Прошла неделя.
Ларин сидел у себя на балконе, съежившись от непривычной прохлады после жаркого дня, и наблюдал за тем, как свеча медленно колеблется от дуновения ветра, а затем так же медленно угасает. Он размышлял. Диму зацепил тот невежда и ему захотелось проанализировать его, с целью лучше понять. В манере Ф. Г. Лорки он соединил во едино все, что ассоциировалось у писателя с ученым, и если голос Сальвадора Дали был в голове Федерико оливковым, то голос Хованского был для Ларина как квадрат со скругленными углами — сказывалась шепелявость, что смягчала их, молочного-персикового цвета. На волне сюрреализма, абстракционизма, дадаизма и прочих новый направлений в искусстве представить нечто подобное Дмитрию было проще простого, к тому же по всему дому находилось огромное количество подлинных или скопированных работ Сальвадора и других художников, работающих в этих направлениях. Ассоциации на всех этих полотнах поражали ум Ларина и приводили в восторг. Он даже начал почитывать книги по нейробиологии, но изучение данной науки пришлось отложить из-за одной немаловажной работы, которую собирался написать Дмитрий. Но вы не думайте, что Ларин любил всю эту новизну. Он был консерватором в сфере интерьера и все, что его касалось, поэтому весь интерьер дома выдержан в охристых, кофейных и бежевых тонах, в то время как повсеместно все чаще появлялись какие-то яркие, пестрые и, как казалось Диме, безбашенные элементы мебели на темных стенах. Та же деревянная лестница придавала дому нотки старины. Она часто скрипела, но Дмитрий считал, что это скорее плюс, чем минус. На столе перед ним, как и в его личной библиотеке на полках находилось большое количество русской литературы, как прозы, так и стихов, что были абсолютно наравне с иностранными и родными произведениями. Ларин даже читал их для друзей на испанском, а сам хоть и не без труда, но почитывал на русском. Он знал многих русскоязычных авторов в основном из-за того, что мать Димы была родом из СССР и всячески пыталась привить сыну хоть каплю любви к своей родине, что у нее в итоге и получилось. Спустя некоторое время в окна соседней комнаты некто швырнул камнем и от стекла послышался характерный треск. Лениво и с абсолютно заспанным видом хозяин дома был вынужден отвлечься от своих раздумий, он поднялся с кресла и, потирая слипающиеся глаза, зевая, поплелся к тому окну. Какого было его удивление, когда он увидел стоявшего в своей комнате ровно напротив Хованского, да еще и не в самом лучшем свете: в расстегнутой рубашке, на которой были пятна от пота вперемешку с вином и, видимо, коньяком; криво надетые очки Юрий пытался поправить раз с десять, но каждый раз промахивался и раза два точно попал себе в глаз; безостановочно смеялся и пытался травить анекдоты. В какой-то момент он начал подходить все ближе к стеклу и указал на аккуратно сложенный листок бумаги, воткнутый в оконную раму Ларина. Вид был у него отвратительный и Дмитрий явно пребывал в шоке от созерцания этого. В голове не состыковывался образ, что ассоциативно пришел к нему раньше и то, что он видит сейчас. Дима выдернул сложенную будто оригами бумажку и аккуратно развернув, принялся читать. Неразборчивым почерком было написано следующее:«Добрый вечер, Дмитрий. Мне безумно жаль, что у нас произошло некое недопонимание и я прошу прощения. Я искренне сожалею, что заставил Вас тогда лить слезы. Тот листок я сохранил и если он Вас все еще нужен и Вы хотя бы каплю меньше злитесь на меня, то милости прошу. Возможно, я даже угощу Вас чаем. Хованский.»
Опешив, он стоял на месте и все также смотрел в лист совершенно не вслушиваясь в речи автора письма. Все же оторвав свой взгляд от выдуманной точки, он ринулся к окну и открыл его. — Юрий, какого черта? Совсем мозги себе отшиб своими экспериментами или что? — Дмитрий говорил громко и внятно, в его глазах ясно читались злость и недоумение. Когда же Ларин все-таки остановился и завершил тираду, присев на подоконник, тихо в пол-голоса продолжил, — А знаешь, Юра. Ведь не только ты не смог понять смысла того стиха. Я собирался отдать его в редакцию, читал его всем своим знакомым и близким и никто не смог оценить его по достоинству. Наверное, нужно становиться проще. Возможно, если я смогу упростить свой текст люди будут больше понимать и. А ты как думаешь? — Дима водил кончиками пальцев по оконной раме и стеклу, вырисовывая на незначительном слое пыли различные узоры и время от времени смотрел в глаза Хованского. Пьяный ученый повторил действие соседа — открыл окно, оперся о него руками, и каким-то теплым и совершенно домашним взглядом он любовался Дмитрием, улыбаясь и напевая какую-то песню себе под нос.***
— Я бы хотел написать книгу, но у меня ужасный слог. Я сейчас не преувеличиваю. Правда. Могу даже дать кое-что прочитать, если тебе интересно, — Он стоял у своего шкафа и кончиками пальцев вел по корешкам книг, видимо в поисках какой-то определенной. Найдя нужную записную книжку, но без особой аккуратности взял ее с полки, из-за чего большое количество вкладышей, фотографий и записок вывалилось из нее, но как только Дмитрий уж было решил помочь собрать их, Юрий улыбнулся и жестом руки показал «не стоит», после чего принялся листать, выбирая самое лучшее из написанного. Ларин сидел в ожидании и был крайне удивлен такому хобби своего соседа — он, все-таки в глазах Димы был не, изредка почитывающей документы по различным научным дисциплинам и подрывающей свой же дом. Юрий сел рядом и почему-то Дмитрию казалось, что сама ситуация была очень интимной и, видимо, из-за выпитого алкоголя обоих совершенно не настораживал факт того, что еще неделю назад они были чуть ли не врагами всей жизни. А может тогда они просто боялись идти на контакт. Из чертог разума Ларина вывел сиплый, с еле заметным хрипом шепелявый голос.