я лучше совру, чем когда-либо еще признаюсь тебе

дни тянутся плетью, огибая шею марка истиной петлей и заставляя в конвульсиях задыхаться от надоедливого наваждения. он ударяется в литературу, ночами под тусклым освещением одной единственной потрескивающей лампы вычитывая смысл, но на деле не впитывая в себя ничего от слова 'как'. задается вопросом и засыпает в неизменно потерянном состоянии, кутаясь в ватное одеяло, как в спасительный кокон. изначально его разъедает совесть, резко выглянувшая и приветливо махнувшая из-под коры мозга молотком прямо по вискам, а затем настигает чувство вины, которое невозможно измерять в известных единицах, отчего и приходится часами раздумывать, взвешивать все и приходить в настоящий ужас. это кошмар наяву, ставший ежедневной пыткой, потому что для марка моральные переживания — это вода. вода, стекающая по рекам оправданий в грязный и мерзкий отстойник. а сейчас он сам словно глотает по ложке из мутной жижи, принимая с осознанием всего и норовя вырвать до капли отвратительное ощущение, но не выходит. в университете, в тишине пар и своей бездеятельности, рисует на полях, задумчиво подпирает щеку и старается выпустить из ушей тот пар, надеясь на то, что все проблемы по щелчку испаряться, стоит лишь включить, нажать где-то заветную кнопку на голове. печь преподавателя вытекает в приоткрытую форточку, и марк готов поспорить, что елейный мужчина с животом, скрытым тонким ремнем в небрежной складке, разговаривает не с ним, а со стеной. вот той, что напротив возвышается и несет в себе важную информацию о мероприятиях и успеваемости. даже никому ненужные листки несут в себе больше пользы, чем потерянный для общества юноша с выжженными желтыми волосами. ему удается немного ослабить ошейник тяжести всей ситуации на шее, стоит под грохот стекленных бутылок ввалиться раненным зверем в комнату ренджуна, уткнувшись постыдно в обивку дивана и почти разлив пиво на сидение. он говорит жадно, долго, не подбирая слов и выпаливая на одном дыхании почти без запинки, выламывая брови, боясь поднять взгляда и увидеть в зрачках друга осуждение. но то ли подвыпивший человек теряет нормы морали и кладет на это в тройном размере, то ли рыжик вникает в суть и отзывается действительно необходимой речью. марк не помнит, чтобы кто-то так страстно философствовал, заставляя углубиться еще больше и найти ответ в этих дебрях. он внимает ему, кивает головой и соглашается, вновь примыкая к горлышку бутылки пересохшими от удивления губами. ренджун выражается ярко, красиво, почти книжным стилем, будто монолог заготовлен на случай непредвиденных интриг и момента, когда необходимо положить хоть долю ума обратно туда, где и место всем извилинам. он говорит, что марк будет стучаться в закрытую дверь, ключ от которой оставил за порогом обдуманно и со странной решительностью, хлопнул сам и потушил все, что было — сам. в продолжении следует то, что люди делятся на два типа, которые определяют за тех качество их будущего. человек — слабое существо, готовое под чужим кулаком погнуться, под чувствами осесть и под влечением расплавиться магмой и, оставляя этим бесчисленное количество шрамов глубиной в не зарастающие сантиметры, вешают на себя короткий ярлык "б/у". использованный и раздавленный. но есть индивиды, переживающие внутри себя этот конфликт, имеющие силу воли поднять подбородок и шагать дальше, избавляться от прошлого, и такие люди способны дарить опыт, мудрость и выжившее сердце нужным. ренджун боится, что марк станет дешевым товаром, который со временем потрепается и который выкинут в мусор, желая, вообще-то, сразу сжечь. он сам шумно сглатывает и застывает — а что, если у него, у донхека, эти самые шрамы? его тут же успокаивают и еще больше заставляют потонуть в непонимании, когда говорят, что донхек — молодец. остается лишь кивнуть, настоящие же эмоции скрыв под копной окисленных прядей. его убеждают в том, что перед ним неприступная стена, что у них разный уровень зрелости и, возможно, это влияет на ту долю озлобленности, вселившейся в шатена клеймом. ли хочет оправдать это тем, что он вынуждает его вести себя так инфантильно, но вместе с тем очень и очень правильно, решив сорвать запачканные страницы и вклеив новые, чистые, только-только сделанные. вписать другие имена и начать иную историю, идеальную, кажется, и безболезненную. они пьют еще, но вертолеты не появляются, а трезвость накрывает повторно слишком быстро, так, что не успевают отдохнуть в отключенном состоянии и продолжают терзать друг друга. разговор выливается в другое русло, когда марк требует большего объяснения, помочь ему раскрыть все до мельчайших подробностей и дать шанс освободиться от мучения. один единственный вопрос взрывает все тщательное спрятанное салютом: а он тебе нужен? нужен ли он с тем, что эмоционально не умеет сдерживаться, ударяясь в припадки, заказывая грандиозные истерики и имея честь сорваться в безразличии или крупном граде претензий? нужен ли он такой, просыпающийся в разгаре сна уязвимый и раскрасневшийся до градин слез на щеках, просыпающийся рано утром и одаривающий заразительным отвратительным настроением, которое марк любовно терпит в итоге все равно прижимается в три ночи утешая? нужен ли он, рядом держащий толпу людей, что безгранично лезут щупальцами в их шаткий союз, иногда навязывают свое субъективное мнение и подталкивают на глупые поступки? нужен ли он, не умеющий вовремя закрыть свой рот, поглотить свою гордость и закричать во весь голос, вылить кучу негатива, но после опешить и извиниться, толкнувшись в раскрытые для объятий руки? нужен ли ему донхек 'такой'? марк никогда не смел с грубости начать выносить приговоров, оскорбив или унизив сложности характера или же просто психологического напряжения, он не мог замахнуться и пощечиной влепить правду, потому что он желал быть на его стороне всегда, хоть в тени вечно возобновляющегося списка друзей, но искреннее хотел и стремился каждой клеточкой своей гнилой души. а потом что-то пошло не так, и ли помнит, что случилось. — не нужен, — разрезает тишину тихим признанием, полнимая брови от того, насколько убедительно звучат слова. это не то, что льется благими матами из горла, и ренджун это понимает, но вида не подает, крутя в пальцах крышку от бутылки с пресным пивом. понимает и молчит, сочувствуя хотя бы тому, что даже сорвать нормально марк сейчас не может. или не умеет врать насчет донхека. вдаваться в подробности никто не хочет. он больше не имеет сил завести откровенный разговор, от этого для донхека навсегда останется за печатями та причина, по которой марк решает резво перечеркнуть три года по-настоящему крепких и иногда все же висящих на волоске от падения, но отношений. марк — этот тот человек, хранящий в своем арсенале целый набор масок. каждая является специально подобранной, уже заранее подготовленной и незаметной на светлом и живом лице. последние недели их натянутого общения он пугливо скрывал от ли то, с какой травмой успел столкнуться, пока медленно и усидчиво пытался вернуть испарившееся доверие со стороны. марк погибал в семейных неустойчивых связях, когда отец и мать, отдалившись и приготовившись к военным действиям, заставляли выслушивать добротные агрессивные обвинения, крики, то, как его родная женщина не могла держать ложку в руках, сотрясаясь в рыданиях, а ему приходилось смотреть и стараться подойти, не получалось только. то, что он в свои юные девятнадцать успел увидеть зрелище, подломившее многое, марк не знал, как реагировать на увядающего члена семьи, он не знал, что делать и как бороться с контрастными мыслями. он никогда не говорил, что терпел нервные срывы, что жил в вечном стрессе и что ему тяжело ровно настолько, что донхек делал ему хуже. случайно. марк не ждал поддержки, он не ждал того, чего бы хотел, но грелся рядом и думал, что с ним — не так больно, что он панацея, лечащая бесшумно и постепенно. молчал от того, что не хотел и его загружать, ломить мозг и заставлять думать за двоих. и когда марк выслушал тираду о том, что друг, который ему все сердце изрезал от донхековских разговоров, какой он идеальный в своей сущности, настоящий предатель, а потом и вовсе решил замкнуться в себе, капнув ту самую последнюю каплю в чашу. марк потерял самообладание. он не спит и думает в сотый раз, что у него не было варианта. это случается спустя время, и марк действительно не считает, сколько проходит, прежде чем под разгаром природных игр с теплом и светом они видятся в съемной квартире старосты, устроившего небольшое вписочное собрание, сдобренное большим списком приглашенных, дешевым алкоголем и ментоловыми сигаретами. курит прямо в посещении, в крошечной кухне, изолированной от других тонкой деревянной дверью в рубцах и трещинах, стряхивает пепел в пластиковый стакан из-под водки и выдыхает в свое отражение на окне. он трезвый, но ему становится по нарастающей никак от первоначальной ступени 'плохо'. пачка заметно пустеет, которая по счету сигарета зажигается и тлеет. марк не оборачивается, когда в комнатку на секунду пропускают оглушительную музыку, а потом снова воссоздают тишину, гремя тарелками. видит кудрявый затылок и задыхается дымом, еле успевая сдержаться. наверное, он немного пьяный. все же. — привет, — здоровается с ним так, а на деле словно умоляет посмотреть, обратить внимание, раскрыть губы, промолвить ласково в ответ такое же легкое 'привет' и улыбнуться так, как если бы между ними были только приятельские отношения знакомых по университету. но в ответ ничего не слышится. приветствие исчезает где-то за этим всем. донхек разворачивается и, схватив стакан, уходит, абсолютно без эмоций выглядывая и желая продолжить интересный разговор с местной отличницей сыльги, хватающей его на это желание танцевать. марк давит ухмылку. и забывает, что на вопрос 'любишь ли ты меня' он хотел сказать 'да'. 'да', но я смогу, верно? и это конченное, обидное и досадное 'да' станет уверенным отрицанием из трех букв. а пока у него — йерим с первого курса, с которой он делит свою улыбку, но этого 'да' сказать не сможет. пока что.