Небо в осколках

Машину потряхивало на выбоинах, тихо урчал мотор, голова пилота покачивалась в такт движению. Мокрые волосы щекотали шею Олафа, но он не собирался отстраняться. Они ехали уже полчаса, заплутав где-то на размытых дождями дорогах, но пленный так и не пришел в себя. Он все время норовил сползти с сиденья, и адмиралу пришлось обнять его одной рукой, прислоняя его к своему плечу. Было мокро, холодно, форма пачкалась глиной, мерзко пахло кровью, гноем и горелым пластиком от обугленного комбинезона, и все же Кальдмеер находил в таком положении приятные стороны. Адмиралу было отчего-то уютно, и, одновременно, тревожно, но тревога эта была радостной, такой, как бывает в детстве перед большими праздниками, когда ждешь — не дождешься наступления утра этого дня, боясь заснуть, и мечтая, чтобы он наступил скорее. Кальдмеер впервые рассматривал пилота с близкого расстояния, отмечая для себя каждую деталь. На щеке у того была длинная царапина, покрытая въевшейся грязью, а на подбородке, — уже не гладком, как почувствовал адмирал, проведя по нему указательным пальцем — наблюдалась совершенно детская, какая-то смешная, вовсе не героическая, ямочка. Высокие скулы, обтянувшиеся тонкой кожей более светлого оттенка, чем можно было бы ожидать от уроженца этих мест, черные ресницы, не смотря на свою длину, не скрывающие синие круги под глазами, нос с едва заметной горбинкой, — все это адмирал рассматривал, постепенно, не торопясь. Кальдмееру было досадно только, что глаза пилота были закрыты, — и он не мог увидеть, какого же они цвета. Ему было немного смешно — природа заключила мятежный дух в красивую оправу, не поскупившись на материал, но не озаботившись добавить к этому немного здравого смысла, тем самым перечеркивая все свои старания. Определенно, смотреть на пилота следовало только когда тот находился в сознании — без злого сверкания глаз он смотрелся по-другому. Олаф сделал все, что мог, и теперь жизнь пилота зависела только от его удачи да крепости здоровья. А Кальдмеер еще мог обеспечить его хорошим уходом до выздоровления. Связь была неустойчивой из-за своих и чужих глушилок, но Руперт как раз сумел связаться с городом по закрытому каналу, и ему ответили — видно, тот самый губернатор, как-то добравшийся уже до дома, — что с удовольствием покажут господам офицерам «место для конфиденциального отдыха, совершенно безопасное». Подробности, разумеется, при личной встрече. Что будет с пилотом потом, когда он вылечится, Олаф не знал, да и не заглядывал так далеко, отученный от этой пагубной привычки многолетней службой. Главное, сейчас все шло хорошо, пленный был транспортабелен, и не был опасен для окружающих — как сказал главный врач лагеря, уже через полчаса после введения вакцины вызвавшие болезнь вирусы погибали, и заражение окружающих было невозможно. Не то, чтобы адмиралу это было важно, все равно все военные Союза, как просветил его врач, были привиты от этой экспериментальной заразы, но спровоцировать массовую эпидемию среди местных все же не хотелось. Олаф откинулся на спинку сиденья, отвернулся к окну — все же, запах внутри стоял тяжелый, — а потом, секунду подумав, опустил стекло. В лицо пахнул свежий, пахнущий сырой травой и озоном ветер, донесся шелест шин автомобилей, шум скребущих иногда по днищу высоких трав. Они ехали сейчас по грунтовой, давно не езженной дороге, по которой, как сообщил водитель, можно быстрее всего, и, к тому же, не встречаясь с колоннами техники, добраться до города. Было слишком опрометчиво включать фары — не стоило искушать теоретически в полном составе сбитую хексбергскую авиацию. Ориентировался водитель только по спутниковым картам местности, приборам, да своему опыту и белевшим на дороге под светом первых звезд камням, так что двигались они очень медленно. Некоторое время адмирал наслаждался, полной грудью вдыхая влажный воздух, вслушивался в равномерный шелест травы, но вскоре его хорошее настроение было нарушено. В темноте вдруг раздался испуганный, отчаянный женский крик, и совсем рядом с краем дороги, бросаясь прочь от машин, в вересковые заросли, мелькнули две темные тени. По тому, что одна из них была совсем маленькой, Олаф понял, что это были мать с ребенком. Ему было немного жаль их. Что они делали ночью посреди полей, было ясно. Как и тысячи других жителей городов, спасшихся от облав и зачисток, они бежали вглубь страны, подальше от дорог и городов, в надежде перейти где-нибудь границу, получить защиту соседнего государства как беженцы. Шли ночами, голодали, погибали, попадаясь случайным патрулям, — сколько уж раз Кальдмеер видел подобное во всех тех странах, где он воевал! Немногие достигали своей цели, и судьба беглецов была предрешена. Олаф на короткое мгновение ощутил легкую грусть от того, что этот сценарий разыгрывался так часто, слишком часто. Можно было, конечно, оставить этих беглецов своей судьбе, позволить им скрыться на своих неведомых дорогах, к тому же он адмирал, а не уполномоченный по гражданскому населению. Но Кальдмеер, вернув в голос командирские нотки, чтобы не показать своего сентиментального настроя, все же спросил Руперта, который, как и водитель, заметил людей, но молча ждал указаний своего адмирала: — У тебя есть связь? Отметь координаты. Руперт вызвал отряд зачистки, и Олаф слушал, искаженный помехами, усталый голос Рудольфа Штейна, начальника полиции сектора. Работы в эти дни у того было много, а впереди был еще месяцы и месяцы тщательных прочесываний населения и борьбы с повстанцами, поэтому новость о бродящих где-то женщинах и детях он принял с раздражением и длинной нецензурной тирадой в адрес секретаря, который соединил его с Рупертом. Правда, когда позабавленный замешательством адъютанта Кальдмеер попенял полицейскому за дырявые кордоны, которые способен пройти даже безногий, тот сменил тон и несколько раз, прежде чем Олаф дал отбой, извинился и поклялся лично поверить оцепление вокруг населенных пунктов. Пока они ехали, небо очистилось, тучи разбежались, и черно-синяя бездна засияла яркими, близкими, мохнатыми звездами. Добрались без происшествий, только один раз встретился патруль, охранявший въезд в опустевший город. У офицера узнали, где находится здание администрации — свеженазначенный мэр ждал их там. Одиноко высящееся посреди пустоши, еще совсем недавно бывшей парком, здание не внушало доверия. Первой пошла охрана. Несколько человек быстрыми перебежками добрались до стен и, скрываясь в их тени, пошли в обход, остальные заняли оборону. Впрочем, предосторожности были излишни — из порядочно пострадавшей от бомбежек администрации выскочил уже знакомый человек в плаще и издалека замахал им руками. Кальдмеер в который уж раз за этот день — а точнее, ночь — выбрался из автомобиля. Пилота он осторожно уложил на сидение, рядом с приоткрытой — Олаф думал, что от свежего воздуха тому станет лучше, — дверцей машины тут же встал один из бойцов. Вдвоем с адъютантом — охрана не считалась — Кальдмеер вошел внутрь здания. Под ногами хрустели осыпавшаяся штукатурка и осколки выбитых стекол, означавшие, вкупе с недавними лужами, скорую смерть адмиральским ботинкам. — Ах, господин адмирал, я и не знал, что это вы… — рассыпался губернатор, имени которого Олаф все никак не мог вспомнить, широким жестом приглашая своих «гостей» внутрь. — А я, понимаете, сразу, сразу, как вы мне соблаговолили подписать, пошел сюда, — речь у него была какая-то неправильная, акцент делал привычные слова слишком резкими, и только вслушавшись, адмирал понял, что все дело в том, что учился языку губернатор по книгам, оттого и говорил он слишком напыщенно, будто на приеме. — Думал, надо посмотреть, в каком состоянии здание, во избежание, так сказать, недоразумений… Они прошли по темным коридорам, лишь кое-где освещенным огарками парафиновых свеч. Губернатор с трудом открыл одну из покосившихся дверей, и она заскрежетала по полу. Внутри оказался чудом уцелевший больше других кабинет. Даже стекла в единственном окне, выходящем на глухую стену, были целы. Попадали только репродукции картин, висевшие на стенах, да попадали вещи, до того лежавшие на столах. — Простите, что не предлагаю присесть, господин адмирал, — извинился губернатор, показывая на покрытые осыпавшейся с потолка побелкой стулья. — Я бы и не подумал, что это вам нужна моя скромная персона. А так — вы не беспокойтесь, все будет в высшей степени конфиденциально… — он замолчал, намекая адмиралу, что пора сказать, что же ему нужно. Олаф поглядел внимательно в хитрые глаза губернатора, на его подхалимскую улыбочку, и, выдержав паузу, сказал: — Мне нужен дом, как минимум на несколько недель, с хорошей прислугой, где будут врач или медсестра. Расположение неважно, главное, чтобы персонал умел молчать. А конфиденциальность… ни у кого не должно быть связей с властями или полицией — вы понимаете меня? — Олаф говорил тихо, и последние слова выделил интонацией, а губернатор торопливо закивал, может быть, лишь немного удивленный, что сам командующий сектором не хочет никаких связей с полицией. Кальдмеер, убедившись, что его правильно поняли, продолжил: — Охранные документы я обеспечу. И, разумеется, ваше посредничество будет щедро оплачено. — С вами приятно иметь дело, господин адмирал, — разулыбался губернатор. — Я так понимаю, этот дом вам нужен прямо сейчас? Подождите, пожалуйста, несколько минут… — он засуетился, подошел к столу, вытряхнул из ящиков прямо на пол несколько записных книжек, пролистал несколько, потом стал названивать кому-то, то и дело извиняющимся тоном жалуясь на оборванные линии связи. Наконец, он дозвонился, и, поговорив с кем-то торопливым шепотом, обернулся к Олафу: — Пожалуйста, господин адмирал. Нас ждут, можно ехать. Определенно, эта ночь могла бы быть и приятней. Кальдмеер, давно отвыкший от круглосуточного режима работы и ночных поездок, во втором часу был уже готов проклинать и свою глупость, и мнительность, не позволяющую решить все вопросы через заместителя, и саму эту нечаянную жалость, из-за которой он взвалил на себя лишние проблемы с полумертвым пилотом. Спина от долгого сидения — пусть даже на самых дорогих люксовых креслах, обтянуты натуральной кожей — затекла, и, когда, наконец, Олаф выбрался из машины, он чуть не застонал вслух от удовольствия и надежды на то, что до того момента, когда он сможет лечь в свою постель, осталось не так долго. Тот «надежный дом», который обещал губернатор, оказался расположенным почти в центре города — Кальдмеер чертыхнулся, запнувшись о брусчатку набережной, вздыбившуюся за века, а из непроглядной темноты ему в лицо пахнуло сырым, холодным ветром. Где-то невдалеке была набережная — наверняка гордость городка, излюбленное место прогулок туристов и влюбленных в мирное время, сейчас молчаливая и гулкая. Ветер нес с собой тяжелый и мерный рокот моря. Губернатора они с собой не взяли, хотя водителю мог бы пригодиться гид: город после первых же бомбежек уже не соответствовал картам, составленным по спутниковым снимкам. Электронный навигатор только путал, заводя то в тупики, засыпанные крошевом обрушившихся зданий, то в остатки баррикад, которым защитники города еще утром пытались остановить вражеские танки. Охрана проверяла окрестности, а Руперт уже шарил лучом фонарика по темным окнам дома. Пятно света выхватывало из сумрака то завитушку лепнины, то кусок затейливой кованой решетки. Здание было старинным, четырехэтажным, с затейливым высоким крыльцом, и — как доложил подошедший к Кальдмееру начальник охраны — высоким забором на заднем дворе и хорошей охранной системой. Которая, впрочем, не смогла задержать хороших специалистов дольше, чем на несколько минут. От таких новостей Кальдмеер даже присвистнул — электростанции, равно как и все остальные стратегические предприятия города, были выведены из строя еще в первые часы операции, а для того, чтобы электронная система сигнализации продолжала действовать, нужны были свои источники электричества. К тому же, было интересно, как такой объект пропустил отряд зачистки — и не является ли это поводом для того, чтобы предположить здесь если не ловушку, то уж гнездо террористов-то наверняка… Впрочем, скоро Олафу доложили, что в здание проверено и совершенно безопасно: там находятся только тридцать человек, из них только треть — мужчины, а двое вооруженных людей — вероятно, охранников — обезврежены. Руперта Кальдмеер оставил в машине, а сам вошел в здание. По глазам резанул электрический свет — точно, включили генератор, — поднялся вслед за солдатами по крутой винтовой лестнице на второй этаж. Кажется, все в доме говорило о помпезной претензии на роскошь: и затейливый рисунок на шелковой ткани, которой были обиты стены — какие-то пошлые не то незабудки, не то еще какие цветы, — Кальдмеер в этом не разбирался; и старинна напольная плитка, вероятно, снятая когда-то в языческом храме, и, особенно, многослойные, даже на вид тяжелые бархатные занавеси на окнах. Внезапно Кальдмеера, засмотревшегося на эту бордельную роскошь, чуть не сбила с ног метнувшаяся из ниши тень. Он отшатнулся, охрана тут же заслонила его от неведомой угрозы, и только тут Олаф разглядел, что это была средних лет женщина, одетая в длинную ночную рубашку, распахнутую на груди. Растрепанная, она скользила полубезумным взглядом по адмиралу, по стенам, не останавливаясь ни на чем, да крепко прижимала к груди белый платок, вцепившись в него тонкими пальцами. Ее отвели в сторону. — Простите за это недоразумение, это все волнения, Лиз слишком впечатлительна, — из-за спины раздался грудной женский голос. — Позвольте вас приветствовать в этом доме, мы будем рады сделать для вас все, что в в наших силах.