Йохен и Маргарита

Йохен таял в полуденной дрёме, постепенно становясь частью винта его Мессершмитта, на котором он лежал, убаюканный симфонией эльзасских сверчков и тёплыми, пропитанными мёдом лучами щедрого, гостеприимного французского солнца. Всё ему казалось гостеприимным в этой стране кофе и круассанов, заново отороченной в ленты марширующих солдат в сером; раскрашенной по-рождественски красным в середине июня флагами со свастикой. Все эти новые украшения были безусловно слишком броскими и чересчур вызывающими для французского утончённого вкуса, но всё же приняты местным населением с вымученной улыбкой, как ненужный подарок от назойливого соседа. А тем временем эти лающие, назойливые соседи из пограничного Рейха уже почувствовали себя вполне как дома и, как и все гости, которые имеют привычку объявляться без приглашения, явно отказывались уйти, искренне полагая в своей почти детской наивности, что хозяевам дома только их присутствия для полного счастья и не хватало. Вот и Йохен в это свято верил, потому что, чего уж там ходить вокруг да около, если уж у себя дома он уже был признанным героем, заботливо украшенный крестами и обожанием публики, чересчур, правда, ошеломительным для его двадцати двух; и если уж в Берлине все бросали цветы к его до блеска начищенным сапогам, то почему французы должны были воспринять его как-то по-другому? Йохен улыбнулся сквозь золотистую бахрому его длинных ресниц, больше подходящих хорошенькой девушке, чем устрашающему асу, чей Мессершмитт вселял ужас в его врагов при одном только виде его разукрашенного хвоста. Хвоста, забравшего сто сорок восемь жизней, переплавленных в белые блоки домино на серой стали: потерянные души, навсегда запертые в холодном метале его смертоносной "пташки." Йохен нахмурился и приоткрыл свои янтарные глаза, поджимая губы от неприятной мысли, отравившей его драгоценную, невинную дрёму. Он не любил думать об этих потерянных душах; подобные мысли всегда заставляли его сомневаться, а был ли он действительно таким замечательным, каким все его себе представляли. Эти белые блоки были таким же откровенным свидетельством его вины, как и пудренная краска с крыльев бабочки - несмываемая улика преступления, навсегда замаравшая руки маленького золотого мальчика, который ловил их только из азарта охоты, и который только потом, когда было уже поздно, понимал, что безо всякой цели насмерть замучил невинное существо. Мысли эти ужасали его ещё ребёнком - сама только идея того, что он забрал чужую жизнь беззаботными пальцами - а затем и взрослым, правда неопытным ещё пилотом, когда он сбил свой первый самолёт в британском небе цвета индиго. - Йохен! Потерявшись в своих мыслях, Йохен и не понял сначала, что это к нему обращался один из его товарищей, и сощурился против солнца, пытаясь различить черты того, кто потревожил его отдых. Ах да, всё верно: лейтенант, их командир, уехал с докладом в город, и оставил его, Йохена, за главного. Йохен частенько забывал все эти официальные необходимости, приказы, структуру и армейскую организацию; слишком уж он был безнадёжным романтиком себе же во вред, такой не по-немецки неорганизованный и забывчивый в своей беззаботности, со своими мечтами и идеалами, такими же кристально чистыми и яркими, как и небо, с которым он был повенчан. - Девушка с фермы принесла цыплят. Она требует, чтобы ей заплатили. Йохен невольно поморщился. Его куда больше заботили углы и градусы его новых пируэтов, которыми он позже удивит своих противников в новом воздушном бою, а не какие-то там прозаичные куры. Он неохотно вытянул руки с позолоченной солнцем кожей над головой, и снова скривился от предстоящей встречи с чем-то настолько мещанским, что лицо его на секунду стало похожим на мордочку обиженного лисёнка. - Ладно, ладно, иду, - проворчал он, спрыгивая на землю. - Где она там, и эти её куры? - За бараком. Йохен проследовал в указанном его товарищем направлении и едва завернул за угол, как чуть не столкнулся лоб в лоб с молодой женщиной, которая при этом ещё и пихнула его в его наряженную крестами грудь, и довольно грубо. "Ничего себе, знаменитые французские манеры," чуть не задохнулся от возмущения Йохен при таком совершенно непредвиденном обращении. - В следующий раз смотри, куда идёшь, Фриц! Она чуть не швырнула двух дохлых куриц ему в грудь, где он едва успел поймать их руками, и презрительно фыркнула. - На, по заказу вашего командира, вам на ужин. Как видишь, головы у них, правда, на месте, что значит, я их не отрубала. Скорее всего, умерли они от естественных причин, наевшись крысиного яда у меня на заднем дворе. Кушайте на свой страх и риск, мсье, и приятного вам аппетита. Ах да, с вас два франка за кур. Йохен забыл как дышать, моргать, а разговаривать-то и подавно, ошеломлённый подобной неслыханной дерзостью. А она так и не двигалась с места, пренагло ожидая платы за нарочно отравленных кур - причина его внезапно наступившей немоты: руки вызывающе скрещены, выбившиеся из небрежного пучка пряди тёмных волос бьют её щёки на ветру, высокая, надменная, с ледяными глазами самого безжалостного палача из Гестапо, и с предерзкой ухмылкой, явно довольная, что хоть одному фрицу она указала-таки, где было его место. Йохен влюбился.