Ты не один

      Они сидели в полумраке; Ацуши молча ронял капельки мутных слез и ждал, когда Осаму самостоятельно перевяжет свои раны. Руки так и тянулись, но он не мог — запах и вид крови, Дазаевой крови, заставлял все в животе перекручиваться и сжиматься, чуть ли не до тошноты. Он видел трупы — утопленников, суицидников, жертв разносортного насилия, начиная от исколотого ножом живота и заканчивая вывернутыми наружу костями и внутренностями, но видеть израненные руки Осаму с аккуратными продольными порезами было выше его сил — слишком мучительно, больно, будто это были не чужие, а его собственные руки. Дазай тоже молчал.       Они говорили об этом. Говорили тихо и спокойно, возмущались в криках, чуть ли не били посуду — Ацуши было жаль безвинную керамику, а Осаму только столкнул ее тогда со стола и громко хлопнул дверью.       Но он всегда возвращался. Возвращался, просил прощения, хотя и не мог, не мог обещать, что это прекратится, не мог, потому что смерть всегда была его спутником — он желал чужой смерти, желал смерти своей; со вторым пунктом, конечно, не очень складывалось, но на то были свои причины.       — Я сбился со счета, — сказал Ацуши, и линия его рта надломилась; он опустил голову, утер ладонью влажное лицо и облокотился о низкий дубовый столик, за которым сидел, упираясь лбом в сцепленные руки.       Сбился со счета во многих смыслах — он считал шрамы Дазая, целовал каждый и запоминал: один — шальная пуля, второй — хирургическое вмешательство, третий — суицид, четвертый — неудачное падение, пятый — суицид, шестой, седьмой, восьмой — и все суицид, от лезвий, веревки, пуль! Раны прибавлялись. Попытки самоубийства учащались — их Накаджима тоже считал и тоже сбивался.       — Я знаю, — отвечал Осаму, опустив голову. О стекло окна барабанили холодные капли весеннего дождя.       Как будто тьма сгущалась над ними. Как будто все то хорошее, что Ацуши искал и выдергивал, что создавал сам и складывал в невероятной красоты букет, рассыпалось и рушилось прямо в руках.       Толку ли от того, что он знает.       Хотелось задать вопрос: «Почему?» — бесконечный, извечный, но он уже задавал его много, много раз. Накаджима и так знал, почему. Сначала обязанность, потом привычка: Дазай не мог не убивать себя, стремился вырваться из порочного круга жизни или хотя бы понять ее суть, найти сущий смысл. Они уже второй год ходят вместе на Обон на безымянную могилу с видом на море, относят упокоенному белые цветы, еще долго сидят в тишине, составляя ему компанию. Старый снимок истерся и поблек, канул в Лету, остался в том темном прошлом, к которому Дазай не хотел возвращаться.       Смысл жизни он нашел.       Но стремление уничтожить себя осталось.       «Уйди, уйди», — хотелось вскричать, но Ацуши не хотел оставаться один и не хотел оставлять его одного.       — Обними меня, — может, так будет проще. И Осаму молча пододвинулся, взял его руки в свои, прижал их к своей груди и обнял парнишку за шею, утыкаясь носом в его макушку.       Накаджима думал. Он ломал лезвия и выбрасывал их в окно, он выливал в раковину яды, держал моющие средства под замком. Он прививал Дазаю любовь к жизни через чувства и эмоции, непременно хорошие — почему бы не жить ради тепла и любви? Разве не приятно просыпаться в объятиях и чувствовать горячие поцелуи на своих плечах, нежные мягкие руки на своем животе, сладкий запах родного вкусного тела? Осаму не спорил — приятно. Но ледяные когти промозглой смерти отчего-то до сих пор его привлекали. Чем — оставалось загадкой.       Накаджима думал. Он все перепробовал. Он знал, что с Дазаем сложно, но чтобы так, чтобы не иметь ни единой возможности помочь...       Он устал.       И прижимался к Осаму отчаянно, вздрагивал мелко, холодно, но не потому, что холод был снаружи — он был внутри, расползался мерзкой тягучей опухолью, уничтожал остатки искалеченной души, пожирая сердце. В нем самом зарождалась смерть — Дазай вложил в него семя — но Ацуши был сильным, полыхал светом и сгорал, сгорал.       «Уходи, оставь меня», — но он молчал, обхватывая Осаму руками, прижимался к нему и тихонько рыдал, не только роняя слезы, но и утопая в них, желая захлебнуться и отдаться смерти.       Утром они проснулись рано-рано, задолго до будильника; Дазай сменил бинты, вернулся к Ацуши под одеяло и обнял его крепко, нежно, до хруста ребер.       Когда час настал, и пора было собираться в Агентство, Осаму только начал натягивать штаны, как Накаджима сказал:       — Мы не пойдем на работу.       Мужчина вскинул брови, застегивая ширинку, и приготовился слушать.       — Собирай вещи, мы уезжаем, — бросил парнишка, накинув рубашку и бриджи, и упорхнул в свою квартиру, чтобы собраться.       Озадаченный Дазай стоял с минуту в размышлениях, а после достал рюкзак и побросал в него вещи, самое необходимое, коего было немного: одежда, зубная щетка, «Полное руководство по самоубийству», деньги — все сбережения, какие только были.       Собранный Ацуши ждал на веранде. Рассветное солнце играло в его волосах, глаза блестели грустно, но лучились решимостью; парень обернулся на Осаму без улыбки, подошел, ласково толкаясь плечом в его плечо, и взял за руку, утягивая вниз по лестнице.       — Ключи, — сказал Накаджима, протянув свободную руку, и тут же получил желаемое.       Спустился к нижним комнатам, зашел в одну, к Кенджи — он не задаст вопросов, ему не нужно знать, зачем отдавать пару ключей Куникиде — и вернулся к Дазаю, на ходу набирая такси.       — Мы уедем далеко и надолго. Если повезет, навсегда.       Осаму не возражал, не задавал вопросов — то ли не хотел задавать, то ли так сильно доверял своему мальчику, что был готов отправиться с ним на край света в самом что ни на есть буквальном смысле, в любое время, по одной только его просьбе. В животе порхал какой-то нежный предвкушающий трепет — такое неожиданное сумбурное путешествие было чрезвычайно волнительным и своей непредсказуемостью обещало многое.       Юные подростки убегают из дома, чтобы разобраться в себе, скрыться от вездесущего ока родителей, спрятаться, познать то, что им неведомо.       Они с Ацуши далеко не подростки и не так уж юны. Родственников у них нет, прятаться не от чего — но разобраться в себе им отчаянно нужно, найти правильный путь, помочь друг другу открыть то, что должно быть открыто.       Это страшно. Покидать место, ставшее домом — отрывать сердце от родных земель, оставлять коллег-семью внезапно, без единого слова.       Они бежали.       Бежали, словно испуганные поджавшие хвосты псины — подальше от терзающего прошлого, бросая текущее настоящее, будто оно было не менее терзающим, мучащим, гнетущим. Они бежали от самих себя — тех, что так безнадежно устали, что зашли в тупик, сломались, но не нашли способа собрать себя.       Они могут попытаться собрать друг друга.       Вкусные блинчики на железнодорожной станции — последнее лакомство, съеденное в Йокогаме; Токайдо-синкансэн — магистраль в будущее; плечом к плечу, рука в руке. Три часа в сладком забытье сна, разрывающиеся от звонков телефоны — они сменят их по прибытии в Киото, а Ацуши расцветет улыбкой, сплетая с Осаму пальцы, потащит его по улочкам и кварталам, восхищаясь красотой величественных гейш с белыми лицами и алыми губами, завернет в пару храмов и непременно помолится за их благополучие и благополучие оставленных в Агентстве ребят.       Закат красив с холмов Хигасиямы — Киото раскинулся до самого горизонта, а вдали виднелись темные линии гор, плавные, огибающие простор амфитеатром. Накаджиме хотелось плакать. Он обнимал Дазая, провожал взглядом летящие по ветру лепестки сакуры — она отцветала, и скоро должны были появиться зеленые ягодки вишен и слив. В груди билось чувство неумолимо утекающего сквозь пальцы времени, но ни Ацуши, ни Осаму не были огорчены этим чувством, только грели друг друга в теплых объятиях, сжимали крепко, держались вместе в благоговейном молчании — не нужно было слов, когда совпадали мысли.        «Здесь так красиво».        «Здесь можно было бы умереть».        «Но я не буду».       Единственная кровать в номере звучно скрипела, стоны наверняка мешали соседям за стенкой, если не всему этажу — Накаджима страстно выгибался, цепляясь руками за плечи Дазая, не стеснялся своего милого голоска и даже стукался головой о деревянную спинку на некоторых особо глубоких и ярых толчках. Светлый Ацуши. Любимый Ацуши. Его пухлые раскрасневшиеся губы, словно налитые цветом спелые вишни, пятна укусов и засосов по всему телу, разливающиеся багровыми и темно-фиолетовыми метками, его мольбы, сладкие крики, манера царапаться и сжимать меж своих бедер, а еще стонать, стонать...       Накаджима никуда не торопился — да и Осаму тоже — они мотались по городу, счастливо создавая совместные воспоминания, самозабвенно целовались в тесных подворотнях, внезапно попав под дождь, купались в озерах — холодных, просто ледяных, но таких прекрасных, наполненных розовыми лепестками, отражающих свет лазурного неба и росчерки тонких деревьев.       Они брались за любую работу. Помогали на кухне одной большой раменной, носились официантами в отутюженных черных жилеточках и накрахмаленных рубашках. Они были счастливы — это счастье искрило в глазах, теплело в объятиях, разливалось жаром под нежными прикосновениями и горело страстным огнем меж трущимися телами.       На самом деле у Ацуши был план. Бессрочный, ранее больше похожий на мечту, но не теперь, когда все возможно, когда они стали хозяевами своих судеб, сплетшихся в одну, когда в один день можно проснуться в тепле гостиницы, а в другой — заночевать под открытым небом, далеко-далеко от города, чтобы любоваться звездами и ласкаться в тени раскидистых деревьев, касаясь друг друга, залечивая глубокие душевные раны.        «Ты не один, Ацуши. Зверства людей больше никогда до тебя не доберутся, шрамы прекратят болеть, на глазах не будут застывать слезы от очередного кошмара, где только кровь, и копоть, и холод железных прутьев, и чужая тяжелая рука. Ты нужен. Прошлое тебя больше не держит».        «Ты не один, Осаму. Зверства, которые ты совершал, тяготят твою душу, но твоя жестокость тонет в живом блеске моих глаз и твоих ныне благих намерениях — совершая их, ты отдаешь всего себя. Твой смысл жизни сияет путеводной звездой — следуй ей, не сбивайся; я подам тебе руку. Прошлое тебя больше не держит».       — На автобусе это в двух часах отсюда, — говорил Ацуши, пережевывая заказанные в номер суши. Они ночевали в лав-отеле — дешево, да еще романтично: полумрак, мягкая постель, стены, расписанные флуоресцентными красками — в углу комнаты раскинулась светящаяся сакура, и ветви ее переходили даже на потолок, обвивали нежными цветами светодиодные светильники. — Но, знаешь, я бы хотел отправиться пешком. Дойдем за день-два, главное по карте не ошибиться.       Дазай пододвинулся к нему ближе, моментально вплетая пальцы в серебристые пряди, улыбнулся тонко и ласково и закусил губу — да, он соглашался с каждым его словом, но сейчас был намерен использовать кровать по прямому ее назначению, а учитывая, что это не обычная гостиница, а гостиница любви, назначение ее было вовсе не «поспать».

***

      Смоченный недавним дождем влажный асфальт, походка вразвалочку, звучный напев в унисон:       — В твоих глазах вижу то,       Как распускается листва...       Стрекотали цикады, солнце сушило землю, и становилось чуть душно, совсем немного, но духота эта была наполнена запахом свежих листьев и примятых ночным дождем трав.       Они дошли за день.       Солнце клонилось к горизонту, когда Ацуши остановился у придорожного храма и хлопнул в ладоши, начиная молитву — пусть покровитель путешественников благоволит им, а дети этой деревни будут здоровы. Оставив щедрое пожертвование, он вновь взял Осаму за руку, улыбнулся и отправился дальше, мимо полей гречихи и риса, к множеству домиков с крутыми соломенными крышами и к сараям, в которые загоняли коров и телят.       Поспрашивав у местных, они нашли себе пристанище у одной доброй одинокой женщины — отужинали, приняли душ, искупались в теплом офуро и пообещали отблагодарить хозяйку за гостеприимность.       На одном футоне для двоих было чрезвычайно мягко. Чуть пахло дымом.       Ранним утром они поднялись, отправились с мужиками на реку и стали косить тростник — скоро надо было менять крыши, и у Накаджимы с Дазаем появилось желание непременно поучаствовать. Их пребывание в Каябуки-но сато затянулось. День за днем, работа за еду — помогать по хозяйству и пасти скот, ходить за водой и поливать розовые космеи во дворике; вскоре они стали совсем своими, познакомились со всеми жителями, не брезговали ничем, брались за любое дело. Ацуши научился плести корзинки, и их у него охотно покупали, Осаму любил ходить в густой высокий лес, подгоняя коров прутом, и сидеть под тонкой криптомерией, пожевывая зубами травинку.       Работа с утра до вечера утомляла, но в свободную минуту они гуляли вместе, держась за руки, прогуливались по дорогам меж полей, плутали по тропинкам боров, лежали в травах, купаясь в росе, и сетовали на то, что промочили рубашки, но долго, долго не поднимались с земли, вплетаясь пальцами друг другу в волосы, целуясь, целуясь — вкус их губ никогда им не надоест.       На Танабату они помогали украшать улицы и готовить фейерверки, делали вместе с Мацумурой-сан — той женщиной, что приняла их, как собственных сыновей — сладости для соседских детей. Было бесценно наслаждаться праздником, в котором они принимали непосредственное участие. Было приятно сбежать с него и уединиться в тени леса, словно озорные подростки, задрать друг другу юкаты, нежно искусать бедра, зацеловать их внутреннюю сторону, острые колени.       А после наблюдать за огнями в небесах в обнимку и жаться друг к дружке в абсолютном счастье.       Красивы яркие солнечные деньки, пестрящие бирюзой неба и нежно-розовыми цветами космей и астр. Красивы рыжие закаты, оттеняющие изумрудную глубину стелющейся осоки и пырея. Красив полуденный непогожий туман, скрывающий тяжелые серые кроны сосен. Красив и проливной дождь, смывающий пыль с дорог, размывающий землю — в него можно сидеть на полу у хибачи, закутавшись вдвоем в один плед, и попивать зеленый чай с мятой, обсуждая заготовки на зиму, уборку риса, просушку, которая наверняка затянется.       Ацуши сжимал чужую руку в своей руке, тер пальцами запястье, лениво моргал, а потом неожиданно вздрогнул, будто что-то вспомнил, а после поднес ладонь Осаму поближе к лицу, рассматривая в свете огня.       — Ты давно не носишь бинты, — сказал он тихо, целуя его пальцы, касаясь губами костяшек, обхватывая ими фаланги. Дазай улыбнулся, утыкаясь носом ему в макушку, неслышно угукая. — И... Ну...       Его светлый мальчик замялся, не решаясь сказать это вслух.       — Не пытаюсь покончить с собой? — спросил Осаму насмешливо. — Это тоже.       Ему некогда думать о смерти — он даже затерял где-то в путешествии свое «Руководство». У него такая красочная жизнь, его занимают мирские заботы — и вовсе не тяготят, и думать о работе приятно, а коса удобно ложится в руки, и можно в шутку представлять себя мрачным жнецом, собирающим яркие желтеющие побеги злаков.       — Я люблю тебя, Ацуши, — прошептал он нежно, и Накаджима залился краской, будто сомневался и никогда ничего подобного не слышал из его уст, весь сжался, но прильнул к Дазаю, крепко сплетая с ним пальцы.       — Я тебя тоже, — выдавил из себя Ацуши неловко и запечатлел долгий сухой поцелуй на его щеке, нежно и невинно.       И они просыпались на рассвете каждый божий день, они косили с полей гречиху, перелопачивали осенние листья, ездили за продуктами в город, убирали снег зимой, ребячась, бросаясь друг в друга снежками. Зимняя таинственная тишина прерывалась лишь тихим скрипом снега — и хоть стоял жуткий холод, в ней было тепло и уютно, она окутывала плотным одеялом и морозила раскрасневшиеся щеки и покалывающие озябшие пальцы. Осаму брал ладони Накаджимы в свои, подносил к своему лицу, грел дыханием, улыбаясь.       На Новый год они ели моти, приготовленные Мацумурой-сан, заедая их померанцами, Ацуши впервые попробовал осэти; Осаму бил в колокол в храме Киото так долго и настойчиво, что бедный смущенный Накаджима поскорее отвел его в сторону, жутко стыдясь его поведения.       — Все хорошо, Ацуши-чан, — успокаивал его Дазай, трепля по закрытой шапкой макушке, — больше звона — счастливее будет год.       Он заставил Накаджиму выпить с ним сакэ, а потом они, веселые, пожертвовали несколько монет и помолились, прижавшись плечом к плечу, направились на автобусе обратно, в деревню, после чего счастливо сожгли несколько бенгальских огней и присоединились к общему празднеству. И сна ни в одном глазу, и реки алкоголя, и игры, и танцы — а после фейерверки и нетрезвые поцелуи в темной комнатушке второго этажа, куда никто до лета не сунется.       Второго января Осаму со скукой прял, а Ацуши выводил на открытке аккуратные чистые кандзи. Почти год прошел — ребята заслужили от них хоть одну весточку, небольшое доброе пожелание на год грядущий.        «Здоровья, благополучия и удачи в раскрытии новых дел. Берегите себя и будьте счастливы».        «Как мы», — додумал он, тонко улыбаясь, и сложил открытку в конверт, подбираясь к Дазаю и заключая его в тесные объятия.       Осаму отложил веретено — все равно получалось паршиво — и обнял своего любимого в ответ, нежно целуя его ладони.