***
О этот дивный сад… Место, где пробуждаются чувства. Чувства, такие простые для человека и сложные для вампира. Осязание — под босыми ногами темноволосого юноши проглядывали шершавые, изувеченные временем известняковые дорожки; камни и заточённый до нового дождя песок: неровные, до сих пор тёплые серо-коричневые плиты разминали бледные ступни, а шершавый песок забивался между пальцев, создавая тихое ноющее ощущение чего-то лишнего. Обоняние — лицо молодого мужчины расслабилось от запаха высоких, покрытых вертикальными трещинами камфорных деревьев, которые повстречались ему на тропе, ведущей в сад. Свежий и пленительный — запах влажных зелёных трав; сладкий и немного приторный — аромат цветущих тонких, похожих на ромашки нежно-розовых космей. Их стебли, словно паутинки, лепестки, как крылья порхающих бабочек. Нежный, едва уловимый — запах листопадных лиан. Розовые, сиреневые и до рези в глазах жёлтые глицинии, как серьги юной невесты на королевском пиру. Вкус — кончик языка юноши поглаживал внутреннюю часть зубов, чувствуя лёгкую слабость. Под языком копилась слюна, вызываемая расслаблением задней стенки глотки и мягкого нёба; запахи этого места мягко отзывались на вкусовых рецепторах, как при виде нежного бисквитного пирожного со сливочным кремом и налившейся под июльским солнцем малиной. Зрение — кроваво-карие, от природы глубокие глаза, они прикрылись от нещадной яркости, радующихся жизни подсолнухов. Веки сомкнулись, длинная рука потянулась к лицу, а красивые пальцы создали тень. Немного правее и сделалось холоднее. Лежащая перед ним тропа веяла прохладой и таинственностью. Сочно-зелёные кусты с редкими шарообразными гортензиями винились в порывах тёплого ветра. Голубые, как первый лёд, они кланялись, обещая в летний зной, прохладу, внушая обман мёртвой красотой. Снова в сторону и вот она аллея с вечнозелёными камелиями. Розовые цветы, походящие на дивные розы, но снова мертвы — нет запаха и глубины, одни только широкие глянцевые листья. Красивые кроны, манящий нежным бархатом ковёр из розовых лепестков, но это не все пять человеческих чувств. Слух — ветер шевельнул жёсткую листву камелий, создал на пруду рябь, и до юноши долетел журчащий звук, стекающего в него ручья. Белые калы на берегу и розовые лилии, покачивающиеся от порывов ветра на пруду. Шесть каменных колонн и голубой купол, обвитый сиреневым и белым вьюнком. Ещё немного вглубь и вот они розы… Ноги ступили на прохладную в тени низко растущую траву и розовые кусты пленили колоритом всех пяти чувств: на запах — в меру сладкие; по виду — манящие мягкостью розовых и белых лепестков; на вкус — искушающие; на ощупь — гладкие; по слуху в порывах ветра — волшебные. Гармония, которая неведома вечно ищущему крови вампиру. Быть человеком, значит, видеть красоту в вещах простых; любоваться тем, что не просуществует вечно, а в руках стихии падёт, в отличие от незыблемого. Юноша запрокинул голову и умиротворённо прикрыл долго чего-то ищущие глаза. Каштановые волосы рассыпались на его широких плечах, прикрыв часть длинной и по мужественному созданной природой шеи. — Что же это со мной?.. — он задвигался инстинктивно, на ощупь. Пальцы исследовали наполненные жизнью травинки, и только тогда, увенчанная нетерпением нога, делала шаг, перекатывая тяжёлое из-за высокого роста тело. Руки наполовину раскрылись, словно желали обнять это место, а пальцы мягко исследовали костянистые стебли, будто натёртые воском мелкозубчатые листья и никем не тронутые до молочности нежные лепестки. — Эти звуки… эти запахи и прикосновения… — он открыл глаза в ожидании увидеть расплату за бесчестное вторжение в святую обитель, но увидел, как и прежде одни розовато-белые ладони. «Я ожидал увидеть кровь… Чувствую, что мои руки должны быть в крови, но её нет… Кто-то оберегает меня. Розы и те спрятали свои острые шипы». — В моём саду для тебя нет опасности, — среди кустов с розами разлетелся звук мягкого женского голоса, и покровитель предстал перед скитальцем. За опушками из цветов, в каменной, спрятанной в тени вековых тисов, беседке стояла молодая женщина. Волосы её, словно открывшаяся по весне почва — тёплые и немного беспорядочные; ветер играл ими так, что порой они прятали часть её печального, но оттого не менее доброго лица. Карие глаза, как зрелые каштаны — большие и скрытные, а маленькие губы будто собраны из обданной первым морозом рябины — алые и, несмотря на безжалостность судьбы, живые. «Видел ли я эту женщину прежде? — замер Канаме, глядя на хранительницу места, где спряталась от тягот жизни гармония. — Должно быть, да или же нет… Но одинока ли она? Или же одинок здесь только я?». — У тебя уставший вид, прости, сегодня уже поздно… Я не могу тебя пригласить, — кротко улыбнулась она. Её голова качнулась, словно за что-то благодаря и гибкое, подобное лозе тело, устремилось в сторону каменной беседки с трёхъярусной крышей. Вместо наконечника, за стеклом, томился еле теплящийся фонарь, который с наступлением вечера рассеет тусклые тёплые блики на сонные розы. Мелкие пташки перестанут щебетать, пчёлы и пузатые шмели надуто хлопотать и на охоту выйдут квакающие садовые лягушки и плоские под твёрдыми панцирями жужелицы. — Приходи завтра, — она бросила свой тёплый взор у ступеней, которые вели в беседку и, придерживаясь за каменные перила, замерла. Как он мог не заметить её? Стройную, грациозную, светлоликую, будто бы из жемчуга собранную — одно неловкое движение и всё это изящество исчезнет, но он рискнул. — Ты будешь здесь? — он взял её за руку и ему показалось, что он прикоснулся к розе: мягкая, прохладная, убаюкивающая его несобранный этим годом разум. — В этой беседке? — добавил он, осмеливаясь смотреть именно в глаза. — Здесь, — убедительно сказала она, накрыв свои влажные от живого блеска глаза веками. — И среди подсолнухов, и под скрывающими от зноя глициниями, я буду здесь. Ты иди, Канаме, уже пора… — отстранилась она, мягко ступая на тёмно-серые ступени. «Она знает моё имя! Она знает меня… Но я практически не помню её… Разве что без оглядки тянусь», — он замер, сохранив в своей голове образ молодой женщины в расклешённой нежно-зелёной юбке и розовой, как ещё не раскрывшийся бутон блузке. — Ступай, Канаме, — вновь попросила она покинуть её сад. — Закат… Посмотри на лиловые и голубые раскаты уходящего дня под камфорными деревьями у каменных ворот в мой сад и уходи. С приходом ночи здесь людям не место. Когда фонарь разгорится, то ворота будут запечатаны до утра. Уходи… — Ты знаешь моё имя, но я не могу вспомнить твоего, — заговорил он, крадя собственное время. — Кто ты такая?.. — его голос стал очень тихим, почти глухим, но не лишённым надежды на ответ. — Я не опасна, Канаме, как и эти розы без шипов. Иди, моё имя никуда не исчезнет, — попрощалась она, сливаясь с тенью, внутри спрятанной от всякого солнца беседке.***
Закат… В мире людей он знаменует конец суете, а существам ночи сулит пробуждение. Вампиры, демоны, а может быть, даже призраки — никто из них не устоит от контраста духоты и прохлады; теплоты вечерней зорьки и хладности ночных светил. — Сон?.. — Канаме очнулся под кронами пышных раскидистых лавров, успевая на краткий миг разглядеть тонкие жаркие алые волны заката. — Но если он, то я желаю уснуть вновь, — его губы коснулись раскрытой ладони, и разочарование завладело им. — Будь я вампиром, то смог бы почувствовать твой подаренный запах. Неужели это сожаление?.. — печально посмеялся он над собственной слабостью, склонив увесистую голову. — Я растерян… — сказал он шумящим в порывах тёплого ветра лаврам. — Мои ли это чувства? Кто знает, может быть, эти томления принадлежат той женщине, которая подарила мне жизнь? — в ожидании ответа он прикрыл глаза и приложил руку к груди. — Тук… тук… тук… — с жаром дыхания вырвались звуки с его губ. — Бьётся… — шептал Канаме так, словно вечно странствовал по мёртвой пустыне и вот, здесь, под кронами блёкло цветущими камфорными деревьями, он нашёл свой оазис, место, где произрастает сама жизнь. — Аи, не сердись, он же живой… — со стороны иных, менее величественных деревьев, послышались голоса ещё совсем молодых людей: юноши и девушки. — Вот и именно, что он живой! — бурчала в ответ она. — Если с ним что-то случится?.. Я об этом даже думать боюсь! — она отогнала все плохие мысли и вместе с братом выкарабкалась на опушку, где старый лес соединялся с молодым. Там, неподалёку от каменистой жёлто-серой тропы, среди редких, как кровь, красных ликорисов, на земле, прислонившись к потрескавшейся кроне лаврового дерева, сидел он. — Нашли, — мягко сказал юноша. — Нашли! А какими трудами?! — не могла так скоро остыть девушка с темнявыми, как крылья свободолюбивых орлов, волосами. — Ты же слышишь нас! — она настойчиво посмотрела на Канаме и не отступила от своего пока он сквозь виноватую улыбку не одарил её ответным взглядом. — Нечего бродить, когда на округу опускается ночь! Да и здесь не место для людей! Поднимайся и пошли, ужин будем на сей раз готовить вместе. — Простите меня, я ушёл, когда вы двое ещё спали, — сказал Канаме и вновь вздохнул с ясным чувством уединения. — Аи, это место… — показывал на что-то бледнолицый юноша. В его волосах светились холодные звёзды, да и глаза казались до равнодушия холодны. — Место как место! Не отвлекай меня, Рен! — реагировала она на всех остро, ведь ни много ни мало, а была раздражена. — Присмотрись, это место… — он придержал её руки, и девушка притихла. — Нам не позволяли сюда приходить, но мама… — Мама часто бывала здесь… — закончила она его мысль. Её карие глаза, уже успевшие познать горечь утраты, окинули местность взглядом и с вопросом о поступке греховном замерли на поднявшемся с земли мужчине. — Ты… ходил туда? — Думаю, я там был, — ответил Канаме со всей честностью. — Что там? — спросила она голосом робким. Глаза её от накатывающихся слёз блестели, а ноги мялись, будто желали пуститься в бег. — Аи, нам не надо этого знать, — уговаривал её Рен. — Не лезь! — взвизгнула она на брата с ярым протестом. — Я хочу знать… — голос Аи стих до безутешной нежности. — Раз нельзя, то я не смею сказать, — Канаме склонил голову к левому плечу, очень сожалея, что всё именно так. — Не важно! Я сама могу посмотреть! — захорохорилась девушка, брызнув от обиды слезами. — Аи… — потянулся к ней Рен. — Не трогай! — упорхнула она от брата, но столкнулась с Канаме. — Аи, тебе это не нужно… — он преградил ей дорогу, и девушка затряслась. — Да откуда тебе знать, что мне нужно?! Тебя же рядом никогда не было! Пусти! — она ударила его кулаком в грудь, и Канаме пошатнулся. — Прости, прости! — бросилась она к нему, вспомнив, что в отличие от брата он человек, пусть и с вампиром, спящим внутри. Канаме от внезапной тяжести в груди вновь присел и, приняв в объятия раскаивавшуюся чистокровную, мягко заговорил: — Ваша мама дала вам то, чего бы ни смог дать я, как и мне то, чему я не могу найти объяснения, а оттого и покоя. Аи, как звали вашу маму? Вы часто говорите о ней, но никогда не называете имени… — Аи, это лишнее. Молчи! — Рен призвал хранить тайну. — Аи, — Канаме сердечно поцеловал её в лоб и утёр холодные слёзы, — скажи мне… скажи имя женщины, которой я обязан всем… — Юуки… — не выдержала она взгляда одиноких глаз. — Маму звали Юуки… — зарыдала она уже по-настоящему, стараясь изо всех сил растереть глаза маленькими кулаками, дабы унять льющиеся слёзы. «Юуки…» — благодарно кивнул Канаме и прижал девушку к себе крепче. — Поплачь, Аи, — покачивался он слегка. — Я тоже чувствую эту тоску, здесь… — он приложил её руку к своей груди и от пустот в прошлом замолчал. — Ты позволишь мне вернуться сюда? — спросил он, выждав, когда слёзы девушки высушит ласковый ветер. — Если ты хочешь… — зашмыгала она носом, давно сдерживая свою печаль. — Но только в следующий раз одень хотя бы ботинки… — Хорошо, — посмеялся он, чуть винясь. — Завтра я их обязательно надену. — Тогда уходим, — выпорхнула она из объятий отца. — Не хочется, чтобы ты заболел, люди же совсем хрупкие… — она пошла шагами широкими, прихватив под руку терпеливого Рена. — Я не против, если вы двое будете меня лечить, — пошутил он ласково. — Только попробуй заболеть, пока я не дочитаю весь справочник! Не прощу! — с обидой в голосе и глазах пригрозила ему Аи. — Тогда я постараюсь не болеть, — успокоил её он. «Как и больше не забывать имя женщины, которой, оказывается, обязан всем…» — Канаме оглянулся, чтобы посмотреть на тропу и первые звёзды, появившиеся над садом, где сошлись воедино все обрушившиеся на него чувства. Конец первой части.