Тёмная сторона любви

В центре бушующего Сената на единственной неподвижной платформе с выражением крайней озабоченности на лице восседал и наблюдал за общим гамом верховный канцлер Кос Палпатин. Издалека он казался болезненно-хрупким, но чем ближе к нему приближался гипотетический наблюдатель, тем отчетливее становилось ощущение силы духа, присущей этому седовласому человеку. Срок его правления закончился несколько лет назад, но череда кризисов позволила остаться у власти. Р. Сальваторе, Атака клонов

Сенатор Амидала была не в восторге от поступившего предложения принять в качестве дополнительных мер безопасности в свою свиту пару джедаев. Особенно настойчив был канцлер, и потому отказаться от опеки не получилось. Было неразумно спорить с Палпатином, который почему-то всякий раз оказывался в выигрыше, используя свою власть мягко, но настойчиво, действенно. Республика разваливалась на глазах, но канцлеру каким-то чудом ещё удавалось удерживать разрозненные кусочки вместе. Хотя сепаратисты всячески старались нарушить целостность галактики. Она хотела бы оставаться в столице во время решения судьбоносного вопроса о создании армии, но обстоятельства сложились крайне неблагоприятно. С тяжелым сердцем сенатор собиралась в путь. Стараясь не думать о том, что могут найтись другие причины, чтобы хотеть остаться на Корусканте. Не только и не столько политического характера. О личном, как всегда, думать было некогда, да и некстати… Процесс сборов чемоданов, которые недавно только были распакованы, отвлекал от насущных проблем не очень, Падме складывала одежду, что называется, «на автопилоте», разговаривая со Скайуокером. И взгляд молодого джедая весьма и весьма не нравился бывшей королеве Набу. Она, конечно же, была рада встрече со своими старыми друзьями, но только вот за десять лет Кеноби стал мастером, а Анакин вырос, всячески стараясь доказать всему миру свою взрослость. И ей действительно было страшно от его взгляда. Ничем хорошим такое обычно не заканчивается… И только Скайуокер не видел ничего дальше собственных желаний. Будущее было затеряно где-то там, за горизонтом, подёрнутым кровавой дымкой, ошибочно принимаемой за отблески восходящего солнца. *** — Мы приезжали сюда на каникулы… плавали на тот остров… угадывали голоса птиц… Воспоминания о беззаботных днях детства и юности наполняли теплом. Здесь, в Озерном краю, все проблемы казались очень далекими и не важными. Всё потом, не сейчас. Уж если она не может оставаться на Корусканте и вынуждена быть здесь, то самое время немного расслабиться и просто насладиться моментом. Вероятно, о том же подумал и Скайуокер, осмелившийся сначала нежно коснуться плеча девушки, а затем и вовсе поцеловать её с молчаливого согласия самой Падме. Карие глаза не прятались сейчас от голубых глаз. Всё это было так знакомо, будто повторялось теперь. Время, шедшее витками спирали. Несколько лет назад, она, ещё королева, стояла здесь же. Рядом с канцлером Палпатином. В гораздо более закрытом платье была она тогда, но даже через ткань от чуткого прикосновения Палпатина по телу побежали мурашки, предательски открывая чувства, тщательно спрятанные под маской королевского достоинства. И как же хорошо, что в тот день на ней не было сложного грима, целостность которого было так легко нарушить. И уж тем более, поцелуй смазал бы рисунок на её губах. Поцелуй, который не был для неё первым, но который запомнился отчетливо ярко, отпечатавшись в памяти, врезавшись в сознание ощущением повышенной влажности на фоне пожара, разгоравшегося в груди. Тогда первым опомнился Палпатин, беря себя в руки. Теперь очередь Падме быть взрослой. — Нет, — она резко оборвала поцелуй. Скайуокер извинился и настаивать на своем не стал. «Анакин, Анакин, ну хоть ты не усложняй всё ещё больше!» — мысленно взмолилась Падме, не глядя на своего охранника. Спокойствие водной глади было необходимо ей сейчас, но так недостижимо. Воспоминания не давали покоя, а настоящее было не менее волнительно. Оставалась лишь хрупкая надежда на будущее. Увы, оказавшееся гораздо ужаснее душевных терзаний этого момента. *** — Ну, хорошо, — сдалась Падме. — Мне было двенадцать лет, а его звали Пало. Мы оба работали младшими законодателями. Он был на несколько месяцев старше меня… — она замолчала, дразня собеседника. — Очень симпатичный. Темные кудрявые волосы… мечтательные глаза… — Ладно, лицо я представил! — Анакин нетерпеливо взмахнул рукой. — А что с ним случилось? — Я поступила на государственную службу. Пало захотел стать художником. В настроении Скайуокера явственно проглядывали нотки ревности. Но, в самом деле, он сам спросил её о первой любви. Точнее, испытываемое ею тогда чувство стоило бы назвать скорее влюбленностью, нежели любовью. До глубокого чувства, пронизывающего всю жизнь красной нитью, тому детскому увлечению было ой как далеко. Как же легко и просто всё было в детстве! Как легко и чисто можно было всё-таки… любить, ведь в тот момент испытываемые чувства были действительно важны и даже такой здравомыслящей девочке, как она, казались любовью, единственной и навсегда. Светлое чувство, не омрачённое ничем иным. Совсем не так, как потом, через несколько лет, когда она стала королевой. Слишком юной для своей должности, слишком юной для «взрослой» любви. Хорошо, что Анакину не пришло в голову спросить о том, кто был её первым любовником… Об этом она не рассказала бы ему. Это была её тайна, её секрет, принадлежащий не только ей одной. Секрет, о котором из её уст не узнал никто: ни сестра, ни стайка двойников, подружек-служанок, ни родители. Ни одна живая душа. В вопросах сохранения личных тайн канцлер был чрезвычайно осторожен, и королева была полностью согласна в этом с ним. Не выдав ни жестом, ни взглядом, ни случайно оброненным словом секрет для двоих. Палпатин был нежен и терпелив, неспешно наслаждаясь прелюдией, развлекая юную свою собеседницу интеллигентной беседой, не забывая, впрочем, освежать бокал с белым вином. Коварного плана напоить и совратить со стороны канцлера не было. Это она его соблазнила, пригласив обсудить очередной важный политико-экономический вопрос, прося совета и помощи у старого, верного друга. По крайней мере, поначалу так всё оно и было. Но как-то незаметно друг начал превращаться в нечто большее. И вовсе не вино было тому причиной. Алкоголь лишь ускорил некоторые события, но не спровоцировал их. Серые, по временам казавшиеся стальными, глаза Палпатина манили и очаровывали, будто обволакивая особой теплотой и притворно отеческой, по степени заботы, лаской. Чувство, которому она старательно противилась, заставляя себя думать о королевских делах и заботах. Иногда помогало. И как-то так само собой получилось… Не сказать, что она стремилась к этой связи, наоборот, всячески избегала этих нежелательных и вместе с тем неотвратимых взаимоотношений между двумя людьми, называемых грозным словом «роман». Но всё к этому шло, несмотря на редкость встреч королевы периферийной планеты и канцлера Республики, пусть Набу и была родиной их обоих. Несмотря на деловой тон этих встреч и множество других участников — придворных и доверенных лиц, присутствующих при этом. Но тот, кто ищет возможность, находит и средства, и оправдания, и всё остальное, необходимое для более частных встреч формата тет-а-тет. Которые с каждым разом становились всё интимнее, пока, наконец, не было выпито слишком много вина, дабы произнести вслух заветно, роковое «да». Согласие, которое не имело ничего общего с воздействием алкоголя на юный организм. Вполне себе осознанное согласие, обдуманное десятки раз в одиночестве тёплых набуанских ночей. Юная и прекрасная королева «сдалась» коварному и хитрому соблазнителю. Так это выглядело со стороны. Но канцлер был любезен не более, чем обычно, с королевой, восхищался её красотой и умением прислушиваться к его советам (девочка превосходно сыграла свою роль, выдвинув в Сенате вотум недоверия Валоруму, заставив того покинуть раньше срока пост канцлера). Умница! Просто сокровище в опытных руках. Уже не наивна после блокады Торговой Федерации, но всё ещё полна иллюзий относительно политики в частности и жизни вообще. Всё же весьма органично смотрится на своём месте — народ любит свою королеву. Но для большой политики она не годится. По крайней мере, для той, которой занимается не канцлер Палпатин, но Дарт Сидиус. Очаровательна! Но сколько же страсти таится под королевскими белилами, сколько жара в груди, ещё только-только начинающего искрами загораться внутри! Как была бы она великолепна, если бы осмелилась снять с себя маску королевского достоинства! Как ненасытна и горяча! Это есть в ней, чувствуется, несмотря на юный возраст, благоразумие и взвешенность мыслей, полных забот о народном благе. Где-то там, под гримом, глубоко внутри, пока спящая, есть — ситх уверен в этом — Амидала другая, страстная и пламенная, следующая своим собственным желаниям. Вероятно, весьма опасным порой. Его взгляд задержался слишком долго на королеве. Недостаточно, чтобы явно нарушить протокол, но заметно дольше положенного для того, кто смотрит и на кого смотрят. Быть может, это не ускользнуло и от взглядов людей, для которых такое замечать вовсе не обязательно, по мнению Сидиуса. Хотя вряд ли по одному эпизоду кто-то заподозрит канцлера в особом отношении к королеве, но всё же. Ситх незаметно погрузился на секунду в Силу, дабы пройтись по аурам присутствующих на предмет заинтересованности или подозрительности. Ничего, связанного с этим. Замечательно. Кроме самой королевы, разумеется. Но та тщательно следит за своими чувствами и ничего невозможно прочитать стороннему наблюдателю на её загримированном лице. Только вот для ситха не составляет труда пройтись по кромке её мыслей и среди прочего заметить интерес к собственной персоне. Интерес не профессионального характера. Приятная неожиданность. Что ж, этого в планах не было. Но если осторожно и деликатно подойти к данному вопросу, то вполне можно позволить себе некоторое потепление в отношениях с Амидалой. Мимолетное предчувствие будущего посетило Сидиуса. Он будет звать её по имени, Падме, отбросив церемонии. Не сразу, конечно же, начав, к примеру, с легкого потепления в голосе. — Ваше Величество, позвольте поцеловать ваши тонкие пальчики… *** Реальность повторялась, в который раз, отражаясь в кривых зеркалах человеческих судеб. Скайуокер предлагал сохранить всё в тайне, всё в тишине, укрыв любовь от посторонних глаз завесой лжи. Такое уже однажды было в её жизни, и она не хотела бы пережить это ещё раз, скрывая истинные чувства и не имея возможности открыто быть счастливой. Неопытная в делах любви девчонка, какой она была когда-то, могла себе позволить такую роскошь — тайный роман, недолгий срок которого был отмерен судьбой заранее. Связь с Палпатином не могла продолжаться до бесконечности, рано или поздно этому пришёл бы конец. И она с ужасом осознавала, что невольно желает развязки, скорее, предсказуемо, печальной, нежели счастливой. Ибо дальше так продолжаться не могло, короткие, редкие встречи были яркими, полными страсти и обожания, пламени сердец. Но этот огонь сжигал её внутренние силы. Она хотела бы перестать врать и скрываться, но знала, что правда не обрадует никого и станет причиной краха карьеры обоих любовников. На Набу всегда уважали чужую личную жизнь, но подобный мезальянс — это было бы уже слишком. Да и не обещал канцлер жениться на ней, предупредив об этом в самом начале. Что ж, она согласилась, принимая подобное «условие», как и множество других. Всё рано или поздно заканчивается. Настал и последний вечер наедине с Палпатином. Он не сказал ничего вроде «нам надо расстаться», нет. Канцлер нисколько не желал прерывать их прекрасные встречи, но, в самом деле, не мог же он уйти в отставку и поселиться в уютном родовом поместье на Набу. Не мог и перевезти в столицу свою благостную девочку. Короткое время наслаждений миновало, и стоило возвратиться в реальный мир с его обязанностями и заботами. Амидала и сама прекрасно всё понимала, только вот сердце всё равно вдруг заледенело, а слёзы застыли бриллиантами на длинных ресницах. Королева моргнула, смахнув слезинки, не дав им прочертить скорбные дорожки на своих щеках. И несмотря на понимание неотвратимости расставания, а также причин этого, ей так хотелось задать этот наивный вопрос «почему», который только бы разозлил Палаптина. Ответ был, собственно, не важен. Ведь вся суть состояла в том, что у Падме всё равно не хватило бы сил изменить решение канцлера. Красное вино походило на кровь и отдавало горечью. Огромные бутоны бордовых роз потеряли вмиг всю свою красоту и прелесть, померкнув вместе с остальными красками мира, утонувшего в серых кружевах, саваном укрывшим заживо погребенную страсть. Напоследок Палпатин взял её ладони в свои, согревая их, вмиг похолодевшие, теплом своих рук. Голос канцлера был как всегда мягок и ласков. — Я попрошу тебя об одном, моя милая девочка, — произнёс он. Она ожидала чего-нибудь из серии «забудь меня» или «всё пройдет». Но нет, Палпатин попросил её не об этом. — Позволь мне однажды снова быть с тобой. Когда придёт время. Слова звучали странно в её мозгу, произносимые будто во сне. Такие расплывчатые и туманные. Такие нереальные. О таком не просят, расставаясь. А он просил, ставя не точку, а обнадеживающее многоточие в их отношениях. Палпатин не дал ей времени на ответ, по-отечески поцеловал в лоб и оставил теперь уже бывшую любовницу справляться со своим горем. Сердце маленькой, но сильной женщины было разбито. Она склеивала его по кусочкам, учась жить заново. Стараясь не вспоминать последние слова канцлера. «Когда придёт время». — Когда? — всё же вопрос возникал иногда в её мыслях. Вопрос, на который не было ответа у королевы. Не было ответа потом и у сенатора. Она не хотела, чтобы Анакину пришлось задавать самому себе подобные вопросы по её вине. И потому она сказала «нет» жизни во лжи, хотя и любила Скайуокера всем своим сердцем. Не хотела, чтобы и он тоже собирал однажды своё по кусочкам, отогревая каждую клеточку вдруг замерзшего тела. *** Геонозис изменил всё. Перед ликом смерти все условности потеряли свой смысл и значение, запреты перестали удерживать. Ведь их жизни и так будут разрушены, так что не стоит лицемерить в последние часы своего существования. Поцелуй, последовавший за признанием в любви, оказался слишком коротким, чтобы выразить всю глубину чувств, скрывать которые больше не было смысла. Полуденное солнце Геонозиса слепило глаза, становясь свидетелем любви, осуждённой на казнь… Но, как ни странно, до печального завершения трагедии было всё же ещё далеко. Романтическая тональность происходящего незаметно растаяла, смешавшись с пылью арены. Под топот ног нападающих хищников, под крики зрителей, а затем под аккомпанемент высадки армии клонов и деждаев, под звуки бластерных выстрелов и гудение лазерных мечей, началась война, вошедшая в историю под названием Клонической войны или Войны клонов. Противостояние сепаратизму равномерно перетекло из политического русла, приобретя ярко выраженную милитаристскую направленность. Заговорили ружья, заставив дипломатию замолчать. Возражать против создания армии теперь было как минимум несвоевременно, и уж тем более, не с руки для Амидалы, когда эта самая армия и спасла сенатора от неминуемой гибели. Однако рабочие вопросы на время потеряли свою первостепенную важность. Падме Амидала Наберри стала супругой Анкина Скайуокера. Время, проведённое на Набу, было волшебной сказкой, дымкой нереального сна. Ярким цветком с дурманящим ароматом пряности. Алкогольное опьянение по венам без капли спиртного. Музыка слов любви. Шепот признаний, ласковых слов, нежных моментов на самом кончике страсти. Долгое ожидание, наконец оборвавшееся. И лёгким уколом лишь цвет глаз, показавшийся вдруг точно таким же, как у Палпатина… *** Если бы сенатор Амидала была в кабинете канцлера, когда обсуждался вопрос о предоставлении тому чрезвычайных полномочий, тогда вряд ли Палпатин получил бы таковые. Но вместо неё там присутствовал Джар-Джар Бинкс, легко попавшийся на «удочку» Палпатина, как и сама Падме, объявившая десять лет назад вотум недоверия канцлеру Валоруму. — Моя послушай старших товарищей, — так выразился гунган, когда Амидала вернулась в столицу и стала выяснять причины последних политических событий, случившихся в тот короткий промежуток времени, что она была вне Корусканта, столь ненадолго прилетев туда в прошлый раз. И хотя про кризис заговорил Мас Амедда, нетрудно было догадаться, кто был «автором» его слов. Канцлер Палпатин дёргал за ниточки, расширяя и укрепляя свои влияние и власть. Прикрываясь благими намерениями и громкими лозунгами о защите целостности Республики. Палпатин использовал Бинкса, вероятно, намеренно отослав Амидалу с Корусканта, и чем больше сенатор размышляла об этом, тем больше ей сложившаяся ситуация не нравилась, возмущала и откровенно злила. Простейшие джедайские успокоительные техники, которым научил её Анакин, помогали, но ненадолго. Королевско-сенаторская выдержка шла трещинами. Во всём этом, безусловно, скользил элемент когда-то близкого знакомства с Палпатином. Что ясности не добавляло, скорее наоборот, сгущало краски — в негативную сторону. У Падме было очень нехорошее предчувствие по поводу предстоящего разговора с канцлером. Забегая вперёд, стоит отметить, что оно полностью оправдало себя. Не стоило ей начинать этот разговор. Но всё же в то время, когда многое в мире ещё зависело от толщины кошелька, а не от точки зрения, разговор состоялся. Встреча тет-а-тет в кабинете канцлера. Она пыталась быть вежливой и сдержанной, а канцлер лишь виновато улыбался в ответ на её негодование по поводу известных событий. Чуть ли не рассыпаясь в извинениях перед сенатором так, словно это она занимала пост канцлера, а не он. Насмешка была едва уловима и хорошо скрываема. Канцлер смеялся над доверчивым сенатором. Амидала слишком хорошо и близко знала Палпатина, чтобы не заметить даже столь тонкие оттенки в его голосе; в том, в какой узор сложились морщинки вокруг глаз… Их стало больше, и кожа, кажется, истончилась с того времени, как она в последний раз касалась канцлера своими пальцами, проводя по этим линиям времени и мудрости. Амидала отбросила прочь воспоминания, разозлившись и не считая нужным скрывать своё истинное отношение к поступкам канцлера, не стесняясь в выражениях, не выбирая слова и не стараясь смягчить интонации в голосе. Она чуть ли не кричала на канцлера, а тот, хотя лицо его и посуровело, не пытался, что называется, поставить зарвавшегося сенатора на место, резким словом оборвав пламенные речи Амидалы. Падме вышла за рамки, поддавшись гневу и ярости, распаляясь всё больше и больше с каждым произнесённым ею словом, чуть ли не обвиняя Палпатина в измене. И такая — дерзкая и неукротимая — она нравилась ему ещё больше, чем прежде. Королева, отдающая приказы и отчитывающая своих слуг за непослушание. Столь не похожая на сдержанного и благоразумного сенатора. Палпатин никому не позволил бы столь свободно выразить свои мысли относительно его методов управления государством. Только для Амидалы, да и то потому, что не было свидетелей их встречи, канцлер сделал исключение, ситх в нём наслаждался её злостью, был в восторге от её ярости, незаметно проникая в сознание молодой женщины, стоящей перед ним. Прекрасная роза, сорванная другим. Что ж, теперь самое время усугубить ситуацию, добавив щепотку душевных мук и воспоминаний. Амидала ждала ответа. И была обескуражена им. Палпатин протянул ей свою руку: — Позвольте напомнить о моей просьбе. Надеюсь, вы не забыли, моя дорогая? — мягкий голос его был словно бархат, а в глазах сияние звезд. Амидала замерла, словно от выстрела. Политика вылетела прочь из головы, совесть и здравый смысл, ещё пытающиеся сопротивляться мужскому очарованию, говорили, что ничего хорошего из этого не получится. Но зачем обманывать себя? Она помнила, помнила каждый ситхов день, ощущая на ресницах предательские кристаллики слёз, списывая их на хроническую усталость. Помнила, прилежно стараясь забыть. Иногда у неё это даже неплохо получалось. Только вот не сегодня. Амидала протянула ладонь, касаясь руки канцлера, нервная дрожь пробежала по телу, предательски выдавая тайны сенатора. Палпатин поднёс её пальцы к своим губам, нежно целуя. — Только, пожалуйста, давайте не будем говорить о проблемах Республики, — жалобно протянула сенатор, сдаваясь без боя. Теперь. Не веря, что далекое-далекое «когда» всё-таки наступило. Почему именно сейчас? Палпатин улыбнулся, соглашаясь с её этим маленьким «условием». Наслаждаясь вдвойне — своей властью над ней и возможностью снова сделать её своей любовницей. Для чего как нельзя лучше подходили апартаменты на улице Республики, 500, нежели рабочий кабинет канцлера. Всё прочее казалось сейчас Амидале сном, бесконечным и однообразным, несмотря на всё разнообразие происходивших в её жизни событий. Мир был серым по сравнению с теми красками, в которые окрашивалась реальность, когда Падме оказывалась в обществе Палпатина. Даже Анакин казался лишь бледной тенью по сравнению с канцлером. Ох, Анакин! Что же теперь будет с ними? Учитывая изменившиеся обстоятельства. Она решила подумать об этом завтра… или как-нибудь потом. Но определённо не сейчас, когда поцелуи Палпатина скользят по шее, заставляя забыть даже имя супруга. Время липкой патокой растекалось по пространству, замедляя свой бег. Поцелуи и ласки пьянили сильнее, чем выпитое вино, пара глотков, сделанных ради того, чтобы угодить Палпатину. Нет, она вовсе не хотела пить и вовсе не была голодна, хотя канцлер и предлагал любезно закуски, игнорируемые сенатором. Другая жажда мучила её, иссушая изнутри. Жадно пила она его поцелуи, сходя с ума. Как долго ждала она этого — снова прикоснуться к нему! Снова ощутить себя в его крепких, жарких объятьях. Чувствовать тепло его губ, влагу его языка, ласкающего бесстыдно её тело. Слышать его шёпот, это обжигающее «так хорошо?» и отвечать на это коротким, прерывистым «да», плавно перетекающим в стон. Ведь чудо как хорошо! Просто волшебно. Будто кристаллики льда вдруг согрелись, превратившись в цветы… После гладить белые волосы и не говорить о будущем. Так прекрасно и хорошо сейчас, в этом «сейчас», так похожем на сказку, но более реальном, чем каждый прожитый ею день. *** Счастливая, она упала на мягкие подушки, улыбка не сходила с её лица, когда, засыпая, она вспоминала этот волшебный вечер. Казалось, что она проснулась наконец-таки от своего долго сна, став по-настоящему живой лишь на несколько часов. О, это субъективное восприятие времени! Будь ты проклято, бесконечно длинное, когда она одна, и летящее стрелой, когда свидание миновало. Время, кажется, и вовсе исчезающее, когда она с Палпатином. Как бы Падме хотелось, чтобы стрелки старомодных часов остановили своё размеренное движение. Или хотя бы замедлились. Разве что осознание того, что они очерчивают круг, замыкая конец на начало, давало надежду на новую встречу. Затем ещё одну и ещё, и так до скончания времён, отпущенных им. — Сколько ни есть, всё моё, — прошептала Падме, пытаясь уснуть. Снова и снова воскрешая ощущения губ Палпатина на своих губах, на своём теле. Воспоминания плавно перетекли в сон, в котором они с канцлером опять были вместе. Реальности не хватало ей, она видела своего возлюбленного и в снах… надеясь, что они воплотятся наяву. Она была готова к своей привычной роли — оставаться в тени, не выдавая ничем своих истинных чувств. Стоило признать полезность профессиональной выдержки и конспирации для личной жизни. Хотя она и не любила врать. Но тут скорее был вопрос возможности лгать самой себе, нежели всем остальным. Редкость встреч с Палпатином… что ж, она и не надеялась стать центром его жизни и затмить собой дела канцлера, которого, видела чаще, чем своего любимого мужчину. Что ж… он и под маской великого человека обходился с ней любезно и вежливо, иногда даже разрешая себе чуть больше, чем следовало бы. К примеру, задерживаясь взглядом чуть дольше, чем позволяла вежливость. Невольные свидетели подобного обхождения предпочитали делать вид, что ничего не замечают, заинтересовавшись вдруг драпировками на стенах или пейзажем за панорамным окном. Амидала чувствовала себя несколько неуютно в такие моменты, разрываясь между желанием ответить хотя бы ласковым словом и необходимостью держать себя в рамках приличий. Помощники канцлера притворялись, что они слепы, с феноменальным профессионализмом, невольно заставляя возникать в душе Амидала демонам ревности. «Не только на неё Палпатин смотрит так?» И тут же она прогоняла прочь подобные мысли. Пост главы государства оставлял ограниченное количество времени для подобного… Или нет? Нашёл же он время для неё. Сделал исключение? Или… Мысли бежали по кругу, догоняя одна другую. Ревновать было бы глупо. И она старалась мыслить рационально. И почти достигла в этом успеха, не говоря напрямую о своей, в общем-то, ничем не обоснованной ревности, стараясь верить Палпатину, находя выход сжигающим её чувствам во время их свиданий. Переплавляя жгучую подозрительность в столь же высокую по градусам страсть. Вот уж где было не до приличий и запретов… Коллеги по оппозиции были не столь слепы, обдумывая возможности если не влиять на канцлера через Амидалу, то попытаться через неё узнать то, что тот затевает на самом деле. Вероятно, Бейл Органа, Мон Мотма состояли в том же клубе, что и Мейс Винду, под названием «А давайте попробуем подобраться к канцлеру через тех, кому он доверяет!». В открытую высказать подобное предложение сенаторы пока не рисковали, очевидно, взвешивая все «за» и «против», но Амидала не удивилась бы… Это противостояние «политика — личное» настроения не улучшало. Сенатор не могла одобрить действий канцлера, Амидала не могла представить себя без встреч с Палпатином. Возвращение с очередного задания Анакина, без сомнения, запутает всё ещё больше. Но она не хотела врать Скайуокеру, приняв волевое решение рассказать ему правду. Или хотя бы часть правды. Сказать, что любит другого и поэтому они больше не могут быть вместе. Не могут жить во лжи, ещё большей, чем есть теперь. Это сожжет его сердце, но она надеялась, что оно возродится из пепла подобно легендарной птице. Создать феникса у неё не получилось. Она проигрывала встречу десятки раз, представляя, что скажет своему, пока ещё, супругу. Как он отреагирует? И что она сможет сделать, чтобы хоть немного унять его боль. Но вместо тысячи слов… Скайуокер не дал сказать ей ни слова, закружив в объятьях и чуть не задушив своими поцелуями. Вырваться не представлялось возможным, да она и не хотела этого. Не жалость руководила ей, когда она отвечала на ласки и поцелуи Анакина. Неподдельная страсть звучала в её голосе, когда она шептала его имя. Кажется, это её сердце было уничтожено и теперь забилось вновь, когда вернулся его владелец. Один из двух властителей. Так много было любви в ней, что хватало на двоих. Но выбрать кого-то одного было невозможно. Одинаково больно было представить, что придётся кого-то из них вычеркнуть из своей жизни. Глупое, глупое сердце любило обоих, заставляя её молчать. Ещё одна ложь добавилась в копилку. Когда-нибудь они заплатят за всё, и она, кажется, больше всех… *** Танцы на углях продолжались. По временам совесть просыпалась в ней и грызла едва ли не часами, словно голодный хищник, обсасывающий каждую косточку своей добычи. Когда Падме узнала, что беременна, в ней поселился страх. По временам вытесняемый таким забытым чувством, как ничем не омрачённая радость. Когда канцлера похитили, а вслед за этим на спасательную миссию отрядили Скайуокера и Кеноби, то она чуть с ума не сошла от беспокойства. Ведь она могла потерять их обоих! Джедаи геройски спасли главу государства, но жизнь Амидалы предсказуемо не стала спокойней. Палпатин, узнавший о её интересном положении гораздо раньше Анакина, отнёсся к этому весьма сдержанно и спокойно. Так что она даже немного была сердита на него за подобное равнодушие (парочку дней, не больше). Но потом решила столь же не нервно и не гиперэмоционально реагировать на проявление чувств, точнее, почти полное их отсутствие, в связи с данным обстоятельством, со стороны своего любовника. Анакин был скорее обескуражен и не ожидал столь разительных перемен в супруге. Ещё чуть-чуть — и он явно увидел бы Амидалу с ребёнком на руках, пропустив волнительное время ожидания. Что ж, он и так большую часть времени пребывал в счастливом неведении. Над вопросом, кто же из них двоих является отцом ребёнка, Падме запрещала себе размышлять. Даже не пыталась вычислить путем несложных арифметических действий. Не желала знать. Она подумает об этом завтра. Как и обо многом другом, о чём стоило бы подумать и решить, наконец… Но не сегодня, может быть, когда окончится война и ребёнок родится? И тогда будет не время. Подходящего времени не существует. И ведь, скорее всего, судьба сама решит всё за неё. Как это всегда и бывает. Даже если борешься с роком изо всех сил. *** — Вот так свобода и умирает, под гром аплодисментов, — произнесла Амидала. Демократия, честь и новоявленная умершая занимали её мысли как сенатора. И это действительно было ужасно. Канцлер не собирался расставаться со своими чрезвычайными полномочиями, увековечив их в своём новом титуле. Император. Вряд ли он распустит армию теперь. Миротворцами будут называться они, но сомнительный мир это будет… На этом следовало поставить точку. Сенатор Амидала могла на многое закрыть глаза, многого не замечать, не слышать… Они не говорили с Палпатином о серьёзных вещах во время своих очень приватных встреч. Но провозглашение Империи — такое нельзя было просто оставить за дверью. Амидала решительно и бесповоротно собиралась расторгнуть сделку с собственной совестью и разорвать порочную связь с Палпатином. То, что у неё это не получилось… Что же, ситх предвидел это. Ей полагалось бы преклонить колени перед Императором, но, учитывая некоторые обстоятельства, выполнить это было бы несколько проблематично, да и не нужно. Лишнее. Мас Амедда, впрочем, как и гвардейцы в алом, были отправлены на внеочередной перерыв. Новорождённая Империя требовала пристального внимания Дарта Сидиуса, но существовали исключения, среди которых была и Падме Амидала, с некоторых пор тайно носящая фамилию Скайуокер. И это достаточно весомая причина выслушать сенатора, кроме, разумеется, её не менее скрытого и привилегированного положения в структуре власти… В карих глазах её пылал огонь. Жажда знаний и желание получить, наконец, ответы, соответствующие истине, а не те, которые Палпатин озвучил в Сенате, выдавая за действительное положение дел в галактике. — Чего же вы хотите от меня, моя милая? — лицо скрыто в тени капюшона, но в голосе такая знакомая ласка и мягкость. Кто знает, быть может, она в последний раз слышит сейчас голос его таким. — Я хочу правду, — тихо, но уверенно произнесла Амидала. — Какой бы горькой она ни была? — вкрадчиво спросил Император, с нотками неподдельной грусти в голосе. Ей не понравится всё, то, что он скажет, но она жаждет откровенности. — Какой бы горькой она ни была, — эхом повторила сенатор. — Что ж, открою тебе свой секрет, моя милая девочка, — доверительным тоном проговорил Сидиус. — Мне и вправду хотелось бы рассказать тебе всё как есть. И теперь, когда ты сама об этом просишь… Джедаи не готовили государственный переворот. Абсолютная власть — вот, что привлекательно для ситха. А я, как ты уже, наверное, догадалась, ситх и есть. Я мог бы влить в твои очаровательные ушки поток лжи и обмана, говоря о благе для народов галактики, которое несёт с собой провозглашение Империи, но ты просила правду, и она не очень-то подходит для массового распространения, не так ли? Амидала молчала, как-то подозрительно спокойно воспринимая всё сказанное. В том числе и относительно того факта, что сепаратисты по сути своей были лишь марионетками в руках Палпатина, его послушными куклами, говорящими и делающими то, что он им прикажет. Нет, конечно, всё это ужасно, отвратительно, непростительно, бесчеловечно, бессовестно… продолжать ряд нелестных эпитетов можно до бесконечности. Преступление перед всей галактикой. Не в счёт никакие благие намерения, при более близком рассмотрении оказывающиеся лишь личными амбициями одного человека, возомнившего себя властелином всего сущего. — Теперь, когда ты знаешь, наконец, правду, — ситх снял капюшон, представляя на обозрение своё изуродованное лицо. Улыбка исказила и без того непривлекательные черты, когда Амидала вздрогнула от увиденного зрелища, но не сдвинулась с места, заставляя себя смотреть. Жёлтые глаза вместо серо-голубых. — Что ты собираешь делать? Она пришла… она собиралась… расстаться… вырвать привязанность из своего сердца. Но проще было вырвать его из груди и заставить перестать биться. Тогда уж наверняка. Но не теперь. Нет, обманывать себя было бессмысленно. — Всё, что прикажет мой Император, — произнесла женщина. С надеждой на… На что тут вообще можно надеяться при таких откровениях? — Даже если придётся умереть, дабы выполнить мою волю? — капюшон вернулся на место, милосердно скрывая неприятное зрелище. — Если такова ваша воля, мой Император, — слова будто сами собой слетали с её губ. Было бы глупо противоречить Императору, но преступлением — повиноваться ему. И всё же, и всё же… невозможно было отказать ему. Ведь где-то там, за маской ситха, был тот, кого она любила. Её милый сердцу Палпатин. Голос, по крайней мере, не спутать ни с чьим другим. Сидиусу было приятно слышать обращение «мой Император» из нежных уст Падме. Почти столь же приятно, как когда наедине шептала она «Палпатин». Ему будет не хватать этого, в самом деле. — Меня радует ваша преданность, сенатор, — скрипучие нотки прокрались в его голос. — Но для начала, — ситх приложил палец к губам Амидалы. — Ни слова о правде. Скайуокеру, в особенности. Злость была где-то внутри, задвинутая подальше на время. Обида прокралась на поверхность мыслей и чувств. Избранный важнее сейчас. Как, впрочем, и всегда. Важнее всё и все, кроме неё. Она где-то там, ближе к концу списка важных дел, если найдётся минутка-другая. И то сомнительно, учитывая прорву работы по перекраиванию галактики. Но могла ли она ответить отказом? Нет, не так. Хотела ли сказать твёрдое и решительное «нет». Сомнительно. И потому лишь: — Как пожелает мой Император. О! Не такая она уж непроходимая тупица, чтобы говорить правду и только правду. Иногда невозможно не приукрасить (сильно-сильно в данном случае) действительность. Хотя это приносит лишь временное разрешение проблем. И только один вопрос «увидимся ли мы снова?» сквозит в её взгляде, в каждом движении, в каждом произнесённом слове. Приговор жёлтых глаз лишён сострадания. Скорее всего — нет. И так мучительно грустно, так невыносимо печально. Но это конец, так или иначе. Роковые слова расставания не произнесены, но предчувствия, предчувствия не обманывают. Какой-то противный голосок — её собственный! — звучит в голове, неприятно оповещая о том, что всё, что остаётся ей теперь — это вспоминать. Нечего и мечтать не то что о титуле Императрицы, но просто о том, чтобы остаться в прежней своей роли тайной любовницы. Смертный приговор вынесен Императором. И даже назначен палач, невиновный, по сути, исполнитель акта прерывания жизни, уж если говорить правду. Будущее для Амидалы уже потеряно, прошлое скрывается в тумане воспоминаний. Настоящее наполнено разочарованием, болью и страхом. Пустотой в груди. Ощущением последнего, прощального, прикосновения. И каким-то неясным предчувствием, что судьба её ещё не рождённого ребёнка ассоциируется скорее с шипами, нежели бутоном розы… *** Но оставался ещё Анакин, сказать правду которому она не имела права. Не без основания опасаясь, что после подобных признаний он вряд ли сможет её простить. И, конечно же, не обман Сидиуса больше тронет его, а её обман. По крайней мере, Падме хотелась верить в то, что она важнее для Скайуокера, нежели Республика и Орден. Эгоистичная мысль, проверять верность которой на практике она всё же не рискнула бы. Она на его месте… ужасно разозлилась бы, но простила бы в итоге. Любовь своими ласковыми кружевами опутала её, и вырваться не представлялось возможным. Ведь так легко сделать шаг в бездну и так трудно выбраться из неё. Скайуокер явился домой на пару минут, дабы сообщить об очередной миссии, которая на этот раз уж наверняка положит конец войне. Стоило быть честной и открыть Избранному глаза, что вовсе теперь он никакой не избавитель и не спаситель. Да, может быть, и никогда не был им. Но у неё не хватило смелости нарушить данное Палпатину обещание. И потому лишь два слова сказала она на прощанье: — Береги себя. Теперь и он уходил от неё, сам пока не зная об этом. Уходил, думая спасти возлюбленную от смерти, что видел в своих кошмарных снах, имеющих неприятную тенденцию сбываться. Время, как всегда, было их врагом. Время и слова, за которыми прятались эмоции, всю глубину которых невозможно передать до конца столь примитивным способом. В голове крутилось лишь непонятное «wasereru», слово из древнего, ныне мёртвого языка. Означающее «забудь», но ей хотелось помнить, Падме не желала забывать всё то прекрасное, что было в её жизни, выражаемое таким понятием, как любовь. Но она должна была забыть, чтобы двигаться дальше, позволив себе лишь сохранить воспоминания в дальнем уголке сердца. Сделать, наконец, выбор, который и так сделал за неё Палпатин. Император, чьей воле она должна была повиноваться. Но больше не было сил на это. Забудь! Что ж, хорошо! Решительным шагом Амидала ступала по трапу подготовленной к отлету космической яхты. Хотя целесообразнее было дождаться возвращения Скайуокера. Но ждать она больше не могла, желая скорее внести ясность в свою жизнь, и не только свою. Анакин сделал ей заманчивое предложение править галактикой вместе с ним. План новообращённого ситха основывался на неверных предпосылках, но это было теперь не так уж и важно. Было несколько сомнительно, что Сидиус вот так легко согласится с новой жизненной позицией своего ученика, а то и вовсе вывернет всё наизнанку, раскрыв свои общие с Амидалой секреты, дабы настроить Анакина против неверной супруги. Однако же безумная затея Скайоукера может вдруг, неожиданно, и оказаться выигрышной. Ведь он так много проиграл в рулетку судьбы. И она была готова уже согласиться, но её горло неожиданно сжалось. Скайуокер душил её, называя лгуньей. Перед тем как потерять сознание, Амидала краем глаза увидела Оби-Вана, спускающегося по трапу корабля. «Да, Кеноби, вот только тебя здесь и не хватало…» *** Боль обнимала её, уступив ненадолго место счастью, не омрачаемому даже тем, что её детей держит на руках злосчастный Оби-Ван Кеноби. Судьба иронично и тонко издевалась над Падме. Силы оставляли её, их оставалось лишь на то, что бы дать имена детям. Люк. Лейя. И вместе с тем так легко и спокойно стало у неё на душе. Теперь ей не придется выбирать, ибо она умирает, и всё не важно. Реальность размыта и теряет очертания. Что-то очень важное она не сделала, безответственно приведя в этот жестокий мир двух беззащитных младенцев, позаботиться о которых мешает собственный эгоцентризм. И проще всего переложить вину и ответственность на кого-то другого. — Оби-Ван, — слабеющим голосом произносит она. — Это ты виноват… Сердце ударяет последний раз, и пульсирующая красная ломаная полоса превращается в прямую линию. Кеноби не успеет ни возразить, ни согласиться, по-своему поняв последние слова Падме. И он действительно во многом виноват. Из него получился плохой учитель, Квай-Гон был лучше. *** Смерть Амидалы послужила целям Сидиуса. В конце концов, девочка превосходно сыграла свою роль, наивно полагая, что оборвала все нити, концы которых держал в своих руках ситх. Смерть её ещё крепче привязала Скайуокера к тёмной стороне, чего и добивался Император. Всё складывалось как нельзя лучше, всё шло согласно плану. Пешка, возомнившая себя королевой, была принесена в жертву. Партия выиграна. Шах и мат.