осушив бокал, ты сказал. «жаль, время против нас».
психологические справочники, напитанные субъективными воззрениями, кишат слабыми и беспомощными против эмоционального разрыва советами, голоса вокруг оглушают простой и чудотворной истиной – время лечит. время помогает осесть гневу и превратить его в незаметный осадок горечи, оно утешает и жалеет, открывая временное второе дыхание, оно бросает вызов и дает возможность утопающему заняться своим спасением самостоятельно, оно восстанавливает на долю процентов внешнюю оболочку, чтобы убитая внутренняя на остатках свисала, жила там по-прежнему. но время не собирает расколотые частицы, не соединяет в один целостный кусок, не избавляет марка от его нервного разлада. он, кажется, и вовсе не ощущает почвы под ногами, передвигаясь призрачной фигурой, через какую-то пелену безразличия тщетно пытаясь излечить себя уговорами и частыми позывами словить эйфорию на том же абсенте. клетки мозга от алкоголя отмирают, и вопрос времени, сколько сам марк протянет, пока его депрессия, как оковы, не спадет под землю.значит нам так суждено, потерять и падать на дно. искать в чужих друг друга.
марк держит ее худощавое запястье, перехватывая изнеженные персиковые ладони, стелется под мягкость велюровой просвечивающей кожицы самозабвенно, позволяя перекладываться свои иссушенные пряди, разрешая без въевшегося отвращения проникать в его мысли приятным времяпрепровождением, оставаться там несгибаемым настоящим, картиночной панорамой спокойствия. йерим искусная целительница, она сминает его негатив одними ниточными пальцами, выкидывает в мусорную яму и смотрит с такой неподдельной симпатией, проникающей под легкие уколами, что он не смеет противиться. ему нравится вдыхать с ее хлопкового скромного платья неощутимый почти шлейф порошка и цитрусового аромата, целовать в лоб целомудренно и ласково, отвечать глупостями диким шепотом по перепонкам и слышать в ответ сдерживаемое хихиканье, похожее на перелив колокольчиков, тех самых, что расцветают у подъезда по ранней весне синими пятнами. йерим нравится ему ровно настолько, чтобы схватиться и бесповоротно проехать до влюбленности в кротчайший срок, но она – не донхек. с ним все было, как в альтернативной реальности. донхек выхватывал из рук шуршащую металлическую упаковку, выковыривая быстрым жестом драже, выкидывая горстью под звучный смех в марка, улыбался широко, во весь рот, потешаясь над угрюмым лицом съехавшего с дивана парня, готового рысью наброситься в хищном оскале и истерзать за совершенно тупые шутки, обругать всего за ребячество, но в итоге прильнуть послушно и жаться до конца вечера, разлагаться в его руках, как биомасса в окружающей среде. они смотрели друг на друга томно, откровенно, не запечатывая за замками правду, несдержанно покрывая признаниями в коротких перерывах, не зная стеснений и ограничений. никто из них больше не занимается тем, чтобы лелеять слащавые дни их молодости. выросли, созрели растением, расцвели, сменили маршрут и отделились материками.пока еще не выключен свет. я хочу услышать ответ. скажи, зачем мы по кругу. друг от друга.
проходит двадцать три дня, и не то, что марк тщательно вырисовывает на висящем куске календаря отметины или же попросту нагружает себя арифметикой, но числа идут, близятся к никому не известному концу, а время по-прежнему не лечит. марка отпускает по миллиметру, вытягивает по струне, и этому способствует пришедшее страстно желаемым гостем разочарование, растекающееся липким и тяжелым дегтем внутри, все топит, все еще горячее, спрятанное от него самого, чтобы помнить. скорее, он не уверяет себя в противоестественной морали донхека и не обвиняет непонятные ему поступки, ему страшно осознавать, что тот самый мирок, живущий в нем столько лет надеждой, не стремится вновь приблизиться к нему. трезвым умом понимает, что тот не обязан, а своей конченной романтичной натурой рыдает от того, что так нельзя. нельзя рвать по частям тот бисер, собираемый на леску мучительно, под такими пытками, которые не оправдались. марк думает – надо ли.нет писем никаких, ты, наверное, с другим. у вас, наверное, любовь.
тропы сводятся роковой случайностью, проказой судьбы, банальным невезением, преследующим по пятам без заминки. марк мечется загнанным зверем, когда шокировано слушает беглое объяснение о смене мест учащихся, о срочном переводе студентов по корпусам, о том, что списки перемешиваются, и огромная толпа новоявленных учащихся вливается в его угомонившуюся жизнь бурным течением. благодарит мысленно тщательно избираемым матом, готовый вот-вот вслух высказаться как можно более ясно. донхек снова с ним. у марка желваки напрягаются, скулы дергаются в недоверии, и стоящая рядом йерим свойственной ей монотонностью перенимает заостренное и явно лишнее на идущих впереди юношах внимание на что-то несущественное, не ошибается и попадает в цель с профессиональной точностью, потому что тот успевает опомниться и продолжить готовиться к очередному терпкому поцелую.но ты же знаешь, что я упрямый. я буду в тебе, как в тумане – медленно тонуть.
завуалированная местная курилка принимает в объятия дыма беспристрастно и со знойным душком крепкого дешевого табака. марк царапает ногтями облупленный подоконник, оконную раму выдыхает мутную струю, наполняет легкие хроническим отклонением и облегчением. сигарета под пальцами почти ломится, потому что какого, спрашивается, хрена. он практически научился переживаться секундами вспышки боли, смог отпустить добрую долю воспоминаний, закрыл на ключ приторное чувство и выкинул этот небезызвестный ключ в пропасть. никогда не отыскать, с фонарем днем не обнаружить. так проще, и уже неважно, как правильно. видит в отражении стекла уже увиденный сегодня выглаженный воротник, смотрит с осуждением и удивительным спокойствием, как донхек поджигает свою никотиновую палочку, губами обхватывает и втягивает щеки, а после марк уже не наблюдает. тот подходит примерно на один уровень, опирается о подоконник и занимательно рассматривает выкрашенные в тошнотворный бледно-зеленый стены, вычитывая надписи от ручки подвыпившей молодежи.в разное время и под разными обстоятельствами их разговоры сменялись.
//в комнате ты, в комнате я. в воздухе ночь.
— к чему это все? — донхек первым убивает тишину, не обозначая границ своего вопроса, но зная в точности до микропараметров, что марк знает и уже рассчитывает пути, по которым стоит начинать долгое и болезненное путешествие, чтобы ответить горделиво и непробиваемо. пытается на афишировать бурлящих и вытекающих наружу эмоций, выходит хреново, это сразу подмечают праздным взглядом. — не хватай ответственность за мои чувства. марк захлебывается тем, чего не ожидал. этой эгоистичной манеры копаться грязными помыслами в гниющей душе, еще больше распространяя инфекцию. еще немного до момента, когда гниль начнет капать на побитую плитку. //между мной и тобой горит тишина. горячая кровь.
— мне нравилось обнимать тебя, правда, — кивает честно марк, силясь не воспроизводить в черепной коробке давно забытое горячее, как кипяток, дыхание. он ведь говорит без трепета и, скорее, обреченно, как если бы затонувший корабль хотел из глубины вытянуть одним собой. он откровенно донхеку признается. — от тебя хорошо пахло, — безучастно, но улыбчиво отзывается шатен, в который раз пропуская этот момент, отвечая так, как если бы обсуждение шло за расписание или обсуждение надоедливой рекламы. никакой горечи, — от джено пахнет так, что я с ума схожу. он светится. марк давит кривую улыбку и хмыкает, мол, да. всегда любил химический шлейф фруктового шампуня и свежесть выстиранной футболки, а это не дженовский одеколон парфюмерного салона, дженовский лучше. хотя они оба знают, что джено лучше не из-за одеколона, но тактично молчат. //я хочу ближе и ближе к тебе. чтобы слышать и слушать, как дышит любовь.
— подожди, — донхек хватает его за растянутый рукав свитера, тянет грубо и позволяет себе оставить тщетное расстояние меж разгоряченными солнцем лицами, немного горящими от загара и красными от румянца. марк супится, брови застывают обломанными линиями, а предвкушение захватывает. просачивается ядовитое ‘у тебя же джено’, и он почти успевает убедить себя в том, что донхек действительно прикрывает веки и подозрительно быстро подтягивается к нему в решительности. — ты что, думал, я тебя поцелую? — издевается. смеется и отворачивается марк за его спиной отводит взгляд. //и в корень в тебе растворятся, губами касаться. по коже, под кожу рукой.
— я не могу, — выдает марк глубоким вечером. он пытается пересилить в себе человечность, влагу под ресницами и оставить хотя бы хваленую мужественность себе в награду, лишь дрожа напоследок. — не можешь что? — донхек утоянет. — ты знаешь. я не сумею. и, кажется, показательный спектакль обрывается.тебе так просто было знать, что я живу. тобой.