даже со всеми моими недостатками

— Только не говори, что дело в королеве. — Атос смотрит на цветы с ужасом, ошеломленно и недоверчиво, смотрит так, будто они прокляты. Арамис, растерянно замерший у поросшей вьюнком ограды, не знает, куда деть руку. На ладони лежат маленькие светлые бутоны — те, что, подкинутые порывом ветра, не провалились сквозь пальцы. До него доходит с внушительным опозданием, и в широко открытых глазах вроде бы не собственный страх, а всего лишь реакция друга, до того заразительная, что отражение ее случается бессознательно. Он не отвечает, потому что соображает в панике, при каких обстоятельствах и от кого заразился. Вспоминается девушка в прачечной, развешивающая белье и вытирающая фартуком слезы. Не стоило, воспользовавшись ее слабостью, изображать из себя участливого джентльмена, не стоило лезть к одинокому печальному созданию с далеко не бескорыстной попыткой утешить, и уж точно не стоило убирать запутавшуюся в ее кудряшках чайную розу. Арамису следовало подумать об этом раньше. До того, как показалось хорошей идеей поцеловать стыдливо отвернувшуюся девушку в мокрую от слез щеку. — Не говори остальным, — торопливо озвучивает он мысль, которую боится забыть, и оставшиеся цветы падают в грязь, увы, не исчезая, как должно исчезать любое наваждение. В оставленной телегой колее они наоборот становятся ярче. Атос убежден, что с дорогими ему людьми не должны случаться плохие вещи. Он аккуратно тянет Арамиса за локоть, заставляя уйти подальше от мутных луж, серых от отражающегося в них неба. — Не беспокойся. — Мы поговорим об этом. Но не здесь. Атос вынужден оставить его одного посреди улицы, потому что поручения Тревиля никто не отменял, а сегодня их действительно много. Неприятные мысли преследуют целый день, отдаваясь тяжестью в голове. Он возвращается в гарнизон глубоким вечером, надеясь поговорить под предлогом дела неотложной важности, позаботиться о котором якобы отдал распоряжение капитан гвардии. Он не совсем представляет, как врать друзьям, но иначе остаться наедине невозможно. Арамис сидит в объятиях Портоса, прижавшись к руке, уронив голову ему на плечо, рассеянно слушая рассказы с фронта, смеется над общими шутками, и со стороны все выглядит безупречно. Нет никаких шансов заподозрить неладное. Атос бросает плащ на доски, вбитые вместо сломанных в пьяной драке перил, а поймав взгляд Арамиса, хмурится, словно всю жизнь мечтал отвесить ему подзатыльник. Кажется невыполнимой задачей спровадить Портоса, погрузившегося в детали истории, довольного, и видно, что уставшего, устроившего ладонь на пояснице Рене, прилежно выбирая слова, способные вызвать у последнего улыбку. Атос совершенно уверен: ничто не сработает, но помощь приходит, откуда ее не ждали. — Завтра утром придется сопровождать герцога и его людей в посольство. Портос на это замечание отвечает ожидаемым ругательством. — Совсем забыл, — ворчит он, все так же предсказуемо принимая предложение уйти в казармы за теплую заботу, а не попытку от него избавиться, — ты тоже не сиди долго. Слышишь? Арамису погано от того, что Портос думает о нем только хорошее. Он кивает, отпуская руку. И чувствует вину от молчаливого ожидания, когда лишний сегодня человек наконец поднимется по лестнице, скроется за тяжелой, разбухшей от дождя дверью и даст начать разговор. Улица пустеет медленно и неохотно. Трое кадетов спорят чуть поодаль, один из них — тот, что сидит на бочке с порохом — вроде бы самый заносчивый, доказывает что-то двум другим, эмоционально жестикулируя, пока его не стаскивают на землю. Под лестницей садовник, опустившись на корточки, гладит лохматого хромого пса. Он не известен своей любовью к животным, и вряд ли бы проделал путь от рыночной площади несколькими домами выше с узелком куриных костей, но перебитая лапа вызывает жалость, как раз достаточную для подобных подвигов. — Значит, не Ее Высочество… — Атос пользуется неоспоримым правом вложить в интонацию косвенное обвинение, и ему хочется хорошенько встряхнуть друга за плечи, сопровождая это укоризненным «что ты, дурак, наделал?», с толикой гнева, с примесью разочарования, потому что, Господь всемогущий, как можно провести ночь с королевой и располагать достаточным количеством глупости, чтобы наутро, когда помешательство прошло, не посчитать ее особенной, не полюбить всей душой, он правда не понимает и, покачав головой, задает закономерный вопрос. — Тогда кто же? Арамис смотрит на свои руки, как будто боится обнаружить вросшие в ладони цветы. — Одна из твоих дам оказалась достаточно благовоспитанной, чтобы любить мужа? Он переводит взгляд на костер, чуть дымящийся от мокрых бревен. Огонь, выравниваясь между порывами ветра, перекидывается со свежих, зеленых еще веток на сухие, вспыхивающие мгновенно, и на них надламывается, теряя высоту пламени. Лежащее поперек древко флага, уже совсем непригодное, горит плохо, и возникает смутное желание толкнуть его подальше в раскаленные угли. Привыкнув к легкости, с какой их четверке удается избегать неприятностей, Атос оказывается неготовым принять довод о том, что решение не признаваться автоматически делает болезнь смертельной. Арамис говорит об этом с убежденностью великомученика, которому просто невдомек, что никто в здравом уме не позволит закидывать себя камнями. Объясняет, почему не надеется на взаимность, но странно и неубедительно, не называя имени, не освещая причин как таковых, он несет самую настоящую чушь, лишь бы ему не пытались помочь. Атос, в свою очередь, внимательно слушает, находя серьезные несоответствия действительности. Возможность быть отвергнутым никогда его не останавливала. Он таскался за юбками, пленительно улыбаясь, и ни за что бы не стал скрывать чувства. Минутные увлечения и долговечные привязанности — все находило отражение в его поведении в равной степени искренно. А тут? Гром средь ясного неба. — Никому не нужны бессмысленные жертвы, — говорит Атос, когда Рене, прикрывшись рукавом рубашки, делает несколько глубоких вздохов. Видно, что ему стало хуже. Болезнь будет протекать в острой форме. Атос разбирается в таких вещах. Сталкивался раньше. Он не выдал бы столь личного секрета при иных обстоятельствах, но необходимость переубедить Арамиса сейчас, пока не поздно еще, бьет по вискам, вышибая все остальные мысли. Граф де Ля Фер рассказывает о своей графине, надсадный кашель которой пачкал платки мокрыми от крови незабудками. Их история могла закончиться, но продолжалась вопреки всему, ее писали дрожащими руками, последними чернилами, натянутыми улыбками, дорогими нарядами, охотой на лисиц, возмутительной наглостью, легкостью движений, умением вызывать восхищение. — Она не сдалась, а напротив, сделала все, чтобы спастись. Это наставление. Это брошенный к ногам совет. Не принятый. Уже собираясь уходить, Атос останавливается совсем рядом, сжимает острое плечо, оборачиваясь и смотря поверх догорающего костра. — Не будь эгоистом, — просит он напоследок, наклоняясь, чтобы продолжить вполголоса. — Рано или поздно мы с д’Артаньяном научимся жить без тебя, но вот бедняга Портос точно не справится с горем. Действительно, вряд ли бы он смирился с утратой — нет смысла скрывать — самого дорогого. Стоило подбирать выражения в кабаках, с неподдельной нежностью рассказывая о своем аббате. Атос кажется безобидным, когда напьется. Он слушает откровения, но будто бы крайне невнимательно. Он из того сорта людей, с кем не боятся делиться секретами, пока весь их вид далеко не прозрачно намекает: способность что-либо запоминать после лишней бутылки вина отказала напрочь. Таверна выглядит приличнее совсем уж злачных местечек, окно даже мало-мальски пропускает свет, и закату удается просочиться, задеть раму красными тонами, разлиться по столу между бокалами, отражаясь от грязного тусклого стекла. И пока Портос занят размышлениями вслух о вдове Элис, монологом настолько абстрактным, что она в нем фактически не фигурирует, Атоса посещает смутная догадка. Нет никакой гарантии, что в тот раз речь шла о девушке, и это всерьез озадачивает Атоса. Арамис ведь не говорил «она», заменял от чего-то на нейтральное «человек» и надеялся, что это не вызовет вопросов. Портос продолжает пить и поддерживать вялую беседу. — Скажи, — задумчиво отзывается Атос невпопад, — ты ведь любишь терновник? Портос кивает. — Очень. Вино кажется черным в лучах уходящего солнца. Тот же закат освещает стены и широкую полосу на полу — ту часть комнаты, с которой не справляется подрагивающее пламя свечей. Арамиса выворачивает. Он роняет голову на руки, задыхаясь, обессиленно сгребает со стола хрупкие цветы, сжимает их в кулаке, и у него слезы на глазах, потому что больно, как от туберкулеза. Кашель не проходит мучительно долго, а от холодной воды, кажется, только хуже. Когда боль наконец отступает, он перебирается на кровать, тонет в подушках и запахе дикой сливы; перевернувшись на бок, убирает со лба спутанные волосы, развязывает рубашку и думает, что не хочет сегодня молиться. Утром он стоит перед придирчиво оглядывающим взвод де Тревилем, следит внимательно, как бы не выдать свое паршивое состояние какой-нибудь незначительной мелочью. В противном случае услышал бы от Атоса уже знакомое «да ты совсем рехнулся», — он же никак не ожидал, что другу хватит глупости усугублять болезнь своим полнейшим бездействием, — наткнулся бы в придачу на осуждающий взгляд д’Артаньяна, который, конечно, не в курсе происходящего, но тоже волнуется за друга в периоды, когда тот увязает в неприятностях, свойственных приключаться с ним чаще, чем с остальными. Ему удается улыбаться всем этим хмурым рядовым. Не фальшиво, нет, ни в коем случае. Просто капитан, с несомненным удовольствием ругающийся на караульных, напоминает сварливого отца, вынужденного показательно отчитывать своих непутевых ребятишек, не потому что зол, а потому что следует преподать урок остальным. Арамису комфортно, и он не склонен видеть в такие моменты разницу между мушкетерами королевского дома и гвардейцами кардинала. Он вспоминает с ироничной усмешкой, как сам Франсуа де Бемо, высокомерный эгоист, блестящий главнокомандующий, лицемерный ублюдок, блевал цветами в подворотне. Над гарнизоном идет дождь. — О чем задумался? — прилетает откуда-то сзади. Арамис смотрит через плечо на Портоса и понятия не имеет, что ответить. Вопреки фактам он считает Бемо человеком чести, пытающимся защитить возлюбленного, а не жалким заносчивым трусом, которому гордость не позволила смириться со своим выбором — не то что показаться так в светском обществе, и его пробирает до костей чувством тоски. — Пойдешь сегодня в трактир? — Арамис тут же отшатывается, обнаружив де Тревиля в опасной близости от их ряда, и вытягивается в струнку. Ворчливый тон, с коим дается положительный ответ, оставляет впечатление притерпевших изменение планов. Может, он собирался нанести визит вдове… Ну что же, пардон, в таком случае. Арамис знает, что ему посчастливилось оказаться на первом месте в списке чужих приоритетов. Его предложения принимаются вне зависимости от заинтересованности в них. С тем же успехом неудачные шутки господ выдавливают из лакеев скрипучий сконфуженный смех. Вечер не спешит наступать, зато после трудного дня чувствуется особенно долгожданным. Вино дарит теплое расслабленное спокойствие и потребность рассказать все начистоту, но тогда выйдет слишком много слов. Слишком. Он начинает было, но затыкается посреди мысли, вспомнив сотню причин, почему стоило молчать. Насколько пьяным он выглядит? Пожалуй, достаточно, чтобы Портос не воспринял сказанное всерьез. И чтобы пришлось повторить при случае. Готовый все-таки рассказать о болезни, признаться в ее наличии для начала, он дублирует свои реплики двумя днями позже, ожидает кучи вопросов, наверное, но Портос от чего-то немногословен. — Объективности ради, — говорит он, — сложно представить девушку, которая бы не влюбилась в тебя, так или иначе. Довод, дающий шанс превратить все в шутку, выбивает землю из-под ног. Даже от трезвого Арамиса принято ожидать порой несерьезные, брошенные на ветер заявления. И это не значит, что ему не верят. Тут другое. То, что заставляет раздраженно отмахнуться. Поднявшись и направившись к воротам, он старается моргать чаще. Он уверен, что Портос пойдет следом, и от того чувствует себя загнанным в угол. Нельзя просто так прервать разговор без соответствующих последствий. Едва он успевает забраться в седло, как поводья бесцеремонно перехватывают. — Что ты делаешь? — спрашивает Портос, со всей злостью и досадой, на какую только способен по отношению к Арамису. — Спасаю тебя от угрызений совести. Он ведет себя как идиот, глупо и непродуманно, в его словах тоже, впрочем, нет никакой идеи, зато горечи хоть отбавляй. — Мне тебя силой стащить? Угроза звучит до того упрямо, что Арамис улыбается, запрокинув голову. А когда чуть не теряет равновесие от воплощения ее в жизнь, и вовсе срывается на смех. Над ними плывет белоснежное от облаков небо. — Подожди, — с трудом выговаривает он, пытаясь оттолкнуть ухватившегося за ремень Портоса и вытащить ногу из стремени, — подожди, я согласен спуститься сам. Портос отпускает, позволяя спрыгнуть, но вместо того, чтобы отойти, ловит в объятия. С Арамиса сваливается шляпа. И в эти несколько секунд все кажется таким простым, как будто более удачный момент жизнь, может, уже и не предоставит. — Пока я не передумал, — ему становится плохо, под ребрами разливается особенно сильная боль, от которой с ума можно сойти, но на сей раз не мешает, наоборот расценивается как лишний повод действовать, — это из-за тебя. — Шутишь ведь? — А похоже, что шучу? Арамис чувствует, как его сжимают в руках сильнее, и начинает вырываться. И Портос наверняка готов подумать о своей навязчивости, только вот его предположения касательно неясной еще ошибки рушатся в тот же миг, как Рене сгибается в приступе кашля. Кровь на тыльной стороне ладони выглядит страшно неестественно. И цветы. Почти нетронутые, не успевшие испачкаться, сыпятся на рубашку. Абсолютно непроизвольно, в какой-то лихорадочной спешке получается поймать его запястья, отводя в сторону, заставляя держаться за себя, осторожно оттеснить к стене, зажать в крошечном переулке, подальше от чужих глаз и холодного порывистого ветра. Портос не верит, что можно быть счастливым и убитым чувством вины в равной степени. Что это не сон, в конце то концов. Что он в самом деле покрывает лицо Рене запоздалыми поцелуями. — Я и мечтать о тебе не смел, — говорит он. Арамис пользуется моментом: спешит отвернуться, вытирая кровь с подбородка. И кажется, он сгорит со стыда, когда Портос снова притягивает его к себе, на этот раз невесомо касаясь шеи, и спрашивает хрипловатым шепотом, можно ли ему, а дождавшись короткого кивка, целует быстро и настойчиво, будто боится, что он может передумать. Отстранившись, тут же утыкается в расстегнутый ворот рубашки. Арамис держит его руку в своей, ищет вторую, чтобы отойти от стены, и Портос вдруг осторожно обнимает его талию, но той самой железной хваткой, из которой не выбраться.  — Ну ты чего? — спрашивает Рене в растерянности. — Чего ты? Я ведь никуда не денусь. — Почему не сказал сразу? — бормочет Портос с какой-то беспокойной угрюмой злостью. Наверняка предположил, каким бы стал худший исход. — Ты не мог решать за нас обоих. И уж тем более изображать прекрасное настроение вплоть до… — он умолкает, понимая, что это далеко не самый важный вопрос, и снова впечатывает Арамиса в стену. — Как долго? И какого черта Атос в курсе? Нужно располагать высочайшим уровнем самообладания, чтобы согласиться на предложение повременить с объяснениями, а также достойной уважения выдержкой, чтобы дорога до казарм не растянулась на целую вечность шагов по мутным от грязи лужам, камням мостовой, вечность, наполненную городским шумом, снующими тут и там попрошайками, рассыпанными ветром серыми листовками, врезающимися в фасады зданий темными оградами. В маленькой же комнате, за закрытой дверью, как назло, из всех вероятных вопросов остается только один, от которого сердце стучит в районе горла. У Арамиса слишком много ремешков на камзоле, и только верхние два расстегнуты. У него сбитое дыхание и потемневший взгляд. Он выглядит растрепанно, нетерпеливо, нервозно, позволяет целовать теплую, пахнущую вином шею. Портос не говорит «я хочу тебя». В этом есть крайне неприятная прямолинейность. Молчит, стараясь угадывать, как будет лучше, медленно и ласково кружит по комнате, пока не валит на кровать, осторожно начав справляться со злосчастными ремешками. И он думает, что не всегда важно своевременно получать ответы.