлеще выброс адреналина в мою бедную кровь, — Кана откручивала и закручивала крышечку бутылки с водой, которую она держала в руках, так и не сделав ни глотка. Нервы давали о себе знать в самых разнообразных жестах, — Гажил, хватит быть самым уверенным, скажи, что ты тоже хоть немного волнуешься! — Не-а, — Гажил сложил руки на груди, пытаясь как можно нагляднее продемонстрировать, что он спокоен, как дубовая дверь. — Лжец! — Я тоже рада, что мы выступаем в начале, — подала наконец голос молчавшая до этого Мира, — быстренько отстреляемся, и можно будет со спокойной душой, — она перевела взгляд на Нацу, — ждать выступления Люси. — Ой, смотрите, какие у него дурацкие ботинки, — Нацу ткнул пальцем в экран в отчаянной попытке увести внимание своих друзей куда-нибудь в другую сторону. Но было уже поздно. — Знаешь, что я думаю про твой план, Нацу? — спросил Фрид, заставляя Нацу страдальчески закатить глаза. — Нет, я вообще не хочу об этом говорить. — Я думаю, что он до смешного глуп. Чтобы сделать любимой женщине предложение, не нужно никаких особых условий, вроде её победы в конкурсе. Нацу уже и сам был не рад. Кольцо во внутреннем кармане жилетки казалось ему самым бесполезным предметом в мире. — План, может, и глуп, но не поэтому, — он откинул голову на спинку дивана, ощутив вдруг совершенно неуместное желание оказаться дома, в своей любимой гостиной, — чтобы сделать этой женщине предложение, нужны стальные нервы, а ещё — быстрые ноги, чтобы шустро уматывать, когда она будет тебя убивать, потому что ты, конечно же, всё сделал не так. Фрид нахмурил брови. — Мне кажется, ты преувеличиваешь. У меня сложилось впечатление о ней, как о милом и очаровательном создании. Занавес. Вот так обычно и заканчивались все попытки окружающих что-то ему посоветовать. Нацу осознал, что никто здесь не сможет понять его до конца. Они все не имели ни малейшего представления о том, какую в действительности роль сыграло это очаровательное создание в его жизни. Поначалу Нацу казалось, что после переезда в Альверес он словно повзрослел. Будто пережитая потеря погасила в нём какой-то огонёк ребячества, который горел в нём всегда, заставила стать серьёзней. Сейчас все выглядело иначе. Он не просто повзрослел — он словно постарел. Хоть он всё ещё рад был вычудить какую-нибудь шалость или посмеяться над глупой молодёжной комедией, мыслить он стал теперь совсем по-другому. Важными стали казаться вещи, на которые он раньше даже не обращал внимания. И напротив, то, что раньше вызывало изумление и восторг, теперь казалось сущей бессмыслицей. И, что самое ужасное, его это даже не расстраивало. Ему было всё равно. По-старчески всё равно. Но нельзя же винить в этом Люси, она же такое милое и очаровательное создание. Лёгкое прикосновение к его руке заставило Нацу отвлечься от своих мыслей. Он повернул голову, встретившись глазами с Мирой. — Всё будет хорошо, — прошептала она. Было неясно, верила ли она сама в свои слова. — Конечно, — он улыбнулся ей в ответ. Хорошо или не хорошо — по крайней мере, сегодня всё закончится. Может, его хоть наконец-то перестанут жалеть. — Так, ребята, это уже пятая песня, — Фрид хлопнул в ладоши, — готовьтесь к выходу. Кана подскочила с дивана первой. — Наконец-то! Хватит нам уже задницы отсиживать. — Пойдём, зададим им жару, — Гажил поднялся следом, подавая руку Мире. Нацу прошёлся взглядом по комнате, проверяя, здесь ли Люси, но не обнаружил её светлую макушку. Наверняка отсиживается в своей гримёрке. «Вот и отлично», — подумал Нацу. Он был рад, что её здесь не было. Её присутствие абсолютно не вписывалось в то настроение, которое он пытался себе создать. Сейчас нельзя было думать ни о ней, ни о её выступлении, ни тем более о том, что будет завтра. Когда она, возможно, уедет из этой страны навсегда. Сейчас нужно было думать только о сцене, что ждала впереди, о зрителях, чьи голоса были слышны даже отсюда, и о песне, которую они должны исполнить так, словно от этого зависело, продолжит ли планета своё вращение. Нацу не имел никакого права подводить своих товарищей и Фрида, поэтому должен был сейчас вложить в это выступление всего себя. Ведь ради этого он и переехал когда-то в Альварес, оставив Люси в Фиоре одну. Чтобы чего-то добиться. Чтобы приблизиться к своей мечте. Хоть и такой ужасной ценой.***
Трудно описать или с чем-то сравнить это чувство, когда, отыграв свою песню, возвращаешься со сцены в прохладу закулисных помещений под звуки несмолкаемых оваций. Трудно, потому что целый ворох ощущений смешивается в теле как в блендере: учащённое сердцебиение, как после пробежки, лёгкое головокружение, как после нескольких рюмок текилы, приятная слабость, как после секса. На сцене ты этого не замечаешь, погружаясь с головой в музыку, и, лишь оказавшись за кулисами, у тебя появляется возможность сполна прочувствовать этот поток, курсирующий по венам. К этому сложно привыкнуть, и кажется, что каждый раз добавляется что-то новое. — У меня руки дрожат, — Кана, сидевшая на подлокотнике дивана, вытянула ладошки перед собой, оценивая масштаб проблемы. — Мы уже полчаса как отыграли, чего это тебя до сих пор плющит? — спросил Гажил как обычно беспечно, но капельки пота у него на лбу говорили о том, что полчаса — слишком маленький срок даже для него, чтобы полностью отойти от выступления. — Да меня, наверно, и завтра будет плющить после всего этого, — Кана прижала руки к коленям, словно так можно было унять дрожь. — У меня пока вроде ничего не дрожит, но вот валерьяночки я бы бахнул, — признался Нацу, взъерошивая свою шевелюру. На таком эмоциональном взводе ход времени ощущался совсем иначе. Вроде бы только что сыграли последний аккорд, а вроде бы и прошли как минимум сутки. А ведь это были лишь безобидные полчаса. — Припадочные, — Гажил хохотнул. — Просто концерты — это одно, — сказала Мира, — отыграл — и празднуй себе. А тут ещё нужно ждать результатов, вот нервишки и шалят больше обычного. У Нацу нервишки шалили ещё по одной причине: в углу экрана светилась цифра 16, что означало, что выступление Люси было следующим. Она так ни разу и не появилась в комнате для ожидания, потому сегодня он видел её лишь мельком издалека. И сейчас, когда песня шестнадцатого участника подходила к концу, Нацу чувствовал, как сердце отбивает свои удары всё быстрее. Интересно, о чём она думает сейчас, когда до её выхода на сцену остались считанные минуты? Волнуется ли? Думает ли о победе? — Нацу, ты как? — тихо спросила Мира, прекрасно понимая, где блуждали сейчас его мысли. — Лучше некуда, — он даже не слукавил, потому что фактически поводов для беспокойства у него уже не было: выступили они хорошо, а с провалом своего плана он уже заранее смирился. Поэтому он и сам не знал, отчего же он так волновался. Может, просто потому, что он увидит её сейчас. Этого всегда хватало. Вот только в этот раз хватило одного лишь звука её имени, произнесённого ведущим. Где-то далеко звучали голоса Каны и Гажила, но Нацу уже не слышал. Весь мир сузился до экрана на стене, где на сцене, по поверхности которой стелился искусственный дым, появилась Люси, ступая так легко и невесомо, словно вот-вот сама растворится в этом дыме. Её серебряное платье искрилось в свете софитов миллионом крошечных искорок, и Нацу стал невольно вглядываться в каждую деталь её образа, записывая всё на подкорки своего подсознания. Ему казалось, что он на долгие годы запомнит всё, вплоть до того, какие на ней были серёжки. На экране она выглядела иначе. Стилисты-профессионалы постарались на славу: безупречный макияж, безупречная причёска. Но это была всё та же Люси, которую Нацу когда-то привык видеть в её настоящих, далеко не сценических образах — со смешным хвостиком, в его футболке, не накрашенную, поедающую тосты у него на кухне. «Моя Люси», — невольно подумал он и захотел сам себе дать пощёчину за эту непрошеную мысль. Всё тот же прекрасный голос, всё тот же пронизывающий взгляд карих глаз. Нацу возненавидел себя за то, что он снова начал на что-то надеяться. Что-то представлять. А других вариантов у него не было. Он верил в то, что сможет принять любой исход, думал, что справится с разочарованием, ведь это уже не первый раз, но правда была слишком фатальной, чтобы позволить себе её до конца осознать: Люси была его приговором. Его пожизненным заключением. Его смертельным проклятием. Нацу мог сколько угодно повторять себе, что сможет забыть со временем, но сколько десятилетий должно насчитать это самое «время», чтобы действительно забыть? И хватит ли этих десятилетий? Потому ему и оставалось только одно: надеяться. Пока что. Пока Люси здесь. Смотреть в её глаза на экране и надеяться. У него было ещё немного времени до конца конкурса, чтобы насладиться этой призрачной надеждой, а потом его ждала целая жизнь, чтобы пытаться хоть как-то залечить ту огромную рану, которая рисковала образоваться там, где когда-то было сердце.***
Ожидание результатов оказалось намного более страшным психологическим триллером, чем ребята рассчитывали. Жюри нужно было какое-то время, чтобы определиться с решением, и пока они размышляли, телезрителям показывали фрагменты выступлений вперемешку с надоевшей рекламой, а участники в это время подвергались бесчеловечной пытке ожиданием. К всеобщему счастью, Гажил раздобыл где-то игральные карты, и ребята решили сбить напряжение с помощью партии в покер, перебравшись к себе в гримёрку, чтобы не видеть этот злосчастный экран, и не вздрагивать каждый раз, когда заканчивалась реклама и начинала играть мелодия заставки конкурса. — Будут два часа думать, а потом ещё два часа объявлять, — вздыхала Кана, глядя в свои карты. Даже опытный игрок в покер не догадался бы по её упавшему выражению лица, что у неё две дамы. И это был вовсе не игровой приём: удачная комбинация действительно не радовала её в этот момент. — Причём объявлять начнут с 28-го места. Всех по очереди, пока мы не состаримся, — пробурчал Гажил, также не проявляя никакого восторга от разглядывания своих карт. — И каждые три минуты будут запускать рекламу геля от геморроя, — безрадостно добавил Нацу. — Хватит ныть, — Мира стукнула по столу ладошкой, — давайте сосредоточимся на игре и не будем изводить себя мыслями о конкурсе. Гажил покосился на неё с подозрением. — У тебя там тузы, что ли, что тебя так тянет на игре сосредоточиться? — А вот и нет. — А вот скоро и узнаем. Однако едва промелькнувшей искре азарта не дала разгореться внезапно распахнувшаяся дверь. На пороге стоял Фрид, и выражение его лица показалось ребятам как минимум странным: кончики его губ то дёргались вверх, то опускались, словно он пытался казаться серьёзным, несмотря на рвущуюся наружу улыбку. — Порадуй нас чем-то, Фрид, — Кана склонила голову набок, — ты же за этим пришёл? — Извините, мне вас нечем порадовать, — он как-то уж слишком активно замотал головой из стороны в сторону, — я пришёл позвать Нацу. С ним хотят поговорить очень важные люди. Нацу прищурился. Важные люди? Во время конкурса? Он быстренько прикинул, что он успел натворить за последнее время. — Надеюсь, не полиция?.. — Нет-нет! Пошли, сейчас сам всё узнаешь. — А ведь у нас только намечалась интересная партейка, — вздохнул Гажил. — Продолжайте без меня, — сказал Нацу, вставая со своего места, — всё равно у меня карты — отстой. Он улыбнулся, положив на стол четвёрку и шестёрку разных мастей, и вышел в коридор вслед за Фридом. — Что там за люди, Фрид? Мне уже начинать бояться? — спросил он, когда они отошли от гримёрки. Повертев головой из стороны в сторону, Нацу не увидел никого, кто подходил бы под определение важных людей. — Нет никаких людей, я соврал! — Фрид уже не скрывал счастья на лице. Казалось, что если выключить свет в коридоре, то сияния, которое излучала его улыбка, вполне хватит, чтобы осветить всё помещение, — в общем, не буду тянуть. Вы победили! — Чт… Подожди… То есть… Что?! — У меня есть знакомые в жюри. Это, конечно же, секрет, и я тебе ничего не говорил, понял? Ребятам тоже пока не говори! — Но… — Нацу совершенно не знал, как реагировать. Для него это пока что звучало как розыгрыш, — ты меня не разводишь? — Чистейшая правда, Нацу. Ты знаешь, как сильно я за вас переживал. Я бы ни за что не стал так шутить, — во всё ещё светящемся от восторга лице Фрида промелькнула тень серьёзности, и Нацу понял, что он действительно говорит правду. Тогда, вместе с осознанием происходящего, его лица тоже коснулась несмелая улыбка. Неужели таки победа?.. — Так это же… — улыбка стала шире, — так это же круто! Фрид, это просто… Я не знаю, что сказать, я пока в шоке! Нацу чувствовал себя так, словно случайно наткнулся на спойлер к фильму, что конец будет хорошим. — Понимаю. У меня такие же эмоции. — И как ты хочешь, чтоб я не рассказывал ребятам? Я же буду весь светиться, как та неоновая вывеска над входом! — А у тебя и не будет возможности им рассказать. Ты же понимаешь, почему я сказал об этом только тебе? Улыбка на лице Нацу слегка угасла. Действительно, шокированный новостью, он сразу и не подумал, почему Фрид рассказал об этом только ему, да ещё и по секрету. — Нацу, я хочу, чтоб ты сейчас же пошёл и поговорил с ней. А вот теперь улыбка исчезла совсем. Фрид мог с таким же успехом выплеснуть ему в лицо стакан ледяной воды. А ведь была такая прекрасная возможность сосредоточиться пока на мыслях о победе и не думать о том, о чём думать было страшней всего. — Нет, Фрид, — Нацу покачал головой, чувствуя, как вся не успевшая ещё полностью созреть радость от услышанной новости вытесняется осознанием следующими за победой реалиями. Нет-нет, так нельзя. Нельзя сейчас об этом думать. Ради группы и ради Фрида. У него ещё будет на это куча времени, — с этим всё кончено. Спасибо, что переживал за меня, но говорить с ней я не собираюсь. В этом нет смысла. — Нацу, — Фрид положил ему руку на плечо, заглядывая в глаза, в которых уже начал собираться туман, — я понимаю, сколько она для тебя значит. Ты не можешь всё так оставить. Она здесь, а у тебя с собой кольцо. Хотя бы попробуй. Я очень хочу, чтобы для тебя этот конкурс закончился двойной победой. «Как в глупой мыльной опере, — подумал Нацу, сдерживая нервный смех, — где главный герой получает и приз, и возлюбленную. И всё у них хорошо и легко». А часто ли так бывает в жизни? Часто ли рушатся стереотипы о том, что нельзя получить всё и сразу? Что приходится что-то выбирать? Чем-то жертвовать? Как часто судьба выкидывает нам Роял флеш? «Мы победили, и это главное, — повторял себе Нацу, — мы победили в очень престижном конкурсе. Я просто ещё не до конца осознал. У нас контракт с лучшей звукозаписывающей компанией в стране. Впереди столько концертов. Гастрольных туров. Больше музыки. Всё, как в моих самых безумных мечтах. Всё будет хорошо. Мира была права. Всё будет хорошо». — Ладно, Фрид, — Нацу кивнул, выдавив улыбку, — я поговорю с ней. Прямо сейчас. Пойду и поговорю. — Отлично! — Фрид поднял большой палец вверх, — вперёд. Удачи тебе. — Спасибо. Нацу развернулся и зашагал прочь по коридору. Кажется, Фрид поверил ему. Вот и прекрасно. Просто скажет потом, что он её не нашёл.***
Церемония награждения прошла для Нацу словно на автопилоте. Всё как по схеме: при объявлении победителя изобразить удивление, затем восторг, принять поздравления, раздать интервью, потом автографы. И, главное, улыбаться при этом. Именно ему, как солисту, выпала честь получать статуэтку в виде пятиконечной звёздочки, поэтому улыбка на его лице должна была выглядеть естественно и не вызывать никаких подозрений. Да никто бы и не вглядывался. Среди серпантина, оваций, вспышек камер и лучей прожекторов никому бы не пришло в голову обращать внимание на такую мелочь, как погасший свет в чьих-то глазах. Неправильно было бы сказать, что Нацу был не рад. Он был. Просто эта радость походила скорее на облегчение от того, что всё сделал правильно, не подвёл ничьих ожиданий, не подвёл самого себя. Возможно, пройдёт некоторое время, и он сможет сполна осознать, какая грандиозная вершина им покорилась и сколько дорог открыла для них эта победа, но сейчас ему просто хотелось, чтобы всё поскорей закончилось, и можно было хоть ненадолго оказаться вдали от человеческих голосов. Поэтому после церемонии Нацу постарался незаметно исчезнуть, воспользовавшись суматохой, чтобы выбраться куда-нибудь на парковку, где было поменьше людей, и покурить в тишине. Он говорил себе, что после конкурса бросит. Отложил до завтра. Благо, в коридорах было немного народу: все скопились в холле и в комнате ожидания, где всё ещё не смолкала послеконкурсная суета. Был шанс добраться до выхода на парковку, ни с кем не разговаривая. Однако у кого-то были другие планы. Нацу не успел дойти и до первой лестницы, когда тихий голос окликнул его из-за спины. Голос, который и до этого звучал у него в ушах, не стихая, как бы он ни пытался заглушить его своими мыслями. Он обернулся, увидев Люси, стоящую чуть поодаль поворота в следующий коридор, куда не попадал свет лампы, поэтому её фигура большей частью была скрыта в тени. Переодевшись после концерта, она в своих джинсах и блузке выглядела совсем как обычный человек, а не как звезда, не столь давно блиставшая со сцены под бурные овации поклонников. — Можно тебя на секундочку? — спросила она несмело, с опаской, словно боялась, что ей откажут. Нацу понимал, что правильно было бы сказать: «Нет, я спешу», развернуться и пойти дальше, не дожидаясь её ответа, не говорить с ней и не делать себе хуже. Но ноги двигались сами по себе, когда он сделал несколько шагов, подходя к ней. Он почувствовал себя наркоманом, что не способен отказаться от дозы, хоть и знает, что этим рано или поздно он себя убьёт. Он не сказал ничего, просто смотрел на неё выжидающе. Да ему и нечего было говорить. Поэтому Люси заговорила сама: — Поздравляю с победой. — Спасибо, — на автомате, — у тебя всё? Грубоватый тон был для него единственным возможным вариантом защитной реакции. Так можно было скрыть все остальные эмоции, которые он показывать ей совсем не хотел. — Нацу, я… — она опустила глаза, и тень на её лице стала совсем непроглядной, — я хотела бы извиниться перед тобой. Она была так непривычно близко, можно было бы протянуть руки и обнять её. Так он, возможно, и сделал бы, если бы это была обычная ссора из той их далёкой прошлой жизни, когда всё было просто. — Мне не нужны твои извинения. — Пожалуйста, Нацу, выслушай меня, ведь это в последний раз. Она сказала это чуть громче, словно в слабой попытке придать своему голосу убедительности, но слова «в последний раз» прозвучали для Нацу как раскат грома в погожий вечер, и ещё несколько секунд отдавались эхом в его ушах. «В последний раз». Нацу почувствовал так явно, как никогда, что стоял у черты, за которой начинался непроглядный мрак. Такой густой и вязкий. И он вот-вот сделает шаг вперёд. — Извинения приняты, дальше что? Он даже не стал уточнять, за что именно она извиняется, да и какое это теперь имело значение? Даже злиться на неё толком не мог, настолько несчастной и потерянной она выглядела. — Нацу, я бы не приняла твоё предложение, даже если бы выиграла. Удивление, проскочившее у Нацу во взгляде, было коротким. Он был почти уверен, что друзья его сдадут в попытке посодействовать. Какая печальная ирония. Столько людей вокруг пытаются им помочь, когда они сами себе помочь не могут. — Я знаю, — ведь он действительно это знал. Люси подняла на него глаза, и Нацу прочитал в них то, что окончательно стёрло всю его гордость в порошок: жалость. Он уже привык и смирился к жалости во взглядах окружающих, но когда даже она смотрела на него с жалостью, ему казалось, что большего унижения в мире не существует. — Потому что, — она заговорила с долей вины в голосе, словно пыталась оправдываться, — я уже приняла решение, и менять ничего не собираюсь.***
— После этого конкурса моя карьера закончится, потому что я хочу уйти из шоу-бизнеса, — пояснила Люси смотревшему на неё вопросительным взглядом Локи. Кофейня ближе к вечеру совсем опустела, и воцарившийся в ней уют так и располагал к задушевным беседам, подкреплённый запахом кофе и лучами вечернего солнца, проникающего через стёкла. — Куда, в монастырь? Я не удивлён, — иначе Локи и не мог ответить, но по его глазам Люси видела, что хоть немного, но удивлён он всё же был. — Мне там самое место, — ответила Люси без тени шутки в голосе. Локи опустил голову, закрывая глаза ладонью, очень красноречиво высказывая этим своё отношение к услышанной новости. — Когда тебя уже перестанет лихорадить, Люси? Здравым решением это не назовёшь. Или ты хочешь переполошить прессу этим уходом, а потом торжественно вернуться? Тогда это вообще идиотизм. — Локи, всё намного серьёзней, — Люси догадывалась, что Локи именно так воспримет это известие, поэтому надеялась, что ей хватит слов, чтобы правильно ему всё объяснить, — я не могу дальше продолжать этот путь. Я не вижу для себя этого пути, понимаешь? Во мне словно что-то оборвалось. Сломалось… — Я понял, у тебя депрессия. Ты в курсе, что это временное явление? — Нет, Локи, — Люси сделала глубокий вдох, понимая, что, как и ожидалось, ей предстоит непростое объяснение, — депрессия у меня была раньше. А сейчас... Хоть мне и грустно, но депрессии у меня нет. Это осознанное решение. Я много думала, и поняла, что я просто не могу найти в себе стимул продолжать. Я добилась всего, чего хотела. Я попала на большую сцену. Я подарила миру свою музыку. Люди услышали мои песни и полюбили их. Я всего этого достигла. Я… Было так непросто избавиться от ощущения, что неправильно подбираешь слова. Как донести до другого человека, что то, что ты чувствуешь, — не очередной бзик, какие часто бывают у творческих людей, и какие были у неё самой не раз? Как передать это ощущение, будто ты птица, что в одно прекрасное утро проснулась без своих крыльев? — После того, как Нацу уехал, я убеждала себя, что смогу жить этим и дальше, дарить людям свою музыку, что у меня достаточно сил и вдохновения. Но я оказалась слабой. Очень слабой. Каждый раз, когда я выхожу на сцену, я чувствую себя как человек, который ошибся дверью и зашёл не в свою комнату. Мне хочется поскорей уйти. Меня не радуют аплодисменты. Словно они звучат не для меня. Пойми правильно, я не брошу музыку, музыка — это вся моя жизнь, но сцена и шоу-бизнес… Я себя там больше не вижу. Внутри всё холодело от собственных слов. Ей и самой это казалось абсурдным и нереальным — взять и отбросить такую значительную часть своей жизни, но сломанный стержень внутри неё был слишком осязаемым, чтобы сомневаться в собственном решении. Люси отхлебнула из своей чашки кофе, делая перерыв в своей исповеди и давая Локи возможность вставить какой-нибудь издевательский комментарий. — Я знаю номер хорошего психиатра, — он не заставил себя ждать. Именно это ей и было нужно. Она не хотела, чтобы кто-то её жалел, утешал, отговаривал. Ей нужна была моральная пощёчина, и рассчитывать в этом она могла только на Локи. Ведь она так устала от лицемерия. Пусть кто-то скажет ей в лицо, что она поступает глупо, но пусть это будет кто-то, кому на неё не наплевать. — Сходим к нему вместе. Потому что полная бесчувственность — тоже своего рода психическая проблема, — но отвечала на его выпады она уже чисто по привычке. Это была такая уютная для неё форма общения с ним. — Договорились. Смирительные рубашки будут нам к лицу. Ты продолжай, не отвлекайся. И Люси продолжила. Что ни говори, а своими «бесчувственными» комментариями Локи не позволял ей окончательно погрязнуть в болоте отчаяния. — Конкурс ‘Supernova’ я смотрела по телевизору каждый год с самого детства. Ещё когда мама была жива. Я помню, как она покупала мешок кукурузных палочек, высыпала их в большую миску, и мы жевали их во время просмотра, делая ставки на то, кто выиграет. Я ни разу не угадала. Люси улыбнулась своим детским воспоминаниям, на миг поразившись тому, насколько далёкими и будто бы ненастоящими кажутся теперь те времена. Сколько жизней она прожила между тем беззаботным детством и сегодняшним днём? — Папа всегда фыркал, когда мы звали его посмотреть с нами, а я спрашивала его, стал бы он смотреть, если бы там участвовала я. Он улыбался и говорил, что мне, малявке, до туда ещё как до неба. С тех самых пор я мечтала когда-нибудь оказаться на той сцене, чтобы мама с папой могли посмотреть этот конкурс вместе, болея за меня. Она снова улыбнулась, но на этот раз в её улыбке было больше печали, чем ностальгии. — И я это сделаю. Я таки заставлю папулю посмотреть ‘Supernova’. Исполню свою детскую мечту. И тогда мне больше не о чём будет жалеть. Участие в этом конкурсе — последнее, что мне нужно от шоу-бизнеса. И тогда я смогу уйти без сожалений. Я обдумала это уже не раз, и у меня нет ни доли сомнений. Хоть мне и тревожно от того, что меня ждёт потом, но я готова дальше искать свой путь. Вне сцены. Это было не всё, чем ей хотелось поделиться с Локи, и она ждала, что он сейчас сам об этом спросит. Локи помолчал какое-то время, глядя в окно на залитый вечерним солнцем проспект. Потом опустил взгляд, качая головой. Люси знала, что означает этот жест. «Ты несёшь полную чушь, но дело твоё, поэтому отговаривать тебя я не буду». И наконец он задал вопрос, который она ожидала: — И что тебе тогда мешает взять да и рвануть к своему суженому? Он не мог не спросить. Окружающим должно казаться, что всё очень просто. Взять да и рвануть. Кто бы знал, сколько Люси провела ночей, вчитываясь в ту записку, что оставил ей Нацу перед тем, как снова уехать. Сколько она думала о своём месте в его жизни. И о том, какой была его жизнь до того рокового вечера, когда она впервые решила спеть свою песню на студии в ‘Fairy records’, не понимая, во что она этим втянет себя и его. — То, что этого пути я для себя тоже не вижу. У меня нет на это никакого морального права. «Взять да и рвануть». И продолжить разрушать его жизнь, которая только начала складываться так, как ему хотелось. — Локи, я только недавно осознала, какой же я была всё это время эгоисткой. Жестокой эгоисткой. Нацу поверил в меня, поддержал меня, пожертвовал своей работой из-за меня, он сделал для меня бесконечно много. Он столько сил вложил в аранжировки моих песен, если бы не он — моей мечте не суждено было бы осуществиться никогда. А я… А что я? Когда ему предложили хороший контракт, когда у него появился шанс приблизиться к своей мечте, я даже не порадовалась за него. Не сказала ни единого слова поддержки. Наоборот, сделала его виноватым. Обижалась на него, хотя обижаться должен был он. Я заслужила, чтоб он меня возненавидел, а он вместо этого… Он вместо этого предоставил мне столько попыток исправиться, а я не воспользовалась ни одной из них. Люси почувствовала, как слёзы защипали глаза. Локи уже потянулся было за салфеткой, чтобы передать ей, но она быстро смахнула их рукой. Плакать сейчас из жалости к себе было последним делом. А поплакать из-за собственной глупости она могла и дома. — Поэтому… После конкурса, если у меня будет такая возможность, я хотела бы перед ним извиниться. Я не знаю, примет ли он мои извинения. После тех фиорских гастролей он не написал мне ни разу. Наверно, ему уже и самому это всё надоело. Но извиниться я должна. Это минимум, что я могу сделать. Теперь, когда она произнесла вслух всё то, что она столько времени вынашивала в своих мыслях, она поняла, насколько сильно всё изменится, когда она поставит все точки, которые собиралась поставить. И ещё она поняла, что от этих перемен ей очень страшно. — Так, ладно, ты ужасный человек, это я понял, — Локи вздохнул, — но твои доводы лишены логики. Он готов тебе всё простить, а ты тут занимаешься самобичеванием. Люси и сама понимала, как это выглядело со стороны. Но это было не простое самобичевание. Это была её объективная расплата за все совершённые поступки. Сама себя простить она не могла. — Я его не заслуживаю, Локи, — голос дрогнул, — я не смогу сделать его счастливым. Я приношу ему одни страдания. А Нацу заслуживает счастья. С настоящей женщиной, которая будет его достойна, а не с глупой девчонкой, вроде меня, зацикленной только на себе. Чувство собственности внутри неё кричало в истерике, пока она говорила эти слова, но она не обращала внимания. В конце концов, она уже достаточно шла на поводу у этого чувства, не задумываясь над тем, сколько боли это причиняет другим. — Как же ловко ты всё решила за Нацу. Ладно, с этим мы разберёмся. Люси не успела спросить, что Локи имел в виду под этой фразой, потому что он тут же спросил: — И что ты будешь делать дальше? После ухода из шоу-бизнеса, чем будешь зарабатывать на жизнь? — Я пока точно не знаю, — она задумалась на секунду, — но, как я уже сказала, музыку я точно не брошу. Может, пойду работать в музыкальную школу… Локи поперхнулся кофе, потянувшись за салфеткой. Люси, конечно, понимала, что добрых слов она сегодня не услышит, но это было уже слишком. — Что в этом плохого?! Локи как следует прокашлялся, поднимая глаза к потолку и обращаясь уже явно не к Люси: — Прости её, Господи, она совсем не ведает, что говорит… — Ты не ответил на мой вопрос! Люси была уверена, что кого-кого, а такого человека, как Локи, Господь, если он есть, слушать точно не будет. — Что ты там будешь делать? — Локи продолжал взирать на неё как на сбежавшего из психиатрической клиники пациента с редким заболеванием, — учить детей? Я не знаю, за кого я сейчас больше переживаю, за них или за тебя. Люси надула щёки. Хотя бы в этом мог бы её не подкалывать. Но Локи оставался верен себе. Несмотря ни на что, она всё же почувствовала немалое облегчение, сбросив хотя бы часть груза с души. — Я так понял, ты меня позвала сюда не для совета, а в качестве жилетки для нытья? — спросил Локи, наблюдая за сменой эмоций на её лице. — Ты правильно понял. Что бы я без тебя делала, моя дорогая жилетка. Ничто так не возвращает меня к жизни, как твой трезвый взгляд на вещи. И твоя бестактность, конечно же, тоже. — Вот и хорошо, а то у меня, знаешь ли, времени не вагон. Да и бесполезно тебе что-то советовать, — сказал он, поднимаясь из-за стола и жестом останавливая Люси, когда она потянулась за кошельком, — я уже за всё заплатил. Ну и… если тебе нужна будет какая-то помощь, то знай, что я совершенно не настроен тебе помогать, но ты всегда можешь попробовать обратиться. — Спасибо, Локи, — сказала Люси, тоже вставая со своего места и расплываясь в улыбке, — а теперь последняя просьба. — Что ещё? — Можно тебя обнять? — Даже не думай об эт… Но он не смог договорить, потому что Люси таки сжала его в объятиях. Она и не ждала положительного ответа, поэтому решила действовать произвольно. Локи недовольно вздохнул, но всё же обнял её в ответ. — Знаешь, Локи, — проговорила Люси, уткнувшись ему в плечо, — я всегда мечтала, чтоб у меня был мудрый старший братец, который бы понимал меня как никто другой. Кажется, судьба исполнила моё желание. Она мягко отстранилась, давая Локи свободу, потому что знала, как он ненавидит долгие объятия. — А вот я, — ответил он, — всегда радовался, что у меня нет надоедливой младшей сестрёны, которая доставала бы меня по всяким мелочам, и, кажется, судьба надо мной слегка поиздевалась. Он сказал это с улыбкой, и на какой-то миг всё проблемы показались Люси не такими уже и страшными.***
— Да-да, я всё это уже знаю, — сказал Нацу, обрывая Люси на самом начале её рассказа. — Откуда?.. — обречённость в её взгляде сменилась изумлением. Но ненадолго, так как вспыхнувшие через секунду огни негодования в её глазах затмили все остальные эмоции, — только не говори, что Локи тебе всё рассказал. — В деталях. Если хочешь знать моё мнение, я считаю, что ты создана для сцены, и я надеюсь, что тебе просто нужен перер… — Подожди, — Люси перебила его, замахав руками. Теперь её лицо залилось краской, — он тебе прям всё-всё рассказал? — Да, и весь этот бред о том, что я для тебя слишком хорош. — Я… я так не говорила! Она так смешно захлопала глазами, что у Нацу едва не выпрыгнуло сердце из груди от того, какой она была в этот момент милой. Её смущение было настолько неуместным во всей этой ситуации, и, кто бы знал, как сильно Нацу сейчас всю эту ситуацию ненавидел. Когда Локи позвонил ему, пересказав свой разговор с Люси, Нацу ни капли не воодушевился. То, что она решила бросить сцену, и то, что она винила во всём себя, а не его, вовсе не означало, что она бросится в его объятия, если он просто скажет ей: «Люси, я на тебя совсем не обижаюсь», соберёт свои вещи и переедет к нему. На это, видимо, Локи и рассчитывал, докладывая ему обстановку. Но Нацу знал Люси хорошо как никто другой. Он достаточное количество раз испытал на себе её гордость, непреклонность и принципиальность, чтобы понимать, что переубедить её в чём-то — тяжкий труд, который зачастую не приносил плодов. Нацу полагал, что победа Люси в конкурсе подтолкнёт её подумать над некоторыми своими решениями, но в случае, если она не выиграет, он не собирался предпринимать ровном счётом ничего. Потому что это было бы бесполезно. Вот только теперь она стояла прямо перед ним, моргала в растерянности, покусывала губы, и больше не казалась ему далекой, недосягаемой звездой. А все предрассудки казались лишь призраками, придуманными человеческой фантазией. — Я доверяла ему, — Люси продолжала причитать, — зачем он это сделал? — Я тебе объясню, зачем, — Нацу таки не смог сдержать улыбку. В конце концов, он так устал видеть у неё на лице непробиваемый холод, что это милое замешательство топило и его собственный лёд, — по той же причине, по которой и мои верные товарищи сдали тебе мой идиотский план, хотя я просил их держать рты на замке. Да потому что всем уже надоело наблюдать этот мексиканский сериал с нами в главной роли! Фрид из-за этого нелегально слил мне результаты конкурса, а Локи по телефону говорил, чтоб я привязал тебя к батарее и не отпускал обратно в Фиор, потому что у тебя уже, цитирую, «совсем крыша едет». Мне кажется, всех уже тошнит от того, что мы, как дети, не можем ничего сами решить. Люси слушала его с широко распахнутыми глазами. Нацу не мог разобрать, появилась ли в них хоть какая-то искра сомнения. Был ли хоть ничтожный шанс, что она захочет всё пересмотреть? А вдруг? — Почему же не можем, я, как тебе известно, уже всё решила, — сказала она беспомощно, давая понять, что эту стену упрямства не под силу пробить и танку. — Я тоже решил. Что ты уедешь в Фиор, а я буду жить дальше. И много ли счастья нам принесут наши решения, скажи мне? Нацу и сам не заметил, как снова стал пытаться убедить её в чём-то. И откуда только силы берутся? Куда девается весь тот здравый смысл, который Нацу с таким трудом удаётся собрать в себе, пока Люси нет рядом? Как она одним лишь своим присутствием отключает все его тормоза? Люси молчала, и Нацу решил, что гордость уже и так втоптана в пол, так почему бы не поунижаться ещё немного? Он ничего не терял. А вот приобрести что-то, может, и мог бы. — Знаешь, Люси, — начал он, уже не заботясь о её реакции, — а ведь в Вистарионе полно отличных музыкальных школ. Уж они получше, чем в Магнолии, поверь мне. И караоке-баров тоже полно, если вдруг опять захочешь почувствовать себя звездой после ухода из шоу-бизнеса. И церквей тоже. Люси, которая уже открыла было рот, чтобы что-то возразить, тут же закрыла его, сбитая с толку последней фразой. — Церквей?.. — Грехи свои будешь замаливать! Ты же у нас считаешь себя такой несчастной и виноватой. Вот тут Нацу уже начал чувствовать раздражение. Люси ещё ничего не ответила, а он уже видел по её растерянному взгляду, что она пытается придумать очередную глупую, бессмысленную отмазку. Он уже явственно представлял себе, как она говорит что-то вроде… — У тебя всё так просто и легко, Нацу. Я не могу просто взять и переехать! Да, провидческий дар Нацу не подвёл. Он поразился тому, как эта женщина могла всего за считанные минуты вызвать у него такую гамму эмоций — от страдания до умиления, и от умиления до гнева. Так могла только она. — Всё просто у меня, говоришь? — он изо всех сил старался контролировать свой голос, чтоб он звучал спокойно, потому что чувствовал, что под давлением растущего негодования в любой момент мог сорваться на крик, — да, Люси. У меня всё просто, а знаешь, почему? Да потому что я ничего не усложняю. В отличие от тебя. Вот у тебя, Люси, всё ужас как сложно! Ты ищешь проблемы там, где их нет. Делаешь при этом хуже и себе, и окружающим. Ты и так уже усложнила эту ситуацию до невозможного, и хоть ты и сделала какие-то правильные выводы, сейчас ты всё равно продолжаешь… — Вот это мне и непонятно, Нацу! — Люси пришлось повысить голос, чтобы остановить его поток нравоучений. Нацу слегка опешил от того, что она перебила его, и, уже замолчав, по лёгкому напряжению в горле понял, что таки едва не перешёл на крик в порыве эмоций. — Это мне и непонятно, — сказала она уже тише, — у меня всё действительно сложно. Да, у меня такой характер. У меня полно всяких сложностей, странностей, заморочек. Но ты купил кольцо, Нацу! Я не знаю, о чём ты там думал, но ты его купил. И ты смог бы меня, всю такую сложную, терпеть всю жизнь?! В её взгляде была мольба, и Нацу отвёл глаза, понимая, что всё-таки ошибался. Дело было не в сложности её характера, несмотря на её собственные слова. Она просто запуталась. Запуталась сама в себе, в оценке своих поступков. Просто сама перестала различать, что правильно, а что нет. А у него просто не получалось ей это объяснить. «Моя маленькая, глупая Люси, — подумал он с грустью, — да и я тот ещё дурак». — Как же ты ещё не поняла… Нацу закрыл лицо ладонями в попытке отгородиться от этого сложного мира хотя бы на миг. Его голос снизился почти до шёпота, словно больше не было сил говорить, но это не скрыло звучащую в нём нежность: — Как ты ещё не поняла, Люси… что, кроме меня, никто тебя, такую сложную, терпеть не сможет. Он убрал ладони от лица и увидел нечто невероятное: она улыбалась. Смотрела на него и улыбалась. Нацу показалось, что его ослепило ярким светом. С тех пор, как он переехал в Альварес, он видел эту улыбку впервые. И молчание, что на несколько секунд воцарилось между ними, было лёгким. Удивительно, непривычно, неповторимо лёгким. Такую лёгкость Нацу не ощущал уже давно. Ему страшно было сделать вдох, потому что казалось, что малейшее движение воздуха — и всё испарится. — Нацу, но есть много причин, и я действительно не могу просто… — А просто взять и подумать ты можешь? — он перебил её прежде, чем она успела бы выставить ему свои неумелые доводы. Словно её улыбка придала ему сил. Ему снова показалось, что он может всё. Ведь нельзя было просто взять и сдаться, когда только-только понял, что та стена, которую Люси пыталась между ними строить, была не из камня, а из картона. Когда она попыталась что-то сказать, он поднял руку, останавливая её. — Подожди, прежде чем говорить «нет». Пообещай мне, что просто подумаешь. Это не сложно. Люси, ты там наговорила Локи что-то о том, что не сможешь сделать меня счастливым, так вот, у меня для тебя хорошие новости. Ты сможешь. Если просто пообещаешь, что подумаешь. У Нацу даже слегка сбилось дыхание от волнения. Он забыл, где они находились, забыл о конкурсе, забыл о победе. Была только Люси, её улыбка и его сорвавшееся с катушек сердцебиение от того, что призрачный шанс только что стал немножко менее призрачным. И её слабый кивок, от которого у Нацу поднялась температура крови в венах. — Хорошо, — сказала она так же слабо, но обречённость больше не туманила её взгляд. — Пообещай мне. Скажи это вслух. — Обещаю. Обещаю, что подумаю. Она снова улыбнулась, и Нацу хотелось закричать, чтобы выплеснуть хотя бы долю тех эмоций, что бушевали внутри. Чёрт, такого не было ни перед одним концертом. Он не знал, появилась ли у него надежда или он просто отсрочил себе приговор, но сейчас ему было на всё плевать. Даже если она снова разобьёт его сердце, он ни на что не променяет этот самый момент, сейчас, когда его вера в будущее сильна, как никогда. «Как когда главный герой получает и приз, и возлюбленную». Ведь если подумать, никто из них не сделал ничего непростительного. Просто они оба слишком дорожили музыкой в своей жизни. — Ладно, я тогда… — ему хотелось побыть с ней ещё хоть немного, но он боялся спугнуть своим присутствием ту слабую решимость, что едва-едва проглядывалась в её глазах, — я тогда пойду, пока ребята не подняли тревогу. Я позвоню тебе потом, ладно? Ты не сбросишь, как обычно? Она покачала головой, и Нацу был таким ответом вполне доволен. О большем он и мечтать не смел. Кивнув в ответ, он развернулся, нехотя разрывая с ней зрительный контакт, и пошёл в сторону гримёрки, напрочь позабыв о том, куда он направлялся изначально. Единственное, что занимало его мысли в этот момент, — это молитвы, чтобы эта их встреча была не последней. Но далеко он не ушёл, так как Люси снова его окликнула. Он обернулся, радуясь лишнему поводу взглянуть на неё ещё раз. — Можно нескромный вопрос? — её глаза слегка прищурились, и Нацу понял, что сюрпризы на сегодня не закончились. — Валяй. — А ты правда… правда выбросишь кольцо?.. Вот ведь, он совсем забыл про это кольцо! «Им нужно работать в шпионаже, — подумал он о своих друзьях, механически вскидывая руку к карману жилетки, — доложили ей всё до малейших деталей». — Ай, жалко выбрасывать, — он достал кольцо из кармана, подошёл к Люси, взял её за руку и вложил его ей в ладошку, — забери себе. Для тебя ведь покупал. Подмигнув ей напоследок, Нацу снова развернулся и зашагал прочь, чувствуя, как что-то очень тяжёлое, что он носил в своей грудной клетке всё это время, раскрошилось на мелкие кусочки и исчезло. Люси смотрела ему вслед слегка опешившим взглядом, пока он не скрылся за поворотом коридора. — Жалко выбрасывать, забери себе, — повторила она шёпотом его слова, опуская взгляд на колечко на своей ладони, — если бы был конкурс на самое романтичное предложение руки и сердца, ты бы с этой фразой точно победил.***
Раньше Люси казалось, что те несколько секунд между моментом, когда она закончила петь, и первым хлопком в зале, и были её жизнью. Но оказалось, что это не так. Ведь магия этих мгновений, что несут в себе предчувствие чего-то грандиозного, присутствовала не только в ожидании аплодисментов переполненного зала. Она проскальзывала неуловимым бликом в стольких моментах повседневности, не менее бесценных. Когда открываешь первую страницу новой нотной тетради и с трепетом думаешь о том, какие строчки её заполнят. Когда, неумело доиграв с трудом выученную на гитаре мелодию, поднимаешь голову, встретившись со взглядом родных глаз, и ждёшь, что тебя хоть немножко похвалят. Когда стараешься поскорей записать на салфетке внезапно возникший в голове текст для новой песни, что кажется тебе шедевром, и тебе не терпится узнать, что из этого получится. Когда гудки в трубке вот-вот сменятся любимым голосом. Раньше Люси казалось, что она знает ответ на вопрос, что же в жизни важнее — музыка или любовь. Поначалу она думала, что это две нити, переплетённые между собой в клубок, который не распутать — ведь они неделимы. Но жизнь повернула в другую сторону, и Люси стало казаться, что это две дороги, из которых можно выбрать лишь одну. Жизнь сделала ещё один ход, и Люси решила, что это две чаши весов, и от тебя не зависит, какая из них перевесит. Теперь Люси знала точно: ответа нет, потому что музыка в её жизни не поддавалась философии, как и любовь. Когда касаешься пальцами клавиш или рук любимого человека, сердце отбивает совершенно разные ритмы. Музыка ускользала от всяческих попыток найти ей определение. Любовь скрывала свой истинный облик за постоянной сменой жанров. Возможно, когда-нибудь, через десятки лет, станет понятно, что в итоге в этом водовороте было важным, а что — лишь домыслом. А сейчас — кто мы такие, чтобы судить? Сейчас из этого хаоса нужно было извлечь лишь одну составляющую — счастье. Чтобы потом, когда седина коснётся висков, а мир вокруг изменится до неузнаваемости, можно было закрыть глаза, и, оглянувшись на свою жизнь, сказать с улыбкой и без капли притворства: «Мне не о чём жалеть».