Алые брызги на черном кафеле

Но кто я такой, чтобы возражать? © Я еще не знаю, что моя жизнь рухнула. Мы с «мустангом» семьдесят восьмого* ползем по утренним пробкам Фултон-стрит, надеясь въехать на Бруклинский мост раньше, чем я ткнусь мордой в руль и засну, пуская слюни на брюки. Надо было попросить Петру отвезти. Но теперь поздно. Остается тащиться по серым улицам серого города, где с графитно-серых небес валится мутная смесь дождя и снега. Ноябрь. Бесит. Слякоть. Монотонность движений. Газ-тормоз. Газ-тормоз. Газ-тормоз, мать твою! Дворники размазывают по стеклу вязкую жижу. Она налипает снова. Ночью дорога заняла бы от силы минут двадцать. Сейчас утро. Часы на консоли показывают долбанные 8:30 после полуночи! Всех куда-то несет… Или откуда-то? Высокая длинноволосая блондинка, кутаясь в гламурное кашемировое пальтецо, отчаянно машет рукой на краю тротуара. Едущее впереди такси сигналит поворотниками и останавливается. Скользя каблами от Джимми Чоу по ноябрьской каше, девушка запрыгивает в тепло. Желтая машинка уныло втягивается обратно в поток. Сегодня красотка доберется до дома. А завтра? А завтра — будет завтра. В этом городе не каждому везет пережить ночь. Я контролирую службу безопасности сети ночных клубов, принадлежащих Эрвину Смиту. И знаю, о чем говорю. Наконец въезжаю на мост. Стальные жилы, тянущиеся к башне-пилону, скрываются в мглистой пелене, которую не в силах разогнать злой ветер, хлещущий кнутами Ист-Ривер. Зато он успешно швыряет очередную горсть смешанного с дорожной грязью снега на лобовое. Скрип дворников по стеклу привычно режет уши. Втыкаю третью. Можно немного расслабиться. До Йорквилла осталось всего ничего. А там кровать и блаженный сон до вечера. Ведь я еще не знаю, что моя жизнь рухнула. * * * — Здесь все, — Ханджи протянула Эрвину стопку бумаг. — Ты уверен, что Ривай смирится? — насупившись, она посмотрела на босса поверх лекторских очков. — Опекунство дело серьезное. Да и парень непрост. Две приемных семьи от него отказались, последняя, фостерная…** Там оба воспитателя были на грани. И все за пять лет. — Спасибо, я в курсе. — Льдистая голубизна Смитовых глаз заставила Ханджи съёжиться и отвести взгляд. — А непростой характер Эрена ему даже понравится. Он же любит объезжать лошадей, — насмешливо изгибаясь, правая бровь ползет вверх, уголки тонких губ приподнимаются. От Эрвина исходит аура аристократизма и скрытой силы. Эдакий железный кулак, затянутый в перчатку от Армани из кожи новорожденного ягненка. — Я планирую забрать мальчика сегодня. Вечером они познакомятся. Устроим первый семейный обед. — Бумаги исчезли в пасти матово-черного атташе-кейса. Щелчки замков из Ti3Au (из сплава титана с золотом) поставили точку. — Ты лучший юрист от Гудзона до Калифорнийского залива. Я тебе явно недоплачиваю, — старомодный полупоклон и высокая фигура мистера Смита исчезла в дверях из дуба бардолино. Привычно поправив средним пальцем очки и взлохматив гнездо на голове, мисс Зоэ повернулась к монитору: империя ее работодателя требует бдительности, сообразительности и сорока восьми часов в сутки… * * * Скоростной лифт тащится в двухуровневый пентхаус медленнее пьяной улитки, ползущей по мухомору. Утыкаюсь лбом в холод огромного зеркала. Только бы не вырубиться прямо в роскошной кабине, не свалиться мешком на эбеновый настил. Это чертово дерево занесено в Красную книгу, а сам пол стоит дороже, чем жизнь консьержа-пшека, сгибающегося пополам каждый раз, когда я прохожу через холл. Смиту нравится ар-деко. Порой мне кажется, что ему не дают покоя лавры Аль Капоне, Лаки Лучиано и Френка Костелло.*** Как же хочется спать… Холеная скотина свалила на меня до кучи контроль капремонта своего любимого детища — клуба «Зевс и Ганимед» в Верхнем Ист-Сайде. Старинный дом из терракотового кирпича, ажурные кованые перила лестницы в девять ступенек, ведущей к элегантной двери со старомодной бронзовой кнопкой звонка. Никаких вывесок, кричащей рекламы и толп у входа. Тишина и несколько красных дубов, еще недавно осыпавших листвой тротуар. Под равнодушным светом фонарей резные листья всегда казались мне кровавыми ошметками. Хорошо, что наступил ноябрь. Мусор отправлен на свалку. Вкрадчивый серебристый звон заставляет очнуться. Приехали. Я выпал в астрал? Спал, стоя как лошадь? Дожили… Меня встречает Армин. Хрупкий блондинчик испуганно таращится серо-голубыми детскими глазами и, когда я делаю шаг, шарахается в сторону, будто боится, что ему прилетит в челюсть. Новый личный секретарь Эрвина. Интересно, пацану есть двадцать один? — Набери ванну, — бросаю на ходу, стягивая «авиаторку». Смертельно хочется спать. Но еще больше хочется отмыться от вони и суеты проклятого города. Он деловит и помпезен снаружи, а внутренности истекают гноем и слизью. Этот город болен с рождения. С тех далеких времен, когда голландцы, прибывшие на корабле с идиотским названием «Майский цветок», основали Нью-Амстердам. Век за веком он поглощает стремящихся сюда за лучшей долей людей, а они, в свою очередь, стараются урвать свой кусок раздувающейся туши. Круговорот дерьма в природе. Как же хочется спать… …Полузадушенный хрип Мэрилина Менсона вскрывает череп тупым ножом. «Sweet dreams are made of this who am l to disagree?» Но кто я такой, чтобы возражать? Сегодня опять тащиться на стройку с перестройкой, а потом придется объехать все ебанные клубы, дабы их раздутые от жира и значимости посетители могли потакать своим невинным слабостям в тиши, покое и безопасности. Надо позвонить, на хуй, Петре. Пусть сегодня она возит. Иначе я точно влечу в столб и загажу кожаный салон юшкой. Бр-р-р, мерзость! Моя Королевская Кобра должна сиять чистотой и внутри, и снаружи. Скрип и хрип худосочной черной моли сменяет бархатистая россыпь септаккордов: Герцог джаза, Дюк Эллингтон ведет тему на рояле. Звонок от Эрвина. Какого лысого надо старому черту?! — Чего? — И тебе добрый вечер, — от айфона веет спокойствием сытого удава. — Спускайся в столовую, я хочу тебя кое с кем познакомить. Кстати, у тебя выходной. Армин уже отправлен присматривать за «Зевсом», а Петра сама объедет клубы по графику. Он нажимает отбой прежде, чем я успеваю послать к черной мамми**** посиделки с очередным деловым партнером. Придется тащиться вниз. Пока надраиваю зубы в ванной, вместе с мозгом просыпается любопытство: кто это удостоился приглашения в святая святых? Возможно, пожрать толком не удастся. Левайсы и свитшот — не стану наряжаться, как на прием к мэру. Я — у себя дома! Топаю по винтовой. Полированное дерево перил приятно скользит под рукой. В такие моменты я почти смиряюсь с вычурностью ар-деко. Что там за сюрприз?.. — Знакомься, Ривай. Это Эрен Йегер. Благодаря незаменимой Ханджи, мне удалось быстро оформить личную опеку. Сначала я вижу только, как тонкие губы растягиваются в приветливую улыбку. Взгляд источает теплоту с легкой примесью иронии: все компоненты строго дозированы. Когда надо, мой муженек — само обаяние. — Ну что, дадим парнишке шанс? От него уже отказались три раза. Но мы ведь не боимся трудностей? Улыбка становится шире. Вокруг глаз собираются добродушные морщинки. Режим доброго дядюшки выходит на проектную мощность. Значит, ты все-таки не оставил идею с усыновлением?.. Значит, пока — единоличное опекунство? Значит — пошел в обход? Норма-а-альный герой! Отрываюсь от сияющего прожектора физиономии супружника и смотрю на стоящего рядом мальчишку… Первое — глаза. Нет — глазищи. Цвета прибоя на пляже острова Парадайз, куда отвез меня три года назад Смит. Они гипнотизируют, завораживают, вырубают мозг, как дешевая текила в мексиканской тошниловке на голодный желудок. Что это? Собираю себя в кучу и делаю шаг вперед. Еще один… Становлюсь напротив. Долговязая малолетка выше меня на полголовы и наверняка вымахает еще. Заглушая мускус Смитова Guerlain-а, в ноздри бьет аромат смуглой кожи. Мальчишка прямо передо мной. Он пахнет так, как, наверное, пахнут ангелы. — Вау, помесь панды с хоббитом! Круть! — вылетает из пухлого рта. Смотрит нагло. В глазах пляшут канкан все черти ада. Что там Смит вещал о трех отказах? Начинаю понимать. Молча разворачиваюсь и поднимаюсь наверх. Аккуратно мочу холодной водой белое махровое полотенце. Тщательно отжимаю. Спускаюсь вниз. Приглаживая и без того залаченную до монолита шевелюру, мой муженек увещевает надувшегося пацана. А тот жует вишневую губу, обиженно сверкая своими аквамаринами. Их разговор заглушает пульсирующий шум в ушах. Но меня, собственно, не ебет его воспитательное содержание. Есть свой метод. Получше. Первый удар, с оттяжкой по почкам, сбивает щенка с ног. Второй — по тощей голой шее. Я умею бить, не оставляя следов. Могу устроить гаденышу неделю на больничной койке под капельницей. Третий удар должен прилететь нахальной мелочи по морде… Два прозрачных драгоценных камня блестят, омываясь росой, на щеках проступает розовое. Задержавшись на мокрых ресницах, чистая капля скатывается по юношескому пушку до подбородка и падает в ямку над тонкой ключицей… Ступор. Столбняк. С чавкающим звуком полотенце шлепается на паркет из каких-то там ценных пород дерева. Вылетаю в холл. Сдирая с вешалки «авиаторку», опрокидываю какую-то безделушку. Жалобно позвякивая, она катится в сторону кадки с азиатским Раписом. Шнурую 13-дюймовки. На сегодня хватит. — Ривай, подожди. Мы должны все обсудить, как цивилизованные люди, — доносится вслед с укоризной. — Лесом. Хочу провести выходной без сопливых. — Следующую фразу отрезает хлопнувшая дверь. Слава яйцам Фаберже — Смит не послал за мной Сашу-Potato. Или он тоже ее отпустил? Восемьдесят четвертая стрит радостно встречает проливным дождем. Под куртку ледяными руками мертвеца заползает промозглая сырость. Это отрезвляет. Какого я сорвался? Давно привык, что ростом не Майкл Джордан, а черные круги от недосыпа делают похожим на одуревшую панду. Так какого хуя? Может потому, что пацан выглядит сладкой конфеткой, которую лишь осталось завернуть в блестящую упаковку и подать на серебряном блюде дорогому клиенту?.. На кой мальчишка сдался старому лису? Неужто пафосный владелец сети клубов, предлагающих специфичные развлечения по всему Восточному побережью, всерьез решил поиграться в полноценную семью? А мечте педофила, тусующейся сейчас в нашем доме, предназначена роль примерного сына?! Серьезно, блять?!!!? Ветер набрасывается голодным псом, заставляя увидеть, наконец, распахнутую дверь стоящего у бордюра «мустанга». Консьерж-пшек что-то подобострастно бормочет, затем понимающе кивая, сует в руку ключи. Воткнув пятую, бью по газам — прочь отсюда! Непонятно как оказываюсь на набережной Даунтаун. Сквозь мутно-снежную пелену, подсвеченная снизу Леди Свобода кажется зеленым монстром, плотоядно смотрящим на город. У нее на голове венец солнечных лучей. Только я вижу арбалетные болты, нацеленные на потенциальные жертвы. Вот-вот один сорвется и пригвоздит к покрытому снежной кашей асфальту катящую впереди белую коробочку Honda. Или цель — я? В одно касание руля обхожу машинку и понимаю, куда мне сейчас надо. В Чайна-Таун. Выворачивая на Бродвей, влетаю в пробку штопором. Но сейчас я выспавшийся и счастливый, а, значит, вялотекущая шизофрения потока машин, непонятно с хуя мигающих поворотниками, почти не раздражает. Почти. Тело действует автоматически: газ-тормоз, первая-вторая-нейтралка. Дерганые движения зомбака из фильма Джорджа Ромеро. Ничего, пока мы с «мустангом» тащимся сквозь истеричное мельтешение разноцветных реклам — есть время подумать… …Когда год назад Смит за поздним обедом завел разговор об усыновлении, я чуть не проглотил вилку. Однако выжил и нашел в себе силы спросить: — Ты, что, перешел с ганджубаса на герыч? Супружник шутку не оценил. Войдя в режим доброго дядюшки Эрвина — обаятельная улыбка, «гусиные лапки» вокруг глаз, правая рука, лежащая на столе ладонью вверх, демонстрирует честность и открытость — он произнес: — Мы в браке третий год. Нас уважают как респектабельную ЛГБТ-пару. Но, сам понимаешь, репутацию необходимо укреплять и поддерживать, а потому нам с тобой нужно усыновить или удочерить кого-нибудь. Мне хотелось бы, чтобы мы стали настоящей семьей, понимаешь? — Рука тянется вперед в просительном жесте и снова ложится на «ришелье» скатерти. — К тому же это будет полезно для бизнеса. Мы живем в самой чадолюбивой стране мира, Ривай. Если есть семья и дети, значит, тебе можно доверять. А если нет, то ты какой-то неправильный… — на секунду обаятельная улыбка превращается в циничный оскал: небольшой сбой в системе. Респектабельность. Понятие, ставшее для мистера Смита главным лет за пять до разговора, состоявшегося за столом из мореного дуба, уставленного антикварным столовым серебром, икорницами, менажницами и прочим английским фарфором. Тогда же он начал вкрадчиво уговаривать меня «узаконить отношения». Тогда же звучали те же патетичные фразы о настоящей семье. Я держался. Долго. Однако пришлось согласиться в обмен на обещание покончить с темной стороной нашего бизнеса, отмыться, наконец, от мерзости. Не вышло. Эрвин типичный self-made man этого города: вежлив, приветлив, в меру хваток, практичен. И лжив. Немногие знают, что за привлекательным фасадом тщательно скрывается вечно настороженный хищник, готовый перегрызть глотку любому, осмелившемуся хотя бы тенью мелькнуть у него на пути. Я — из ближнего круга. Я — знаю. Моя память — клубок змей, спящих на дне сточного колодца. Мальчишка разбудил гадов. Они заворочались, и слышу их зловещее шипение, чувствую, как, шурша чешуей, они выползают из подсознания. Медленно. Им некуда спешить. Скоро я окажусь в их власти… …В размытом мельтешении огней едва не пропускаю поворот. Чайна-Таун встречает суетой, китайскими матами, красными иероглифами вывесок и лезущими под колеса детьми. Прямо на улице торгуют охлажденной рыбой, фруктами и банками объемом от пинты до галлона, наполненными сушеной херней. Вижу знакомую дверь с треснувшим стеклом на левой створке. Очевидно, папаша Лян не позаботился о замене. Оставляю «мустанга» прямо на улице и захожу внутрь. Тут же обволакивает тепло. Въевшаяся в старые стены и круглые столики смесь ароматов жасмина, апельсина, календулы прогоняет запах треклятого сопляка, который не оставлял меня всю дорогу. Сморщенная печеным яблоком физиономия старика радостно сияет дешманскими вставными челюстями навстречу. Здесь меня знают как мистера Леви. Сажусь в угол, подальше от окон. Нет ни малейшего желания разглядывать мокрые зонты прохожих. Папаша Лян протирает матовую шоколадную поверхность и громким шепотом интересуется: — Желаете Лунный Сад, как обычно, или Персик Бессмертия, для разнообразия? — Персик. Отвечаю не думая, а потом спохватываюсь — почему? Почему, мать твою, персик?! Плод с розовым румянцем, покрытый тонким пушком, как щеки дерзкого паршивца… «Зачем он Смиту?» — снова всплывает мысль. Прям вопрос дня! Шипение — вкрадчивое, почти елейное: змеи неутомимо ползут наверх. Каждая из них — отрезок жизни; воспоминание, которое желал бы вырвать и выбросить. Но единственный способ — пустить пулю. Не выход. А значит, придется шаг за шагом вернуться назад… Я был зачат за пятьдесят баксов под стон кроватных пружин борделя в Бронксе. Там же спал и ел первые три-пять лет жизни. Разумеется, когда мать не принимала клиентов. Я хватал в кулачки густые черные пряди, а она улыбалась в ответ. Тогда в ее глазах цвета дождливого неба появлялись золотые солнечные искорки. От рук исходил слабый запах лавандового мыла, которое хозяин выдавал девушкам. Найденная на полу обертка была усыпана яркими мелкими цветочками, а само мыло казалось скользким камушком, который надо засунуть под струю воды, потереть, и тогда появится пушистая пена. Я не помню, отчего она умерла. Последние месяцы мы провели в каком-то подвале, где сквозь загаженное мухами оконце днем и ночью лился мертвенно-белый свет. Она почти не вставала с грубо сколоченной кровати. Тонкие полупрозрачные пальцы больше не пахли лавандой. Они пахли мышами. Однажды женщина по имени Кушель Аккерман не проснулась, оставив меня одного в полупустой комнатенке, где не было еды, почти не было воздуха, а прогнивший потолок походил на крышку гроба. От матери я унаследовал копну иссиня-черных волос и серые глаза. Хотя пришедший спустя несколько дней после ее смерти хмурый небритый мужик, взяв меня за подбородок, сказал: «Ишь ты! Глазищи-то как свинцовые пули — это хорошо». И, дохнув в лицо табачным перегаром, увел на улицы города. Кенни Аккерман. Дядя, мать твою, Кенни. Долгое время я считал его одним из клиентов матери. Даже думал, что он мой отец. Ха. Ха. Ха. Сначала он научил меня выживать. Потом — убивать. Потом — оставил в замызганном вонючем тупичке Южного Бронкса. Только пола темного плаща мелькнула в тусклом свете фонаря… Хуйня. Уроки — усвоены накрепко. Главный: если ты ступил на кривую дорожку, остается только двигаться дальше. Я продолжил простые движения… — …Ваш чай, мистер Леви, — улыбка, вежливый поклон. Возвращаясь за стойку, папаша Лян оборачивается. — Вы снова сильно устаете. Побереглись бы… — он сокрушенно качает седым ежиком, сжатая в узловатых пальцах белоснежная салфетка без конца полирует матово-шоколадное дерево. Дождевые флэши медленно распускаются на дне прозрачного чайника, высвобождая нежные лепестки белого цветка. Насыщая воздух ароматом жасмина, тонкая струйка пара закручивается растянутой спиралью над стеклянным носиком в рассеянном свете бра. На серебристой хризантеме чайных листьев расцветает утонченный розовый амарант и нахальная желтая календула. Последним проявляется нежный оттенок персика. Старомодный дверной колокольчик словно рассыпает мелкий речной жемчуг, и вошедшая веселая парочка приносит с собой сдобный запах свежеиспеченных бриошей. Ароматы смешиваются в уже знакомый. Так, наверное, пахнут ангелы. Даже черные рептилии, согреваясь, успокаиваются… Ненадолго. Напиток льется в чашку тонкой золотистой струйкой. Я делаю первый глоток и ощущаю обволакивающее тепло. Связанный чай и лавочка папаши Ляна — то немногое, ради чего стоит дальше тащить себя по скользкой дороге, где: слева — глухая стена, справа — бездонная пропасть, позади — хохот гиен, а впереди — ночь и туман. Однако пора. Оставляю наличные. Киваю старику. И в ответ добродушно сверкают фарфоровые зубы: — Мы всегда ждем вас, мистер Леви. — Стекло замените. Этого, я думаю, достаточно, — машу рукой в сторону лежащих на столике купюр. Неожиданно для себя наклоняюсь над оставшимися на донышке каплями, втягиваю до боли в легких тонкий след аромата, разворачиваюсь и, хлопнув дверью, оказываюсь на улице. Потеплело. Тучам наскучило заливать Манхеттен снегом с дождем. Видимо, они решили прогуляться до Питтсбурга с Балтимором. Правильно. Пусть Ржавый пояс окончательно рассыплется трухой. В лужах смешиваются отражения тусклого света фонарей и разноцветных лампочек вывесок. Непонятно откуда несет мокрой псиной. Жасмин, календула и персик остались за треснувшим стеклом под теплым светом бра. Надо ехать обратно. «Мустанг» заводится с пол-оборота. Электронные часы (роскошь в далекие семидесятые, когда мой железный конь сошел с конвейера Форда) показывают 8:46 пополудни. Босс дал выходной, а я не знаю, куда себя деть. Роюсь в карманах. Хорошо бы позвонить Петре, узнать как дела. Телефона нет. Остался в долбанном пентхаусе. Трогаюсь и медленно тащусь в то место, которое мне полагается называть домом. Думаю, Эрвин уже отвез мальчишку туда, откуда притащил. Придется серьезно поговорить с муженьком. Вдруг начинает сосать под ложечкой, и до мозга доходит мысль, что последний раз я ел вчера. Заказал бы у папаши Ляна Фа Гао — не бурчало бы сейчас в желудке. Но — нет. Сопляк напрочь отшиб думалку своим хамством. Надо же, я — хоббит! Ебать-не-встать! Сжимаю руль, представляя тощую шейку. Я могу сломать гаденышу позвонки, надавив в нужном месте под правильным углом… Брось, Ривай. Мозгляк тут ни при чем. Просто лох — это диагноз. Таки придется возвращаться… Но как же хочется расквасить пухлый вишневый рот!.. Гостиная встречает изысканным светом высоких бронзовых торшеров и таким же изысканным мистером Смитом, прихлебывающим коньяк наверняка старше моей «кобры». Значит, на кухню проскользнуть не удастся. Неожиданно в воздухе материализуется Саша: — Buenas tardes… Ой! Добрый вечер, сэр. Ужинать будете? Ничего удивительного: девчонка умудрилась бы расслышать жужжание мухи на фоне рева урагана Катрина. А топот 13-дюймовок и подавно. — Да. — Филе-миньон и картофельный раасти? — Тащи! Замечаю, как мистер Смит привычно усмехается в коньяк. Пуэрториканка Саша всего год в Нью-Йорке и отчаянно пытается скрыть тягучий акцент родного Сан-Хуана. Присаживаюсь в кресло, обитое сиреневым бархатом, откидываясь на высокую спинку, прикрываю глаза. Все же во времена Аль Капоне знали толк в белых шляпах и удобной мебели. Вскоре Саша зовет в столовую. Милая девочка до усрачки довольна работой в семье геев. Еще бы. С такой аппетитной фигуркой ее завалил бы любой натурал, а его женушка облила бы кислотой. — Потом уделишь мне несколько минут? — спокойный голос настигает в дверях, заставляя остановиться. — Обязательно. Смит улыбается и делает глоток коньяка. Отрезаю первый кусок. По белому фарфору растекается темная кровь. Мясо обжарено с обеих сторон до темно-коричневого, а внутри практически сырое. Филе тает на языке. Девчонка и сама любит покушать, и готовит отменно. Знает, что хороший кусок говядины надо подавать не с морквой и ботвой. К нему отлично подойдет голландская картошка. Рёсти аппетитно хрустит на зубах. Ботву, моркву и прочую брокколи пусть жует мой муженек. Ему уже пора беречь сосуды. Саша услужливо капает на следующий кусок вустерский соус. — Иди, я сам. Руки вроде не отвалились. Бесшумно исчезает в дверях. Делаю из высокого стакана глоток Перье. Мясо — из Аргентины. Картофель — из Голландии. Вода — из Франции. И все это доставляют самолетом за ахуеть бабла. Зато вкусно. Вот так и продался: за еду, за крышу над головой, за возможность давать в жопу одной лощеной скотине, а не троим за ночь. Змеи-воспоминания снова поднимают голову… …С Фарланом Чёрчем нас свела улица. Мы толкали травку обычной школоте и ученичкам в блейзерах с гербами частных лицеев. Однажды в нашу квартирку на первом этаже постучалась девица с малиновыми волосами, умоляя впустить. Зеленые глаза отчаянно блестели, голос звенел от ужаса; было понятно — красотка вляпалась по самое не балуй. Когда Фарлан открыл дверь, она, не устояв на высоченных шпильках лаковых ботфортов, рухнула прямо на пороге. За ней гнались двое. Пришлось немножко навалять. После того как преследователи, собрав себя в кучу, съебались в тишь, она выложила типичную для городских трущоб биографию. Родители — неизвестно где. Из приемной семьи сбежала. Стала проституткой-одиночкой, которая подмешивает клиентам снотворное в пивас и обчищает карманы. Так в моей жизни появилась Изабель Магнолия. Она была хорошим человеком… …Выпадаю в реал и обнаруживаю, что мясо остыло, а поджаристая картофельная стружка превратилась в безвкусный хворост. Быстро запихиваю все в себя (впереди серьезная терка с муженьком) и возвращаюсь в холл-гостиную. Меня приветствуют дружелюбная улыбка сытого удава и голубая сталь взгляда. Падаю в то же кресло. Бархатная обивка под щекой и мягкий свет обвитых бронзовыми листьями плафонов должны создавать ощущение уюта, но я ощущаю лишь когти тревоги, слева под ребрами. Больше ничего. — Надеюсь, ты отвез мальчишку назад? — Он заснул во второй гостевой, — голос ровнее египетского зеркала напротив. — Мне еле удалось его успокоить после твоего срыва, — обвиняющая усмешка тонких губ говорит о недовольстве моим поведением в этой обители комфорта, роскоши и тишины. — Саша помогла. Утащила на кухню, запихнула в него пять штук своего фирменного Патате аль форно, сунула ведро шоколадного мороженого… — Решил вырастить замену? Понимаю, — резко прерываю плавную речь. — В декабре мне стукнет тридцать, пора освободить постель для молодой ветчины, — пытаюсь хоть немного поколебать его спокойную уверенность. — Ты же сам так не думаешь, — оттенок обиды идеально выверен. — Он не может вернуться в фостерную семью. Накануне наш мальчишка сломал нос другому, живущему там пацану… Как его? Кирштейн? Кирштайн? Не помню. А произошло все из-за некой Микасы — третьей подопечной. Так что, получается, Эрен Йегер — гетеро… — многозначительная пауза, и еще один глоток золотисто-коричневой жидкости из тонкого бокала. — Я, конечно же, свечку не держал, однако они так трогательно прощались: он сунул этой Микасе длиннющий красный шарф и чмокнул в щеку. — Смотрю, как Смит аккуратно ставит бокал на стеклянный столик. Легкие блики играют на округлых боках, пока он наливает следующую порцию. Когти впиваются в ливер. — Кстати, она тоже Аккерман. Может быть, вы родственники?.. — Не съезжай с темы. Мало ли Аккерманов в Нью-Йорке, — стараясь прочитать по нюансам скрытые мысли, подаюсь вперед. — Если не намереваешься его трахать, тогда нахуй нужно? Зачем нам приемыш? Или ты собираешься вырастить из него хоста для обслуживания богатых старух? Не темни. С резким звуком стекло ударяется о стекло. Сдержанный джентльмен утратил хладнокровие. Ну-ну. — В твою упертую башку никогда не приходила мысль, что я действительно хочу настоящую семью. Йегер закончит элитную частную школу, а потом пойдет в один из университетов Лиги Плюща. — Наманекюренные пальцы ложатся на прозрачный хрусталь. Блики порхают на поверхности коньяка испуганными мотыльками. — Нам с тобой уже не отмыться… Но Эрена еще можно спасти. Он женится на девушке, чьи родители обладают крепкими связями… — Жертва в курсе? — делаю вид, что щурюсь от света. Мне становится интересно. — Жертва? — Недоумевающий Смит представляет собой забавное зрелище. Прям цирк с конями! — Эрен Йегер знает о твоих наполеоновских планах? Или ты не удосужился известить мальчишку, что он, похоже, попал по-крупному? — жду реакции. — Нет, — понимающий взгляд. Муженек вернул себе удравшее было самообладание. Неудивительно: мы вместе уже много лет и знаем запрещенные приемчики друг друга. — Сначала он должен освоиться в новой жизни. Почувствовать себя в безопасности. Ты ведь примешь его? — Поднимаясь с дивана, он делает последний глоток. — Ривай, не прогоняй меня сегодня… Его увлажненные бальзамом губы холодны, словно резина. Когда они касаются моих, я ощущаю привкус кофе, белого шоколада и бочки из лимузенского дуба, в которой коньяк выдерживали лет сто. Больше ничего. Он углубляет поцелуй… Отвертеться не удастся. — Мне надо в душ. Холеные руки нехотя отпускают. Губы скользят вниз по шее. Опустив глаза, подрываюсь с кресла и мчусь вверх по лестнице, будто за спиной пыхтит с десяток нашпигованных пончиками копов. Давать Смиту — один из негласных пунктов договора между нами. Не входит в официальный брачный контракт. Струи смывают резиновый холод губ, а мятная зубная паста растворяет вкус понтового бухла. Клизма — привычная процедура. Давно не испытываю ни дискомфорта, ни отвращения. Выйдя из ванной, попадаю в настойчивые объятия и нехотя отвечаю на поцелуй. Прижимая к себе одной рукой, другой Смит нетерпеливо сдергивает с моих бедер полотенце. Пальцы уверенно массируют мошонку. — Смазка в шкафчике над умывальником. Возьми сам. Вздох с оттенком укоризны касается уха. Получаю секунды отсрочки, пока муженек роется на полках. Отбросив покрывало, ложусь в египетский лен. Я ненавижу шелк, и льняные простыни есть то немногое выторгованное, вымученное, а потому — безмерно дорогое. Крохи свободы. Опустившись рядом, Смит притягивает к себе, целует, оглаживает, шепчет какую-то хуйню. Он ласкает обстоятельно, не спеша и очень технично. В конце концов у меня встает. Продолжая вылизывать подмышки, супружник начинает растягивать дырку неторопливыми плавными движениями. Почти приятно. Почти… Но когда дубовый хрен толкается в кишку, невольно стискиваю зубы. Смит замирает, ждет, пока привыкну. Понимает, сволочь: после трехмесячного перерыва моей заднице отнюдь не сладко. Начинает двигаться осторожно-медленно, не хочет повредить очко главы службы безопасности. А я смотрю в уляпанный лепниной потолок, как полагается послушной шлюхе. Кончая, не стонет — выдыхает, как оперный солист на сцене Карнеги-холл последнюю ноту арии Мефистофеля. И доводит меня рукой. — Уходи. Не успеваю скрыться в ванной. Муженек хватает за локоть. — Остаться не разрешишь?.. — Я привык спать один. Ты знаешь. Наклонившись, прижимается щекой к щеке. Отросшая щетина впивается в кожу тысячей острых игл. — Ты подпишешь бумаги по опекунству? — Да. Смиряюсь. Возможно, мальчишка получит шанс вырасти нормальным человеком. Возможно… — Тогда прямо с утра поезжай в офис Ханджи. Я не удивляюсь: у мистера Смита всегда все схвачено, за все заплачено. — Оk. Сбегаю, наконец, в ванную. Отмывшись, меняю белье, и, укрывшись с головой, проваливаюсь в сон. До лоха так и не дошло, что его жизнь рухнула. * * * Ощутив шевеление в районе макушки, Ханджи разлепила один глаз и потянулась за валяющимся возле шоколадной обертки айфоном, взглянуть который час. Угнездившееся в волосах нечто издало оскорбленный мяв и предприняло попытку снятия скальпа. Страдалица рывком села, открыла другой глаз и, идентифицировав супостата как кота по кличке Сони, спихнула его с подушки. Будильник заиграл мелодию из Крестного Отца. Началось в деревне утро… Сунув ноги в тапочки-зайчики, она поплелась на кухню. Сони мгновенно приступил к исполнению ежедневного ритуала, что в его понимании означало попытку оторвать хотя бы одно пушистое розовое ухо. Запутавшись в кошачьих лапах, заячьих ушах и собственных ногах Ханджи споткнулась, приложилась локтем о холодильник и окончательно проснулась. Сидящий возле пустой зеленой миски второй кошак приветствовал хозяйку протяжным воем, перемежающимся отрывистым фырканьем. Взяв с полки в одну руку пачку сухого корма, в другую — коробку с хлопьями, она задумалась: «В отличие от человека у кошек в колбочках находятся только два цветовых пигмента — желтый и синий. Кошачий мир выглядит картинкой, распечатанной на принтере, где закончились красные чернила. Но это весьма приблизительно, поскольку соотношение палочек, отвечающих за определение оттенков, к колбочкам у homo sapiens — 4:1, а у felis silvestris catus — 25:1. Понятно, почему Бин знает, что его миска — зеленая. Теоретически, кошки различают этот цвет. А вот как Сони понял, что его миска — красная?..» Ханджи наполнила кормушки, ткнула кнопку кофемашины; недовольно лязгнув, та начала священный обряд подготовки к работе. Почесав спутанную гриву, она зашлепала в ванную. Взбодрившись под холодным душем, вернулась и, втянув ноздрями аромат эспрессо, плеснула в чашку с хлопьями молока, сунула в рот первую ложку… И почувствовала вкус рыбы. Что за нафиг? Она ест подушечки от Кэпа Мак Кейна уже стопиццот лет, и никогда они не воняли рыбой! Взглянув на сияющую в теплом свете потолочной люстры кошачью физиономию на коробке, таки допёрло. Однако Сони с Бином бодро хрустели Кэпом — видимо, изменение рациона их ни капельки не огорчило. Ну и ладно! Она тоже никогда не боялась экспериментов. Ханджи зачерпнула следующую порцию… «Утро в деревне» заиграло свежими красками. Уворачиваясь от трущихся об ноги сытых мейн-кунов, лучший юрист и опора Эрвина Смита выскочила в прихожую и задохнулась. Обонятельные рецепторы привели ее прямиком к открытой обувной стойке. Пара черных туфель на толстом устойчивом каблуке была щедро орошена кошачьей мочой: Сони и Бин стремились донести до Манхеттена факт своего существования. В сердцах взъерошив и без того съехавший набок хвост, Ханджи сокрушенно посмотрела на любимую обувку, ротанговый половичок и трехъярусную стойку. Отмыть не получится, а значит, придется выбросить… Почему-то вспомнился Эрен Йегер. Ах да, от него отказались две приемные семьи и одна фостерная. А убирать квартиру мисс Зоэ — три клининговых общества с ограниченной ответственностью. «Сироты мы с тобой неприкаянные. Никто нас не любит…» Запихнув ноги в чудом уцелевшую пару и напялив желтую шубейку из тафтингового меха, она поочередно чмокнула усатые морды. Кошаки ответили мощным мурчанием двух дизелей. Ханджи отбыла на ежедневную каторгу. _________________________ ПЫ.СЫ. Работа пишется по удаленной за нарушение правил сайта заявке «Приемный любимый». Но здесь они будут соблюдены целиком и полностью.