[Да, всех бросали И оставляли с пустыми руками]
Айзек знает: Бога нет. Не может быть, чтобы был - а детей топтали. Выкорчевывали душу, плевали, наотмашь били по лицу: неблагодарный сукин сын. Не может быть, чтобы был - а они, дети, в клетках приютов выли: мама, папа, заберите меня домой. У Айзека нет дома, нет родителей и нет Бога. Айзек просит: Эллисон, забери меня к себе. Эллисон тоже нет. В Париже холодно. Айзек запахивает пальто и дышит на руки: бледные, дрожащие, расчерченные лезвиями рек на пергаменте кожи. Под глазами в кругах цикличность вымученных недель. Хозяйка говорит: тебе бы поспать, милый. А он забывает как. Крис не звонит триста двадцать первый день. Айзек набирает его номер в триста двадцать первый раз. Всегда сбрасывает. Кофейня на площади Дофина пахнет заварным кремом и горячим шоколадом. Айзек затягивает фартук, принимает заказ. Французские девочки просят: что-нибудь на ваш вкус, пожалуйста. Он приносит апельсиновый сок. Эллисон его любила. Эллисон больше нет. В школе раздают анкеты. Там, где про семью, Айзек пишет: Крис Арджент. Учитель спрашивает, кем приходится. Айзек говорит: отцом. Он, бесхозный пес, каждый день под дверью ждет. Брат, Кэмден, называл его щенком: лохматый, запуганный, гонял мяч во дворе и ластился к ногам. Отец говорил: вон из дома, жри; хватал за шкирку и заставлял приносить тапки. Айзек принес бы, он послушный - вот только некому. Крис возвращается через триста двадцать два дня. Запах железа, виски и пота мешается с молоком. В переноске - ребенок. Обычный, по-тыквенному сморщенный, маленький, с пустышкой-свинкой, но пахнущий волком, зверем. – Привез тебе сестренку. Айзек смотрит, принюхивается, не понимает чья, откуда. Но знает: если девочка здесь, значит, так надо. Значит, правильно. Он не в праве спрашивать почему. – Как зовут? Крис улыбается. – Эллисон.alicks - next to you
Айзек пытается запомнить: сестра. Айзек старается привыкнуть: Эллисон. Семья. Дочь Криса. Оборотень-койот. Ей два месяца, у нее не по возрасту первые зубы, и она всегда плачет. Крис говорит: все в порядке, Айзек, я справлюсь. И Айзек, знаете, верит, но полезным быть хочет, помочь - а боится. В его жизни не было детей; был подвал, морозильник. И сам - будто маленький взрослый - драил унитазы, копал ямы. Одному только не научился - заботе. Пробовал когда-то, с Эллисон, целовал, пытался блинчики сделать (те, которые так любила, с вишневым сиропом). Они у него подгорали всегда, а она научить обещала, улыбалась. Айзек понимает сейчас: не готовить - заботиться, рядом быть, нужным. Не успела. Умерла. Айзек с ней вместе, еще тогда, с сердца остановкой, с прощанием (не в его руках). Пытается запомнить: сестра. Не привыкает: Эллисон. Держится обиняком, наблюдает, близко не подходит, уходит. Крис не настаивает, понимает. Айзек за это благодарен. Так заводится, что слова не в ходу теперь. Кивает Ардженту утром, молчит в школе, на работе, становится тенью, безмолвный, ходит: руки в карманах, голова вниз. Ночью считает трещины на потолке и звезды. Крис хлопает по плечу, задерживает руку, взгляд, но не спрашивает. Глаза вместо него говорят: я рядом, я помогу, только скажи. Светает. Туман стелется на улицы Парижа вытканным солнечными лучами полотном. С первого этажа, из пекарни, тянет запахом шоколадных круассанов и багетов с ветчиной. Айзек хочет купить Крису, сделать хоть что-нибудь, позаботиться, но снова проходит мимо. Плутает по лентам кварталов бесцельно, без пункта прибытия, один, он, мальчик-омега. Стекла витрин, дверей сливаются в одно, пока случайно, на автомате, инстинктах не толкает плечом, оказываясь в царстве плюша и пластмассы. Минует кукольные дворцы, лошадей, набитых ватой принцев. И волк замирает напротив игрушки, заводной, с месяцами-улыбками и звездами на золотых нитях. Поворачивает ключ из интереса щенячьего, детского: у него такой не было, не видел. Играет мелодия, колыбельная. Одна из тех, которые перед сном, которые мамы поют. Из подсознания щупальцами вытягивают картинку воспоминания: мама, Кэмден и он, Айзек. Кровать такая, знаете, крошечная, больничная, провода вокруг, а они вдвоем, вместе, жмутся оба к маме, оплетают руками живот, слушают, как поет, подпевать пытаются, скулят (маленькие, так не умеют). Мама смеется. Айзек помнит: морщинки в уголках губ. Потом - гроб, дубовый, с краской облупившейся. А в нем мама. Оборвалось. Колыбельные больше не пели: под крышкой морозильника Айзек снова и снова забывал слова. Ему восемнадцать; вспоминает мелодией, заточенной в пластиковый корпус детской игрушки. И думает почему-то не о маме, нет - об Эллисон, которая в колыбели в арджентовской квартире. Он попытаться должен, обязан, постараться стать лучше, научиться петь (для нее). Делает первый шаг, выкладывая деньги на прилавок. Игрушка в бумажном пакете, упакованная, красивая. Жалко, когда забивает под диван, в коробку пыльную, старую. Не справился, сдался. Снова штукатуренный потолок, открытое окно и плач за стеной. Крис шепчет, качает на руках. Устал, он чертовски устал. Здесь, во Франции, у него (них) тридцать первая бессонная ночь из тридцати одной. Айзек знает: Арджент не справляется больше, не сейчас. У него тени под глазами с Марианскую впадину. И он, Айзек, говорит: тебе нужно поспать, Крис. Я справлюсь. Чеканит слова, застывает возле, впервые близко так, рядом. Плача предел по децибелам и запах, эмоции: она ищет зверя, оборотня, койота - инстинкты. Находит Айзека. Утыкается носом в грудь, когда он на руки берет осторожно, медленно; причмокивает; чувствует; засыпает под дыхание мерное, волчье. В Париже ночь. Айзек запоминает: сестра. Айзек привыкает: Эллисон.