Хейл-Стилински-Арджент

На следующий уик-энд они все собираются на ранчо, чтобы пожарить барбекю, и Дерек с Айзеком вытаскивают из дома стол и расставляют пластмассовые садовые стулья, и они шутят, и Элли путается у ног, и Айзек впервые не одергивает себя, когда думает, что они семья. Потому что все, что делают, так естественно: Крис пытается одеть Элли кепку, а она не слушается, вырывается, чтобы помочь Брэйден донести лимонад; и она бежит к Дереку после, и он садит ее на шею, и это правильно. Жизнь, которую они заслужили. Не хватает Коры. В последние дни все чаще, но Айзек знает: не ее вина. Айзек в курсе многого, если говорить честно. – Ты в порядке? – находит ее в летней кухне, сидящей на дощатом полу. На ней одна из его больших рубашек, и у нее вид усталый, и Айзек не удивляется, когда замечает разбитые тарелки рядом. – Все валится из рук, – объясняет Кора. – Черт. А я ведь уже должна этому дому хуеву тучу всего. – Дереку нет до этого дела. – Зато мне есть, – бросает суховато, а на него, Айзека, даже взгляда не поднимает. Заправляет прядь за ухо, сгребает керамики осколки. Бормочет: – И не только до этого. А он слышит. Разумеется, слышит и знает, что ему, знает, о чем. Знает. И хочет сказать: мне тоже, Кора, мне тоже есть дело. Потому что речь не о наборе чертовой посуды. Речь о ребенке. – Я, – Айзек теряет слова. И эти несколько секунд, когда она поднимает голову, и когда она смотрит на него, и, черт, когда он думает, что она носит его ребенка. Секунды, в которых есть смысл. Больше смысла, чем в каждом годе его маленькой жизни. (Эта история о маленьком человеке - не история о герое). Но иногда достаточно сделать один шаг, чтобы стать бо́льшим. Большим для кого-то одного. Кого-то крошечного, слабого, ищущего тебя в сотнях тысяч других. – Я знаю, Кора, – наконец, говорит он. А ей не хватает времени даже, чтобы вдохнуть (не то, чтобы ответить), потому что в следующий миг Элли ураганом влетает в кухню, волоча за собой плюшевого волчонка Скотти (идиотское имя для игрушки, Айзек), и она улыбается во все двадцать молочных и вприпрыжку бежит к Коре. – Пошли, – тянет за руку. А потом вдруг отпускает. Итак, Элли два. Она оборотень-койот, и она делает десятки других вещей, которые не по зубам большинству двухлетних карапузов, но ей не нужно все это, чтобы заглянуть в глаза, сжать губы, а затем прижаться к груди крепко-крепко, обнять так громко, будто это слова. Потому что она не будет гением или ребенком-оборотнем в первую очередь, нет; она будет чуткой и наблюдательной малюткой. – Иди ко мне, малыш, – Кора подхватывает ее на руки, и Кора ощущает их обоих, ее крох, которые не знают друг о друге, но будто бы чувствуют; потому что он пинается, когда Элли рядом, потому что Элли инстинктивно жмется к животу. – Ты моя любимая девочка. Целует ее в кончик носа, и Элли морщится забавно, а она, Кора, разрыдаться готова (будь неладна эта чувствительность). – Ты моя любимая Кола, – говорит малышка искренне, и Кора чувствует, чувствует все это. Не чутьем оборотня, нет. Женщиной. А Айзек переминается с ноги на ногу рядом и не понимает, конечно. То есть видит, слышит, но не знает. Не ощущает так, как она. И Кора замечает это в его глазах, и это сбивает с толку. – Я возьму ее, – произносит, когда Кора поднимается с Элли на руках. – Все нормально, – отвечает она, и малышка крепче обхватывает ее за плечи. – Мы собираемся вывести лошадей. Ты с нами? – Н... – Да, Асек, да! – перебивает Элли, хлопая в ладоши. Айзек, конечно, добавить не успевает, что не катается и лошадей, кстати говоря, не терпит. (Кому интересно, что он разбил голову в шесть, свалившись с пони на школьной ярмарке? Коре уж точно нет). Он не боится, у него нет гиппофобии, нет, и лошади, разумеется, - это не четыре стены, но Айзек смотрит затем в жуткие дыры черных глаз, и он чувствует, что ничем хорошим это, ей-богу, не кончится. Серьезно, ничем. – Кто хочет с нами? Дерек? – Я не хочу, – говорит Хейл коротко, закинув ноги на один из стульев. На нем клетчатая тенниска, и он, вероятно, сошел бы за дедулю, не будь подкачан, как Шварценеггер. – Зануда, – Кора закатывает глаза, дергая лошадь за поводья. – Старик Менфрид в свои восемьдесят сделал бы тебя. – Старик Менфрид умер, когда играл в гольф. Он сделал бы меня только в собственной глупости. – О, иди уже, – бросает Брэйден, сталкивая Дерека со стула. Кора довольно хмыкает. – Пусть Айзек едет, – пожимает плечами Хейл. – Что? Причем тут я? Это твои лошади. – По-твоему, я похож на конюха? – Ты похож на обвисшую мошонку, Дерек, – встревает Кора. – Мошонка, мошонка, – вторит Элли радостно. Дерек усмехается, расслабляясь в стуле. Кора бросает на него гневный взгляд и просит малышку не повторять за ней. – Эй, вы двое, – вступается вдруг Брэйден, пиная ногой ножку стула, в котором нежится Хейл. – Поднимайте живо свои волчьи задницы и не имейте привычки заставлять дам ждать, – сухо заканчивает она. Один-ноль буквально. Стоит ли говорить, в чью пользу? – Мог бы и не форсить, – бросает Кора, когда Дерек забирается на вороного коня. С грацией Наполеона держится, ей-богу. (Айзек-то едва заползает на спину своего). – Он не самый сговорчивый, так что держись крепче, – замечает Брэйден, отпуская поводья. Не усмешка ли это на ее губах, а? – Ага, спасибо, – бормочет. Чертовски, знаете, вовремя. Предупрежден - вооружен? О, Айзек готов поспорить. Ой как готов. – Но, – говорит он, потому что это единственное, что приходит в голову. – Но, лошадка. И его конь прет совершенно в другую сторону. Что ж, Айзеку, конечно, ума хватает порычать. Громко так, чтобы, тугоухий, услышал. Потом только понимает: зря. Разумеется, зря. Берет в толк, когда валяется на земле, сброшенный, с локтями разбитыми и золотом в радужках: копытный-то пятьсот ярдов протащил. И сгинул, черт. Плевать. Ему, Айзеку. А Дереку нет. Дерек возле застывает, и его, правда, слишком много. Тень не человека, нет. – Где конь? – Откуда мне знать? Он твой, вот и копайся в его желейных мозгах, – держится ровно, а взгляд щенка, которому воздух из легких выбили; забитый такой, напуганный. Кора едва держится, чтобы не подбежать, прижать к себе. Помнит ведь, что значит. Звук бьющегося стекла, коробки, морозильник - страх. Айзек боится. Дерек протягивает руку: – Поднимайся, найдем его. – Зачем? – спрашивает уже раздраженно. Знает, что заметили. Она, она заметила. Айзек не готов выглядеть слабым, не сейчас. – В той стороне железнодорожные пути, и поезд будет там меньше, чем через десять минут, – объясняет Дерек. – Шевелись. – Как ты вообще можешь об этом знать? – Абсолютный слух и несколько простейших физических расчетов. Еще вопросы, или займемся делом? В конце концов, они успевают: спасают коня, товарняк и возвращаются на ранчо точно к барбекю. Это кажется одной из тех забавных историй, которые обсуждают во время семейных ужинов, но Айзеку не смешно, и Дерек-то, знаете, тоже не веселится, а Брэйден едва держит себя в руках, когда этих двоих и коня на горизонте замечает. – Солдатская пунктуальность, мальчики, – усмехается она, нанизывая стейк на вилку. А потом забывается. В разговорах, холодном лимонаде и апельсиновых тенях на лицах. Здесь дом. Кажется, этого достаточно, чтобы стать счастливым. Раскрошить счетчик и быть. Не хоронить себя в семнадцать, двадцать. Говорить спасибо, что жив. У Айзека будущее в Коре. Буквально, потому что под ее сердцем его ребенок. И он чувствует, когда прижимает ладонь к ее животу, опускаясь рядом, касаясь губами плеча. Чувствует: в этом - жизнь.