***
Славе приснился странный сон. В аудитории сидело человек пятнадцать, и все — Славины знакомые. С пьянок, с университета, затесался даже Костя с Хабаровска. Мирон Янович, как обычно, стоял перед своим столом и вел лекцию. В общем, все было заурядно и обыкновенно, не принимая во внимание то, что рядом со Славой, тихо посапывая, спал Светло. Потом был провал в памяти, сон чуть прокрутился, и вот уже Слава с профессором остались наедине. Мирон Янович сперва спокойно сидел за столом, уткнувшись в свои бумажки, потом — внезапно — поднял глаза и увидел Славу. И тут же начал кричать. — А вы! Вы — Карелин, я полагаю? Карелин, немедленно… Немедленно на выход. Вас здесь быть не должно. Слава, как бы ни хотел, не то что ответить — даже сдвинуться с места не мог, просто сидел и молча смотрел на Мирона Яновича. Тот начал багроветь и, как показалось Славе, раздуваться. — Все вы должны покинуть! Покинуть аудиторию, я сказал! Прочь! Проваливайте! Я приказываю! И он действительно раздувался, как огромная красная жаба. Славе стало жутко смешно, и он громко прыснул (это почему-то получилось прекрасно), а Мирон раздувался, крича еще что-то непонятное, раздувался… И вдруг разрыдался. И сразу сдулся. Славе резко стало совсем несмешно. Мирон слезы по щекам размазывал и жалобно выл, точно маленький ребенок, и у Карелина аж сердце защемило. Пошевелить он не смог ни одним мускулом, будто его цепями приковали к стулу — самому хотелось завыть от своей беспомощности. И в тот момент, когда Мирон, судорожно вздыхая перед тем, как снова зайтись в рыданиях, встретился взглядом со Славой, он проснулся. Из этого дурацкого, смазанного сна он сделал два вывода. Во-первых, ему совершенно не нравится вид ревущего Мирона. Во-вторых, вовсе он и не проебался. В общем, сперва Славе казалось, что он проебался по полной. Если глядеть на картину со стороны, то так вполне может показаться — Мирон внезапно нашел в себе силы сложить два и два и немного побрыкаться. Зубоскалить — не его, конечно, но вот позадыхаться от внезапного гнева он вполне способен. Что он, в общем-то, и сделал. И вот Мирончик (он все-таки решил, что продолжать называть профессора Мироном Яновичем наедине с собой отдает геронтофилией) брызжет слюной в лицо Славе, вот он говорит, что ему недолго осталось (учиться в универе, в смысле), вот он уходит с Ванюшей, только торжественных фанфар, бля, не хватает. Проебка вышла? Слава немного поразмышлял с утра и понял: не, нихуя. Сомневаться нужно было тогда, когда Мирон шел на поводу и чуть ли не лез на руки. Послушание льстило, конечно, но больно уж оно было, ну, искусственное. Наигранное, скучное. А вот хоть какая-то живая реакция — это уже намного интереснее. Это хотя бы означает, что Мирон все еще способен реагировать, и продолжать стоит. Слава часто ловил себя на мысли, что должен быть и другой Мирон. Не нелюдимый затворник, а кто-то более… открытый? Жизнерадостный? Он ведь умный мужик. Настоящий белый воротничок. Ему бы по светским раутам шляться да на лекциях колко отшучиваться, а не это все. Где ж его так потрепало, что он решил стать вторым Диогеном и запереться ото всех в своей бочке? Нужно было что-то решать, и Слава решил — решился, точнее. Отважился давить — дави до конца, пока не расколешь скорлупу. А в скорлупке Мирона уже появились мелкие трещины. Просто нужно немного сменить тактику, угол давления, чтобы он не выскользнул из рук или, не дай бог, не словил нервный срыв. На следующую же лекцию профессора Слава приходит с тетрадью и ручкой. Вовремя.***
Людочка Рванова всю лекцию кидает на него такие неприязненные взгляды, что у Славы прямо руки чешутся что-нибудь такое сделать, чтоб она в очередной раз задохнулась от ярости, но он удерживает себя каким-то невероятным усилием воли. В общем-то, удивлены почти все его одногруппники: Слава Карелин, баламут и смутьян Славка, которого чудом не исключили после первого семестра второго курса, спокойно сидит и строчит что-то в своей тетрадке, будто бы слушая лекцию. Мирон Янович, если и удивлен, то этого не выдает: бубнит свою заученную речь, время от времени останавливаясь для ответов на вопросы студентов. Слава уверен, что он сбежит сразу после окончания лекции именно из-за него; так, в общем-то, и происходит. Вопросов наконец не остается, отпущенное время подходит к концу, и аудиторию покидают все, кроме Славы, Светы и самого профессора. Света трындит и трындит о своем, Мирон выглядит смертельно уставшим и держащимся из последних сил, и Карелин уже подумывает заткнуть ее тем самым способом с той самой лекции, когда она наконец затыкается и, напоследок сердито зыркнув на Славу, уходит. Мирон на долю секунды встречается с ним взглядом, причем глядит он все так же устало, и тут же направляется в подсобку. — Постойте, Мирон Янович! Он не останавливается. — Мирон Янович… — Покиньте аудиторию. Слава мгновенно вспоминает свой сон. Надо бы быть поосторожнее. — Нет, подождите-ка… У меня к вам дело есть. — Что вам еще, Карелин? — Мирон застывает на пороге подсобки и оборачивается, явно не собираясь запускать его внутрь. — Я хотел… — он заминается на секунду. — Как у вас дела? — Пойдут в гору, если вы скроетесь с глаз долой. Слава даже ухмыляется немного. Не изменяет себе. — В общем, хотел тут предложить вам кое-что. — Нет. — Да бля, вы хоть… Простите. Вы хоть выслушайте. — Не собираюсь тратить на вас ни минуты, — щеки у него уже краснеют. Не от смущения, конечно, а от досады. «Да хули ты истерить начинаешь? Как моя бывшая, ей-богу», — раздраженно цедит Слава про себя. Но все же — никаких резких движений, как бы ни хотелось прижать его к стене и грубо зажать рукой чересчур болтливый рот. — На редкость хорошая погода выдалась сегодня, — Слава все еще пытается поддерживать видимость вежливого разговора. Все же не стоило тогда лобызать его шею и тянуться к паху — может, он сейчас был бы спокойнее. — Может, выйдем и прогуляемся? — И вы действительно полагаете, что я могу согласиться? С Евстигнеевым-то согласился, обмудок. А Слава чем хуже? Что, тоже обнять его, как любимую мягкую игрушку перед сном? — Ничего такого, Мирон Янович, честное слово. Просто прогулка. Даже прикосновений никаких, — Карелин поднимает руки. — Уйдите, пожалуйста. Да ёб твою мать. Царевна Несмеяна. Слава же правда не собирается ничего ему делать, даже от первоначальной идеи заманить его в темную подворотню и там уже основательно, не торопясь пощупать все интересные места, блистательной такой идеи, он отказался. — А в конце прогулки я при вас удалю эту фотографию. Он идет ва-банк и, кажется, не прогадывает: во взгляде Мирона проскальзывает заинтересованность. Жидовка продажная. — Вновь шантажируете? А в конце поставите перед новыми условиями? — Чем угодно поклянусь, Мирон Янович. Мороженку вам еще куплю, хотите? Пожалуй, это было лишним: Федоров хмурится и закусывает губу. — Ладно. Хорошо. Не больше, чем полчаса, и только по людным улицам. «А еще в метре друг от друга, желательно — с колючей проволокой», — заканчивает Слава. А ведь все могло бы быть намного легче: вот ключ из двери торчит. Втолкнуть его в подсобку, запереть и там уже делать все, что душе угодно. Можно было бы усесться в то кресло, например, а профессора поставить перед собой на колени… Нет, нельзя. — Ну так пойдемте. Сумку вашу взять? — Я еще в состоянии нести ее самостоятельно. Слава еще раз глядит на ключ от подсобки, поспешно мотает головой и первым идет к выходу.***
— А помните свою первую лекцию у нашей группы? Потому что я помню. Они идут по березовой аллее в парке неподалеку от университета. Тут и там разбросаны скамеечки, и кто только на них не сидит — и мамы с колясками, и бабушки с детьми постарше, и влюбленные парочки, и наслаждающиеся теплым деньком бомжи с беляшами. Мирон, как всегда, выделяется из этого благолепия своим мрачно-отстраненным видом и туго затянутым галстуком. Разговорить его оказалось несколько сложнее, чем думалось Славе сперва. — Помню. Вы тогда еще не были таким отбитым, правда? Вот ведь сукин сын. Слава улыбается и поворачивает к нему голову. Мирон тоже будто бы веселеет; во всяком случае, он перекидывает сумку с одного плеча на другое и чуть приподнимает уголки губ, все еще напряженно пялясь вдаль. — Немного грубо прозвучало. — Но ведь это правда. Помнится, вы еще после лекции подошли познакомиться отдельно. — Господь всемогущий, — Слава закатывает глаза. — Давайте не будем, Мирон Янович. Да, он помнит себя, желторотого первака, и как же ему за это стыдно. Мирон лишь мягко усмехается. — И кто же знал, что всего спустя полтора года вы станете вот таким. — Каким это — вот таким? — заинтересованно спрашивает Карелин. Мирон в очередной раз нервно поправляет пиджак. — Как бы повежливее сказать… — Я всего лишь понял, что в прилежной учебе нет никакого смысла. А стебаться у вас не очень получается, профессор, — он слегка издевательски подчеркивает последнее слово. — Это в ваших словах нет никакого смысла. И я не… насмехаюсь над вами, а говорю от чистого сердца. Выражения выбирайте. — Ну и какой же, по-вашему, смысл? Выучиться, дипломчик получить, пойти батрачить по специальности за копейки? — А по-вашему? Лучше по закладкам бегать, или чем вы там занимаетесь? — Так вот как вы обо мне думаете, значит? — Именно так. Знаете, у меня всегда было предвзятое отношение к наркоманам. — И поэтому вы к ним на коленки лезете? — Карелин! — возмущенно восклицает Мирон. — С утра вроде был, — весело откликается Слава. И тогда Мирон улыбается чуть шире. Правда, тут же эту улыбку прячет, как что-то постыдное, и снова напускает на себя угрюмый вид — но Слава её замечает и чувствует, как на сердце теплеет. Значит, умеет он улыбаться без скрытой усталости и меланхолии в глазах, улыбаться искренне. — Смотрите, а вот и мороженое. Вы же вроде бы хотели. — Ничего я не… — начинает Мирон, но Слава уверенно идет к ларьку «Баскин Роббинс». Цены там, конечно, явно не для студентов-нищебродов, зато за прилавком стоит симпатичная девчушка в розовой рубашке и синей юбочке. На груди у нее красуется бейдж: «Оксана». Мирон вдруг говорит ей: — Красивое у вас имя. Мне фисташковое, пожалуйста. Девушка мило улыбается и говорит «спасибо», и Мирон, видимо, решивший сегодня перевыполнить план по выражению положительных эмоций, улыбается ей в ответ и зачем-то поправляет галстук. — А мне карамельное, — решает прервать их увлекательный обмен любезностями Слава. Затем, движимый непонятным дурацким порывом, говорит: — Мирон Янович, да снимите вы эту удавку. Не дожидаясь ответа, он тянется к его шее и быстро расправляется с галстуком, стягивая его через голову. — Карелин, вы что, совсем?.. — возмущенно шепчет Мирон и дергается, почувствовав теплое прикосновение пальцев к шее. — Вы… — Вот и все, — удовлетворенно ухмыляется Слава и сует его галстук к себе в рюкзак. Оксана всего лишь удивленно смотрит на него и протягивает два рожка — один коричневый, один зеленый. Мирон выхватывает свой и буркает благодарность. Славе приходится расплачиваться за них обоих. — А почему вам так нравится это имя? — интересуется Карелин, когда они присаживаются на ближайшую скамейку. Сверху шумят тополя и ясени, неподалеку журчит вода в канавке, а в руке у него карамельное мороженое. Лепота-то какая. — Вас это не касается. Опять обиделся, а Слава всего лишь хотел доброе дело сделать. — Ну что вы вскипели-то сразу? — А вы не подумали, Карелин, — он на мгновение смотрит на него, злобно посверкивая глазами, — не подумали, что та девушка могла о нас… — А вас волнует чужое мнение? Еще одна загадка человечества — как Мирон умудряется загоняться по любому поводу? — Да расслабьтесь. Какая нафиг разница, что она там подумала? Она вас забудет через пять минут. Если всю жизнь оглядываться на чужое мнение, то это уже не твоя жизнь будет. Мирон посопел свирепо еще минутку и перестал — принялся за свое мороженое. А Славку обуяла странная такая насмешливая нежность. Федоров так усердно сводил брови к переносице и смотрел себе под ноги, так остро реагировал на любое взаимодействие, что это не могло не вызвать улыбку. — Имя нравится, потому что звучит красиво. И мать мне говорила, — он запинается, видимо, смутившись того, что так разоткровенничался, — что, если бы родилась девочка, её бы назвали Оксаной. — То есть сейчас рядом со мной могла бы сидеть Федорова Оксана Яновна? Мирон фыркает. — Типа того. — Мне нравится. Особенно мысль о вас в женском обличье. — Слава, — гневно шипит Мирон, и Карелин понимает, что он впервые за прогулку назвал его по имени. Они оба уже доели свое мороженое и теперь просто сидят, откинувшись на спинку скамейки. Мирон явно наконец позволяет себе расслабиться: закрывает глаза, и лицо его приобретает умиротворенное выражение. Слава замечает, что мороженое у него размазалось по губам и немного — по щеке. Ему вдруг вспоминается глупое четверостишие, которое он прочел в интернете лет в одиннадцать. Доешь последнее, от сладкого пьянея, И губы и язык заледенеют… И вот тогда наступит мой черёд — Согрею жарким поцелуем я твой рот! Он тихонечко давится смешком и осторожно стирает с губ Мирона мороженое. — Сука! — достаточно громко выругивается он, моментально открывая глаза. — Карелин… Слава просто берет его за подбородок, аккуратно поворачивает к себе и целует. Губы у него и правда заледенели, и язык, и десны — он отвечает слегка неумело, но довольно охотно, крепко вцепившись в Славины предплечья. Поцелуй выходит совсем уж коротким — Карелин быстро отстраняется, а Мирон хлопает непонимающе своими пушистыми ресницами и прерывисто выдыхает. Его щеки, как всегда, тут же покрываются румянцем. — Извините меня, — смиренным тоном говорит Слава. Пока что все идет по плану. — Удержаться не смог. Такого больше не повторится. Если Мирон сейчас сам попросит продолжения, то это будет однозначная победа. Вот только Слава, видать, действительно немного поторопился: он всего лишь судорожно сглатывает и коротко кивает. — Слушайте… Спасибо за такую приятную прогулку, но мне пора. Мне следует, как порядочному кавалеру, попросить у вас номер, или так разойдемся? — А? Да, конечно. Слава удивленно приподнимает брови: Мирон воспринял всерьез сказанное в шутку и вообще жутко тормозит. Как давно он хоть с кем-нибудь целовался? Почему так реагирует? И почему с ним всегда все выходит так странно и непонятно? С импровизированного свидания Слава уходит с Мироновским галстуком, забытым в рюкзаке, новым контактом «Оксаночка» в телефоне и той самой злополучной фотографией.