intimidation

— Ты меня вообще слышишь? — Слава резко накрывает его ладонь, секунду назад выписывавшую какие-то замысловатые узоры по столешнице, своей. Мирон вздрагивает. — Посмотри на меня. Мирон. Дурацкое ощущение, что его мозги кинули в чан с разбавленной кислотой, никуда не девается вот уже десять минут кряду. Чёрт. Блять. Мирон точно в каком-то ебучем трансе: сознание подёрнулось лёгкой дымкой, голова кружится. Невыносимо тянет хоть что-то сделать. Встать, помахать руками, ёбнуться на пол. Было бы неплохо прилечь, вообще. Вместо этого он сидит, уставившись в одну точку, как будто это поможет протрезветь и прийти в себя. Карелин, ничего не подозревая, идёт за ним на кухню и усаживается на стул возле окна. Ничего не подозревая, начинает говорить о том, за чем пришёл, но его слова пролетают мимо, лишённые смысла, какое-то странное месиво звуков. На столе всё так же стоит чашка с сиротливо засохшим пакетиком, и Мирон время от времени переводит взгляд на неё, пытаясь хотя бы создать видимость, что он понимает, что происходит. — На меня посмотри, — тоном прокурора повторяет Слава, сжимая его пальцы. Мирон послушно поднимает голову, переводя взгляд со стола на него. Нахмурившись, Карелин внимательно смотрит ему в глаза, и Мирон машинально прикусывает внутреннюю сторону щеки, пытаясь смотреть в ответ как можно увереннее и не отводить взгляда. Сейчас он всё поймёт. Молчание затягивается на полминуты. — Ну и чем ты объебался? — наконец, спокойно спрашивает Слава. Мирон облизывает губы. Открывает рот, чтобы ответить, но тут Славина коленка случайно задевает его собственную. Внизу живота будто бьёт током, и Мирон чуть не подпрыгивает на стуле. — Я-я… — хрипит он едва слышно. Спохватившись, прочищает горло. — Я… Это… Он замолкает, так и не успев сформулировать мысль, потому что их ноги, на одно мгновение, снова соприкасаются под столом, и Мирон может поклясться, что Слава делает это нарочно. Снова провоцирует его, как тогда, две недели назад. Когда он чуть не поддался, позволив делать с собой всё, что угодно. А Карелин бы сделал, даже не задумавшись, Мирон в этом не сомневается — и в тот день, как только за ним закрылась дверь, он выдохнул одновременно облегчённо и разочарованно. Ему казалось, что он сгорит от стыда — краска мгновенно залила щёки, когда он понял, что у него стоит именно оттого, что это всё неправильно. Что его хочет трахнуть его собственный студент, разложив на столе, за которым он принимает зачёты. Как только он представил это, только мельком, тут же стало труднее дышать. Лицо горело, когда он встал из-за стола и прошмыгнул в подсобку, тут же заперевшись. Сел в кресло, расстегнул ширинку, закрыл глаза и залез рукой себе в трусы. В голове ничего не осталось, только какие-то смазанные картинки. Карелин заставляет его облокотиться об стол, плотно прижимаясь сзади. Карелин берёт его слишком резко, без всякой подготовки, и он громко вскрикивает от боли. Карелин заставляет его заткнуться, крепко зажимая рот ладонью. Он начал неосознанно гладить себя по бёдрам, как обычно делал, когда был дома, и тихо постанывать в такт движениям руки. И когда он кончил, — слишком быстро и слишком ярко, — то долго не мог отдышаться. Постепенно пришёл в себя. Потянулся за салфетками возле чайника и брезгливо вытер сперму с рук. Поняв, что заляпал трусы, и теперь придётся ходить так до конца дня, раздражённо поджал губы. Это было хуже, чем стыд, — это было отвращение к себе. Хватило всего лишь пары прикосновений, грязных словечек и поцелуйчика в шею, чтобы он подставил зад первому попавшемуся. Да ещё и на рабочем месте — в самом буквальном смысле. Его затошнило, когда он представил, как Карелин с хохотом рассказывает об этом своим дружкам, прибавляя свои дурацкие комментарии, и уже планирует следующее развлечение, ещё один способ поддразнить себя мнимым чувством опасности. Не Карелин был виноват, а он сам, но винить Славу было легче всего. Мирон пару раз в сердцах пнул коробку с каким-то барахлом под столом и пообещал себе, что не поддастся ему. Просто пошлёт его нахуй, когда он припрётся в следующий раз, и потребует удалить фотографию. Кстати, эта ебаная фотография, ещё одна головная боль. Откуда она у него? Он ведь делал её не сам, Мирон в этом, чёрт возьми, уверен, его просто не могло там быть. Их там всегда было всего двое. — Колёса, — вырывает его из тягучих воспоминаний Славин голос. Мирон опять вздрагивает. Потерял связь с реальностью, нахуй, просто заебись. Сейчас вообще из всех щелей полезут мёртвые котята. Он и так выглядит по-идиотски, уставившись в одну точку и беспрестанно облизывая губы, так он наверняка ещё что-нибудь не то делал, пока всё это вспоминал. — Откуда… — Да блять, просто знаю. Знаешь, как ты выглядишь? Он говорит это будто бы спокойно, но Мирону кажется, что здесь что-то не так. — Как деревенская блядь, в первый раз объебавшаяся, нахуй. Которая всё никак не может решить, отсосать ей или встать раком. Он буквально выплёвывает это ему в лицо, сощурив глаза — Мирон не может понять, насмешливо или презрительно. Наверное, в Славином представлении насмешливость и презрение — это вообще однохуйственно, взаимозаменяемые понятия. Он вдруг замечает, что Слава убрал ладонь и теперь сидит, откинувшись на стуле и скрестив руки. Он думает о том, что Слава, должно быть, симпатичный. Даже не так. Красивый. Заметил это в первый раз, когда смотрел на него, ещё спящего, тем утром, но тогда не отложилось в памяти. А сейчас как будто в первый раз увидел. — Ну и чё молчим? Вместо ответа он, под удивлённым взглядом Славы, медленно соскальзывает со стула на линолеум, больно стукаясь коленями об пол. Чуть не въёбывается лбом в стол, понимая, что скоро полностью потеряет ориентацию в пространстве. Растянутые треники даже не шелестят, когда он подползает к расставленным ногам Карелина, глядя прямо перед собой, и утыкается лицом ему в пах. Опирается ладонями об его колени, трётся щекой через плотную ткань, напоминая самому себе ласкового котёнка. Слава дёргается, словно от неожиданности, но ничего не предпринимает, позволяя ему продолжить. Мирон долго не может расправиться с пуговицей на штанах, — пальцы дрожат, будто от нетерпения. Скорее всего оттого, что всё это кажется таким неправильным, таким неоправданным, но тянущее возбуждение внизу живота и дым в башке велят перестать оправдываться и двигаться дальше. Хуй с ними, с оправданиями, на них ещё останется время. Слава наконец не выдерживает, помогает ему расстегнуть пуговицу заодно с ширинкой и сам стаскивает с себя штаны и трусы. Мирон несколько секунд совершенно охуевшим взглядом пялится на его полувставший член, словно наконец осознавая, что он сейчас будет делать. А потом Слава требовательно давит на его затылок. Он щедро плюёт на ладонь и размазывает слюну по члену, попутно вспоминая всё, что когда-то очень хорошо знал. Сперва нужно обхватить у основания, чтобы было удобнее, затем послюнявить головку, облизать её хорошенько со всех сторон, провести пару-тройку раз по всей длине, словно случайно задеть рукой яйца, быстро взглянуть наверх — это всё в качестве вступления. На взгляд Мирон не решается, как-то это совсем по-блядски, хоть это он всё ещё понимает своими жалкими затуманенными остатками мозгов. Центр мозговой активности у него уже давно сместился вниз. После вступления нужно взять глубже. И Мирон давится сразу же. Это резко и неприятно, он издаёт какой-то странный клокочущий звук, быстро отстраняется и кашляет. Господи, как много слюны — он пытается утереться, но только размазывает её по ладоням, губам и щекам. А ведь тогда, раньше, он так наловчился сосать хуи, что мог без видимых усилий заглотнуть практически до самых яиц. Теряет, блять, хватку. Он пытается снова и снова, но уже осторожнее, постепенно, просто стараясь взять ровный темп. Не хватает дыхалки и опыта. Всё забыл, всё проебал, куря по пять раз на дню, и теперь задыхается и поминутно выпускает член изо рта, заменяя язык руками, но всё равно продолжает. Как будто должен довести Славу до логического конца, до разрядки, и что-то, давным-давно сидящее на задворках сознания, рассосётся. Исчезнет без следа. И когда Слава, тяжело дыша, вдруг хватает его за волосы, затем за плечи, и заставляет подняться на ноги, он не сопротивляется. Отчасти потому, что просто не может, тело как будто превратилось в бесполезную груду мышц, а он сам — в тряпичную марионетку. Отчасти — потому, что в голове уже ничего не остаётся, кроме желания в странном сочетании с бесконечной усталостью. Слава разворачивает его. Он сам опирается локтями о стол и тут же, не в силах удержаться, падает на него грудью — хорошо, что на нём ничего нет, только одинокая чашка, которую Карелин сметает одним движением руки. Она падает на пол, но не разбивается. Мирон уже ничего не понимает. Слава как-то стягивает с него штаны, трусы, даже находит время, чтобы облапать голую задницу, и входит почти сразу же, не озаботившись ни резинками, ни смазкой. Вполне вероятно, что он даже не знает, зачем она нужна. Мирону больно. Он вскрикивает и пытается уцепиться за что-нибудь, но лишь расцарапывает короткими ногтями клеёнку, а Слава двигается в нём — сперва медленно, и у Мирона слезятся глаза, потом грубо и быстро, и он стонет. Не от страсти, а от боли, всё тише и тише, и в конце концов это скорее напоминает жалобный скулёж. Всё плывёт перед глазами, и он слышит только хриплое дыхание Славы и дребезжание стола под собой. Мирон не знает, сколько это продолжается, и только смутно осознаёт, что всё закончилось, когда внутри растекается что-то тёплое и вязкое. — Блять, — доносится откуда-то издалека. — Блять, только не вырубайся. И весь мир проваливается в темноту.

***

После того, как странное наваждение наконец отпускает, Слава обещает себе, что не сомкнёт глаз, пока Мирон не проснётся. Им уже давно надо поговорить. Обстоятельно, хорошо поговорить, а не так, как у них получалось до этого. Разобраться, разложить по полочкам, да называйте как хотите, смысл один и тот же. Дело в том, что Слава уже практически перестал что-либо понимать. Раньше-то оно как было: посидел на парах, зашёл поздороваться к Лизе, пришёл домой, пригубил пивка. Погонял в приставку со Светло, переписал своими словами реферат из интернета, скурил косяк. На выходных пригласил кого-нибудь к себе или сам отправился в свободное плавание по чужим квартирам, нашёл себе симпатичную девчонку, трахнул её, а наутро отчалил дальше, на второй круг, и так хоть до бесконечности. И его всё устраивало. В смысле, иногда просыпалась совесть, иногда — даже разум, и голосом Лизы они повторяли её же слова: ты посадишь печень, ты сторчишься, тебя отчислят, ты… проживёшь всю жизнь так, только сперва университет заменит работа, а затем появятся жена и дети, и всё. Ты утонешь. Эти дурацкие порывы он глушил безрассудными поступками. Да и неплохо они встряхивали, заставляли отвлечься от угнетающей монотонности жизни. Не жизнь, бля, а видеоигра: хочешь — бесцельно броди там и сям и развлекайся, хочешь — выполняй квесты. В процессе очередного квеста встретилось неожиданное препятствие, и всё полетело в пизду. А всё потому, что переоценил свою бесчувственность и безразличие ко всему миру. Что-то там, в груди, ещё не сгнило, не ссохлось, никуда не исчезло. Он не был таким циничным, каким считал себя, глупо и самонадеянно. Препятствие сейчас лежит рядом с ним, тихо посапывая, и в ус не дует. За те три часа, что Мирон провалялся на кровати во сне, больше напоминающем кому, Слава успевает обойти необжитую полупустую квартиру, заглянуть в холодильник (он был просто пустой), заварить себе чай, скурить три сигареты, пошариться на книжной полке и постоять на балконе. В конце концов он устраивается в постели рядом с Мироном, как какой-нибудь муж-старпёр, и начинает глазеть на него, играя с зажигалкой. Он затягивается четвёртой по счёту сигаретой, когда Мирон наконец открывает глаза, и, если честно, Слава испытывает неимоверное облегчение. Он молчит, наблюдая за тем, как Мирон заспанно моргает, морщится, кряхтит и в конце концов садится в кровати. — Сука, — выдыхает он. Поворачивает голову и смотрит на Славу. Трёт лицо ладонями, нещадно растягивая кожу, тяжело вздыхает и заглядывает под одеяло. Убеждается, что он в одних трусах. Наблюдать за выражением его лица и тем, как быстро оно меняется, даже забавно: сперва он выглядит просто охуевающим, потом — каким-то растерянным. Мирон не говорит ровным счётом ничего, пока Слава не протягивает ему свою сигарету. Он смотрит на неё с таким видом, словно ему предлагают подержать в руках атомную бомбу, и как будто бы оживает. — Слава, — его голос слегка сиплый, — Я… Мне кажется, что тебе лучше… Аж на душе спокойней становится, когда он начинает задвигать свою обычную телегу. — Я никуда не пойду, — резко перебивает его Слава. Всё, заебал убегать от этого разговора. — И ты никуда не пойдёшь. Сука, никуда. Понял? Пока не объяснишь… Ну и что Мирон должен объяснить? Почему Слава чувствует себя окончательно запутавшимся? Или, бля, почему в последнее время он дрочит только на светлый образ собственного препода по философии? Охуенные темы для размышлений. Разговоры не должны быть односторонними, и объяснения тоже. Ему самому давно пора высказаться. А значит, ему нужно начать первым. Слава смотрит на белые простыни, освещаемые только уличными фонарями и светодиодной рекламной вывеской на стене соседнего дома. Всё-таки всучивает сигарету Мирону. Пытается подобрать подходящие слова. — Я тебя ненавидел, — наконец решается он. — Просто считал тебя высокомерной и стервозной сукой. Все так считали. Он даже ухмыляется, вспоминая гневные записи в Подслушано универа от перваков, которых Мирон поголовно валил. — И знаешь, что? Я хотел тебя выебать. Понимаешь? Нагнуть самого Мирона Яновича. Всё началось с той шутки Линки, типа, что нужно всего лишь найти тебе ёбыря, чтобы ты успокоился, и я ещё тогда подумал: а чё, нормальная тема. Мирон дёргается, и Славе на секунду кажется, что он хочет встать, но он всего лишь затягивается. — А потом… я нашёл эту фотку. Охуел. Поржал. Накурился. И просто пришёл к тебе. Как же было охуенно тогда. Нёс чушь и не парился о том, что Мирон почувствует, а сейчас ни шагу не может сделать, не представив его реакции. — Ну, и ты знаешь, что там было дальше. Но я щас не об этом. Вообще не об этом. Я просто… Давай, скажи это. Хватит ссыковать. Хуй не отвалится, блевать сердечками не станешь. Надо было всё-таки закинуться парой стопочек того коньяка, который он нашёл за холодильником. — Я просто… короче. Я думал только о тебе. Почти всё время — только о тебе. Вот так попал, блять. Забывал, только когда нахуяривался. Я решил, что мне просто хочется тебе присунуть, и потом отпустит. Да хуй там. И я гасился. Пытался жить, как жил, и не ебать себе мозги, но… Сейчас. — Но ты, вроде б как… Стал слишком важен для меня. На этом моменте Мирон просто берёт и тушит сигарету об свою подвздошную косточку, и у Славы перехватывает дыхание. Всё его существо топит такое нежное и наивное чувство, как будто он снова в четвёртом классе, отправляет записку Ане, которая сидит за второй партой в среднем ряду. Как будто сидит и смотрит, как этот тщательно завёрнутый тетрадный листочек идёт по рукам, всё ближе и ближе к ней, и вот она склоняется над запиской, и вот она читает выведенные неумелой детской рукой буквы: «Я тебя люблю». И подпись: «Слава». И вместо Ани оборачивается к нему уже Мирон. Он никогда не испытывал такого ни под алкоголем, ни под травой. Наверное, это можно почувствовать только трезвым. Мирон наконец-то смотрит прямо на него. Пододвигается поближе. Кладёт голову ему на плечо. Доверчиво. Господи, кто же знал, что это так охуенно. Вот сказал бы ему кто, что это будет так охуенно, недели две назад — уебал бы с ноги. Тишина мягко окутывает их, как подушка безопасности. — Знаешь, — минуты две спустя тихо говорит Мирон, — я убедил себя, что никто и никогда мне больше такого не скажет. Слава знает, что теперь его очередь выговориться, и молчит, позволяя говорить дальше. Показывая, что выслушает. — Я… Такой дурак, Слав, — он почти шепчет и прижимается к нему поближе. — Убедил себя просто потому, что… Потому, что… Он нашаривает под одеялом Славину ладонь и вцепляется в неё. Руки у него холодные, как у трупа. Он молчит ещё немного, видимо, собираясь с мыслями, и выдыхает. — Я тогда писал кандидатскую, — без всякого перехода вдруг говорит он, — и меня всё заебало. Всё. В декабре девятого мы встретились. Я… и Дима. Он крепко сжимает пальцы Славы. — Мы переспали. Он жил в Москве и уехал тогда, мы встречались пару раз, когда он был в Питере. Я думал, что влюбился. И что он тоже. В марте перевёлся на заочку и переехал к нему. Видно, что ему непросто даются эти слова. Его взгляд остекленевший, он находится совсем не здесь, а в своих воспоминаниях. — В общем… Полгода всё было нормально. Я просто курил, бухал и читал всё, что находил, а он где-то пропадал. Я не знал, чем он занимается, и не спрашивал. Потом… я устал. Просто заебало так жить. Я начал требовать, чтобы он больше времени проводил со мной, он… бил меня. Мы много ругались, долго, всегда очень долго. Могли молчать неделю. Били друг об друга посуду, — тут он даже фыркает. — Потом он начал изменять. В ноябре в первый раз выгнал меня на улицу. Он перечисляет всё это почти монотонно, как будто пересказывает криминальную хронику середины девяностых, но Слава понимает, насколько ему сейчас не по себе. Едва ли он вообще это кому-нибудь рассказывал. — Но мы как-то прожили вместе ещё полгода. Я даже не знал, откуда у него берутся деньги, а он к весне стал жутко нервным. Орал по пустякам. И в апреле… Он на секунду задыхается, и Слава ободряюще сжимает его руку. — В апреле… я всё понял. Мы были в квартире. Я читал. И тут… в окно стреляют. Потом ломятся в дверь, — он говорит всё быстрее и быстрее. — Человек семь было. Нас избили. Диму утащили в спальню, я был в гостиной. Я не знал, что происходит, и просто делал, что мне говорили. Встал на колени. К виску… пистолет. И спрашивают: где деньги. А я не знаю, что это за деньги. И чувствую этот пистолет возле своей головы, как будто он у меня под кожей, эта пуля уже под кожей. И — знаешь, что? Я даже не подумал о Диме. Я думал… что сегодня проснулся в последний раз. Открыл книгу, поел, умылся — в последний раз. Вдохнул в последний раз. Сейчас спустят курок — и я… И Мирон плачет. Не истерично, а тихо, совсем тихо — только хлюпает носом, вытирая слёзы с щёк. Славе вообще нечасто приходится видеть, как плачут мужчины, но в слезах Мирона нет ничего постыдного или зазорного. Он плачет, как плакал бы каждый на его месте — каждый, кто боится смерти и презирает себя за это, но он всё равно прячет лицо, утыкаясь носом Славе в шею. Слава приобнимает его за плечи и поглаживает по спине. — Слав, — выдыхает он чуть погодя, — я трус. Да? Я слабак. Они бы мне ничего не сделали, они бы меня не застрелили, а я даже не подумал о Диме. Они его избили и увезли с собой, а я… просто сбежал. Никому про это не сказал. Вообще. Слава хочет ответить, но Мирон без передышки говорит дальше. — Я приехал обратно. Вот в эту квартиру. За два года дописал кандидатскую, защитил. Потом начал преподавать. И я… думал о Диме. Что его, должно быть, убили из-за меня, из-за того, что я ничего не сделал. И чего-то ждал. Что придут убить меня, убрать свидетеля, или менты — допросить. Я боялся отношений, потому что думал, что они превратятся в такое же говно… из-за меня. Его речь становится всё более несвязной, он как будто забывает о Славе, сидящем рядом. — Но за четыре года я почти забыл. Всё как будто бы наладилось, или я себя убедил. А потом он пришёл снова. Два года назад, как будто из ниоткуда. Как-то меня разыскал. И как будто ничего не произошло, как будто ничего не было. Переспали. И пропал на полгода. Появился — переспали. Полгода. Появился — переспали. Ещё полгода. И он меня фотографировал. Каждый раз. И каждый раз говорил, что это — последний. И я его не прогонял. Он знал, как мне надо. Походить по краю. Почувствовать, что я не умер. И теперь Слава понимает. Всё-всё понимает. Откуда взялась эта фотка — Мирону было легче сказать, что он даёт за деньги, чем рассказать всё это. Понимает, почему он такой замкнутый, почему живёт отшельником в этой квартире, почему вначале так остро реагировал на прикосновения. Потому что один человек однажды сломал его и заставил верить в то, что он сам за это в ответе, позаботившись о том, чтобы он ничего не забывал. Мирон замолкает, всё ещё бездумно смотря куда-то вдаль, а Слава представляет, каким бы он был сейчас, если бы не всё это. По-настоящему, на все сто живым — таким, каким он должен быть. Слава понимает, что ему нужен кто-то, кто скажет: он тут ни при чём. Самому себе Мирон бы не поверил. Только вот как это объяснить? — Ты ни в чём не виноват, — твёрдо говорит он. Говорит именно то, что думает, уже незачем тщательно выбирать слова. Берёт Мирона за подбородок и заставляет его посмотреть на себя. Это не разбитый тридцатилетний мужик с кучей комплексов сейчас смотрит на него, а двадцатишестилетний ребёнок с ветром в голове. — Ты. Ни в чём. Не виноват, — размеренно повторяет Слава. — Это не ты ввязался непонятно во что, не ты изменял и избивал. Понятно? Мирон, как завороженный, кивает, не отрывая от него взгляда. — Ты не должен был так себя гробить только из-за него. Мирон ещё раз кивает. — Он того не стоит. Мирон закрывает глаза и выдыхает. Кажется, он пытается поверить. Прямо сейчас. До того, как он сможет, пройдёт немало времени, слишком хорошо он себе внушил, что не заслуживает ни слов, ни чувств, но Слава постарается. Честно. Ради него. Он вытирает остатки слёз с его щёк и аккуратно целует в самый уголок губ, словно спрашивая разрешения. Мирон обвивает руками его шею, смешно тычется в щёку и отвечает. Слава целует его с совершенно непривычной для себя нежностью, как делал разве что будучи школьником, но Мирон такой отзывчивый и так крепко прижимается к нему, что секунд десять спустя от Славиного сентиментального настроя не остаётся и следа. Он валит Мирона на подушки, ложась сверху, и постепенно спускается всё ниже и ниже, иногда прикусывая нежную кожу и тут же зализывая красноватые следы. Он уже оглаживает широкими движениями его голые бёдра, когда Мирон, до этого только еле слышно дышащий, вдруг уворачивается от очередного смазанного поцелуя и сдавленно хрипит: — Ты в курсе, что такое смазка? — М-м? — рассеянно переспрашивает Слава, переключая внимание на ожог на выпирающей косточке. Мирон морщится и вздыхает. — Жопа болит.

***

— Не, ну ты прикинь, ваще на изи сдал! Бля, всё, я не атеист больше. Кто-то там, — Федя размашисто указывает наверх, — сжалился над нами, грешниками ебаными. «Или просто хорошенько его выебал», — добавляет Слава про себя, машинально ухмыляясь во весь рот. — Да-да, Федь. И чё, прямо так просто? Не как в прошлый семестр? — Ну, я говорю же. Поэтому все по-бырику сдали и разбежались. Ты последний остался. — Ладно, я пойду тогда. Федя кивает, вроде бы даже желает удачи и уносится запивать своё счастье, а Слава подходит к дверям аудитории и заглядывает внутрь сквозь узкую щёлку. На письменном столе, как всегда, ничего лишнего: несколько стопок листочков, какие-то толстые тома, а ноутбука сегодня нет. За самим столом гордо восседает Мирон, низко склонившись над каким-то листочком. Напротив него стоит стул для отвечающего студента. И в этом самом месте он провёл часов десять только на прошлой неделе, оставаясь после занятий, строча конспекты, заучивая константы и перепечатывая строчки кода. И это даже работало: вот вчера, например, нормально так отстрелялся по дискретной. — Здрасьте, — громко говорит он, привлекая к себе внимание. Мирон резко поднимает голову, фокусирует взгляд и улыбается ему. — Я уже думал, что вы не придёте, Карелин, — он кивком указывает на пустующий стул и снова утыкается взглядом в бумажки. — Да как я мог, — тихо отвечает Слава, приземляясь на стул, — вы ведь теперь мой любимый преподаватель. Их ноги под столом переплетаются, и Мирон слегка краснеет — он уже начал привыкать к такому, но продвинулся не слишком сильно. — Ну так вот, — Мирон хмурит брови, видимо, пытаясь принять вид сурового профессора. — Карелин. Он откладывает бумаги в сторону и придвигает к себе толстую общую тетрадь, расписанную бисерным почерком. — Давайте для начала возьмём… понятие массовой культуры. Определение. Не, ну это уже грязная игра. Слава вчера до ночи сидел над матанализом, собственно, даже и не думая о какой-то там философии. Он вообще всю эту неделю сидел по уши в говне под названием учёба, изредка прерываясь на поесть, поссать, поспать и потрахаться. — Мирон Яныч, — тоном мученика начинает он, — давайте договоримся. Вы мне — зачёт, а я вам сегодня готовлю ужин. — Знаете, Карелин, мне ещё жаль собственный желудок. Тогда давайте… теория врождённых идей. Рассказывайте всё, что знаете. Слава громко фыркает и падает головой на парту. Мирон зарывается пальцами в его волосы, как будто собирается делать массаж головы, и перебирает отдельные прядки. Чуть погодя ставит свой острый подбородок Славе на макушку, кладя голову сверху. Они сидят так в блаженной тишине, и Слава слышит только чириканье птиц и шум проезжающих машин за приоткрытым окном. — Ну хорошо, — говорит Мирон в какой-то момент, — ответишь на три вопроса — и поехали домой. — Ко мне. Вани сегодня нет. — Ладно. Как звали русского из «Большого куша»? — Борис Бритва. — Кто самый крутой в «Бригаде»? — Пчёла. — Вообще-то Саня Белый. Ладно, короче, пойдёт. Что я люблю больше всего на свете? — Мой хуй. Ответить Мирон не успевает, потому что в это самое мгновение кто-то открывает дверь. Они поднимают головы так быстро, что чуть не стукаются лбом и подбородком. Слава резко оборачивается назад. Евстигнеев, сукин сын, ещё и с этой дебильной улыбочкой пиздолиза, заходит в аудиторию, как к себе домой. Странно, кстати, что Слава его не видел уже недели полторы, как будто исчез куда-то. Болел, что ли? — Здравствуйте, — обращается он к Мирону, совершенно игнорируя Карелина. — Извините, что не заходил сегодня. Запарился совсем. Вы как, освободились уже? Понятно. Хочет, как обычно, проводить Мирона до метро и облапать там на прощание. Да хуй тебе, колготочник сраный. И как же приятно слышать, как Мирон говорит слегка извиняющимся тоном: — Простите, но… меня сегодня проводит Карелин. Он не удерживается и вызывающе двигает бровями, когда Евстигнеев озадаченно переводит взгляд на него. Чё, выкупил, сука, кто теперь за главного в этой шалаве?

***

Открывая дверь, Ваня с удивлением вспоминает, что вроде бы закрывал её на два оборота, а не на один. Впрочем, всё становится ясно, когда он, едва войдя в квартиру, слышит частые короткие стоны и почти угрожающий скрип кровати вдогонку. Славян девчонку привёл, причём странно, что в такое время. Либо он подцепил кого-то прямо в универе, либо завёл себе постоянные отношения. Учитывая, что он в последнее время пропадал неизвестно где, так и не помирившись с Лизой, последнее было вполне вероятным. Светло закрывает дверь ногой и ставит коробку на пол. Забавно: едва у него самого отношения закончились, у Славы они начались. Ещё недавно он слышал те же стоны под собой, а теперь придётся разве что терпеть чужие — несколько месяцев, пока он не оклемается. Он всегда долго отходил от разрывов, а с Ленкой они даже почти съехались, но — не судьба. Да всё, хватит пиздострадать, пообещал же себе. Он разувается, становится на колени и аккуратно вынимает из коробки нечто пушистое и большеглазое. Пять-шесть месяцев, сказала ему та бабка, умудрившись всучить ему, кроме лотка, миски и корма, ещё и три банки с паштетом. Всё, нахуй, новая жизнь вместе с этой красоткой. Не везёт в картах — повезёт в любви; не везёт в любви — заводи себе кошку. У Славы в спальне действие, судя по звукам, достигает своего апогея. Затем целую минуту стоит полная тишина, а чуть позже до Вани доносятся приглушённые переговоры и — сука — звонкий шлепок по заднице. «Извращенцы», — беззлобно усмехается он, наполняя миску сухим кормом. Так. Или сперва нужно было лоток наполнить? Вдруг ей ссать захотелось, пока сюда ехали. Дверь спальни открывается, и Ваня, из чистого любопытства, поворачивает голову. Ну-ка, кого он там себе нашёл? В коридоре показывается… мужик. Не голый, слава богу, но и не совсем одетый. Мужик в полном ахуе пялится на Светло, который даже корм просыпает на пол от неожиданности. Стоп. Это мужик, блять. То есть либо они там втроём с кем-то, либо… На пороге спальни показывается Слава, и, едва он видит эту картину, выражение его лица меняется с мирно-удовлетворённого на такое же охуевшее. Первым приходит в себя именно Карелин. — А чё застыли-то? Мирон — Ваня. Ваня — Мирон. А я, типа, Слава. Светло приходит в себя и поднимается на ноги, стряхивая с колен несуществующие крошки и кивая мужику — Мирону. Тот кивает в ответ. Ваня смущённо отводит глаза, отчаянно ища, за что бы зацепиться взглядом, и натыкается на кошку, которая спокойно семенит к Славе, видимо, решив как следует обнюхать его ноги — он вообще каким-то волшебным образом притягивал к себе животных. Её грязно-рыжая шерсть красиво блестит под лучами солнца. — А я вот… нам… кошку завёл, — совершенно невпопад говорит он. — Ну-ка, — Карелин наклоняется и берёт её на руки. Гладит по мордочке, по животику, по лапкам, что-то сосредоточенно высматривая. — Слушай, Вань… Это пацан. — Что? — Ну, это кошак. На яйца его погляди. Ваня берёт кота на руки и смотрит сам. Действительно, два пушистых комочка. Ну охуеть теперь. — А-а… — тянет он, чтобы сгладить неловкость. — А как вы, ребята… — Да точно так же, — перебивает его на полуслове Карелин. Он выгибает губы в хитрой ухмылке, обычно обозначающей, что он вот-вот озвучит очередную свою дурацкую шутку. Он кладёт руку на плечо Мирону и притягивает его к себе. — Короче, принял его за бабу, привёл домой. А у него хуй. Мирон громко фыркает, пихая Славу в бок, и Ваня смеётся. Вообще-то он хотел спросить, какое имя подойдёт коту, но, бля, реально прикольно вышло. Да какая ему вообще разница, кто с кем ебётся? Вот именно, что никакой. Тем более этот Мирон, кажется, нормальный такой мужик. — Ну ладно, — Слава берёт Мирона за локоть и тянет за собой на кухню. — Мы пойдём, чё-нибудь нашарим в холодильнике. Подваливай. Ваня кивает и улыбается. Искренне. А кота он назовёт Гришей.