Хейл-Стилински-Арджент

Лидия намазывает ноги кокосовым маслом в пропахшей теплой влагой и ароматическими свечками ванной - она только после душа, ее волосы закручены в полотенце на макушке, на плечи наброшен тонкий халат из вискозы. Стайлз смотрит на нее, привалившись к дверному косяку, и нервно стучит костяшкой большого пальца по зубам. В конце концов, она оборачивается: – Я знаю, ты хотел, чтобы все было по-другому, - говорит она, поглаживая его по щеке и оставляя на ней запах масла и дорогого лосьона. - Но с детьми так не бывает. Ты думаешь, что прошло слишком много времени и она не простит тебя, но это не так. В один момент они все начинают осознавать, что им недодали, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, но они все еще остаются детьми. – Когда они осознают, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, детство заканчивается, - поправляет Стайлз. В семнадцать он думал, что в будущем его ожидают обручальные кольца, ипотека и дети. А к двадцати восьми вся его жизнь стала похожа на -дцатый выпуск ток-шоу Опры, ну, вы понимаете, замес в том, чтобы закадровый смех вышел более убедительным. – Нам следует рассказать Томасу. Завтра, - она упирается ладонями в его голый торс. - Как только заберем его от твоего отца. – Нам придется ответить на все вопросы. – Как и всегда, - Лидия наклоняется и целует его, скользя руками к его поросшему густыми волосками животу и оттягивая тугую резинку пижамных штанов, под которыми нет белья. - Включи подогрев бассейна. Я сделаю нам коктейли. – Водку с тоником, - Стайлз обводит пальцем ее торчащий розовый сосок. - Двойную порцию. – Иди уже, - она отталкивает его и запахивает халат, стягивая полотенце с головы свободной рукой. - И... Стайлз. Я люблю тебя. Жир застыл на решетке для барбекю в старом гриле, и Кора бросает затею отмыть ее еще на второй минуте матча в залитой моющим средством майке и с ободранными заусеницами с пальцев. Ее ладони липкие от жирной воды. Она обтирает их о деним, оставляя на нем масляные пятна. – Сам его мой, - орет она Дереку, развалившемуся в складном стуле перед вытащенным на веранду теликом, который транслирует Кубок Мексики. Его загорелая, как жареная индейка, рука лежит на плече Брэйден. На затянутой в футболку милитари груди спит Севен Джей с зажатой в руке цыплячьей ножкой и этим ангельским личиком ребенка, которым она удостаивала Кору пару раз до того, как выпалила «папа» первым словом, попутно стараясь выдавить маме глаза. Да простит ее Господь, Кора все еще думает, что ее спокойную дочь подменили в роддоме на ребенка, который в два с половиной намерено плюются в нее сырным супом и закатывает истерику во время купания, запуская ей в голову лейку-слона и все резиновое семейство осьминогов. – Дети должны были остаться у Дерека на все выходные, - Айзек подходит к ней сзади, от него пахнет беконом и грейпфрутовой газировкой. В руке банка «Кактус кулер», и Кора нагибается, чтобы отпить из нее. – Но? - потом она стягивает мокрую майку через голову, и лямки от купальника сползают по ее вспотевшей шее. Айзек прижимается к ней губами. – Но они будут здесь всю неделю. Хочешь в Пунта Чуэка за сальсой? – Хочу жареные бананы и покурить, - Кора смачивает слюной сладкие после газировки губы и перекидывает майку через плечо. - Скажу Олби, что мы уезжаем. Заедем домой за вещами? – Как скажешь. Она поудобнее проталкивает ноги в шлепанцы и вытирает соус с его рта. Потом облизывает палец и кусает его за мочку, оставляя на ней вязкий след своего дыхания. Он сжимает ее руки и заводит их за спину. – Выгоню машину из гаража, - он целует ее в нос с самодовольной ухмылкой обладателя подержанного спортивного «мустанга» 62го с откидным верхом и воздухозаборником на капоте. Машины, в которой нет места для двух детских кресел, надувного острова и нового стульчика для кормления с летней распродажи. На такой ты едешь к побережью с забитой косяками пачкой из-под «Пэлл-Мэлл», ананасами в рюкзаке и парнем на водительском сидении, который врубает «Блинк-182» и всю дорогу держит руку на твоем голом бедре. Их сын сидит на покрывале у сдутого бассейна, сгорбившись над альбомными листами с зажатым во рту восковым мелком. Из-под развернутой козырьком к затылку бейсболки торчат выжженные на солнце кудряшки, футболка смялась. – Не забудь про математику, - Кора стягивает волосы на затылке и нагибается, чтобы поцеловать его. - Мы с папой заберем вас в следующую пятницу. – Ладно, - Олби неопределенно ведет плечом и утыкается в альбом, почесывая расцарапанную коленку. – Малыш, я твоя мама, и ты можешь рассказать мне все, что угодно, ты же это знаешь? - Кора поднимает его голову за подбородок. – Когда Элли вернется домой? – Не знаю, - честно отвечает она, поглаживая его по все еще пахнущей кремом от загара щеке. – Почему Малия ее бросила? Она спускает руку вниз. – Иногда родителям приходится оставить своего малыша, потому что только так они могут защитить его. Знаешь, есть вещи, которые просто случаются, как бы ты ни старался. – И ты бы тоже меня оставила? – Если бы это был единственный способ защитить тебя, да. Олби опускает голову, копая пальцем шрам от прививки. За его спиной останавливается Айзек, перебрасывая ключи от машины из одной руки в другую. На шее висит полотенце. Они обмениваются многозначительными взглядами, которые практикуют все последние годы в их крошечной квартирке с открытыми окнами в квартале круглосуточных сетевых забегаловок, когда посреди ночи радионяня выдает шелест сползшего одеяла из общей детской сразу после стука мусороуборочной машины с орущим из нее чарт-листом латинских песен. – Мама, - Олби поднимает на нее глаза, и Кора понимает, что он сейчас расплачется. Его губы, которые достались ему от нее, стягиваются в полоску, как у Айзека. - Пообещай, что ты меня не оставишь. Никогда-никогда. Она притягивает его к себе за голову, и он забирается к ней на колени, как когда ему было четыре и он пугался бешеных австралийских бэкпекеров с их рюкзаками размером с человеческий торс и сгоревшими красными лицами, и вжимается в плечо горячей и мокрой от слез щекой. – Куда я от тебя денусь? - спрашивает она, перебирая его кудряшки на вспотевшем под бейсболкой затылке. – Честно? – А иначе родился бы ты у нас с папой? - она целует его в живот. С ее девятнадцати Кора знает, что все, что ты знал о жизни, все, что было для тебя важно, отходит на второй план, когда на свет появляется твой первый ребенок. // Скотт уже стоит в дверях, словно ждал их всю ночь или искупался в тормозной жидкости. Он в своей классной курточке с американским флагом, под ней толстовка с капюшоном, натянутым на лоб, как у рэперов или каучсерферов, которые приезжают к ним с младенцами в рюкзаках-кенгуру и пачками с маршмэллоу. Элли хочется на него злиться, но она не может, потому что он ей нравится. Она сжимает его кулон, который болтается на бамбуковой нитке с пацификом и Биллом Шифром под ожерельем из ракушек. (Вещдок: такое же есть у Олби и Джей-Джей. Кора купила их в Кампече, куда они с Дереком ездили на День независимости два года назад). Питер пьет молочный коктейль из «Баскин Роббинс». Он взял ей такой же и пакет с банановыми пончиками в розовой глазури, а утром отвез на завтрак в «Интернейшнл Панкейк Хаус» с голубой крышей, продавленными поролоновыми подушками и блинчиками с кленовым сиропом размером с Пирамиду Кукулькана. Официантка в костюме Пастушки Бо Пип принесла им кучу всего из того, что Элли могла бы съесть, но она устроила протест и не съела ничего, поэтому сейчас ее пустой желудок булькает, как слив в бассейне, в котором только что спустили воду после нашествия детсадовской группы. – Съешь пончик, солнышко, - говорит ей Питер голосом Великого Мастера Угвэя, но она его бойкотирует, потому что он ничего не сказал ей про папу и отвез в пустую квартиру со стеклянными стенами, тигровыми шкурами и здоровым холодильником для трупов, хотя Элли просила оставить ее в «Макдональдс». Но трупов там не было, зато были персиковый сок в коробках и замороженные вафли. И Питер сказал, что не будет ее убивать. И все это было лучше, чем быть со Стайлзом и думать о том, что его она тоже не может ненавидеть, потому что он Человек-паук и она знает, что это Малия заставила его ей врать. Потому что она никогда ее не любила. И его тоже. И Элли пытается понять, почему они ее родители. Она знает, откуда берутся дети - она прочитала об этом в интернете. Она знает, что малыш рождается, потому что его мама и папа любят друг друга и занимаются всякими противными вещами, чтобы он появился в мамином животе. И когда она думает о том, почему же тогда родилась она, ей хочется плакать и на Комик-кон с папой, потому что она знает, что он есть у нее, а она у него, и ей все равно, что она появилась у него без мамы. Она хочет, чтобы он был здесь, тогда бы она сказала ему, что ее подкинули инопланетяне и только он ее папа. Потому что когда она думает о Малии, она ненавидит ее так же сильно, как хочет назвать «мамой». Потому что она соврала, когда сказала, что хотела этого только однажды. Потому что каждый раз после того, как они перекрашивали все двери в доме в желтый и совершали набег на супермаркет прямо в заляпанных краской комбинезонах или спорили о доставке еды, она думала, что ее супермама такая же, как Малия. Но ей всегда было проще делать вид, что она ей не нравится, чтобы никто не узнал о том, как сильно она на самом деле хотела, чтобы Малия была ее мамой. Но сейчас она хочет домой, картошку фри с чесночным соусом и чтобы все это закончилось. Она вытягивает стянутую бинтом ладонь над носками своих «конверсов» и думает, что это выглядит так, словно она четыреста дней жила на необитаемом острове с динозаврами, Ваасом Монтенегро и рыбными консервами и ее только что спасли, но ей не хочется, чтобы Олби рисовал это в своих комиксах. Это не Лимонный Солдат, это Элли, и она закусывает щеку, чтобы было не так больно. – Привет, - говорит Скотт, и она вспоминает, каким злым он стал, когда она накинулась на Малию. Он держит в руках открытую пачку «Эм энд эмс». С соленым арахисом. Он знает, что это ее любимые. Ей хочется обнять его и прижаться щекой к его теплому животу, но она даже к пачке не тянется. Ей кажется, что вся планета обмазана суперклеем и она навсегда прилипла к этому месту перед Скоттом, который смотрит на нее так, что она одинаково хочет за него замуж и чтобы ее смыло цунами. А потом она слышит, как папа говорит что-то противному Питеру, навалившемуся на капот локтем с сигаретой во рту с видом, будто он ковбой из кино про Дикий Запад, а не старикан с именной клюшкой для гольфа и дурацким голосом. Папа улыбается ей, словно это не она сказала, что ненавидит его больше всего на свете, и ей становится грустно и обидно за него, потому что он всегда ее любил, отдавал ей манговые маффины и картошку фри со своей тарелки и заворачивал в одеяло, зная, что она любит спать, как буррито. Тогда она садится на песок, приклеенная к планете, и плачет так громко, что ей кажется, ее слышно даже в Антарктике или Папуа-Новой Гвинеи. Папа отрывает ее от земли, подняв на руки, как в ее шесть, когда она носила оранжевые заколки с Симбой и оставляла выпавшие зубы под подушкой. – А если бы там... если бы началась ядерная война или... или зомбиапокалипсис, и я бы уже никогда не узнала, что ты ехал ко мне, - она прижимается к его шее, пахнущей металлом и грецким орехом. - Папа, пожалуйста, я больше не хочу здесь оставаться... Я хочу домой... Я хочу к Коре. Пожалуйста. Пожалуйста, не оставляй меня тут одну. И она плачет и плачет, пока вся Солнечная система и весь мир разваливаются на части.