Лекарство от ненависти

      

Два с половиной года назад

      Я был гиперактивным ребенком, с трудом мог усидеть на месте в течение целого урока, и, как только раздавался звонок, тут же срывался с места, за что частенько отхватывал замечания в дневнике. Дома тоже носился сломя голову, в отличие от старшего и младшего братьев; родители только и успевали, что латать мне раны и ушибы да выкидывать испорченные в пылу игры вещи. В младших классах мама, по совету врача, решила направить мою энергию в мирное русло и записала в танцевальную школу. До сих пор удивляюсь тому, что ей в голову пришли именно танцы. Почему не, скажем, футбол, плаванье или же лёгкая атлетика?       Естественно, маленькому мне совсем не нравилось такое девчачье увлечение. Я прогуливал занятия и слёзно умолял маму разрешить мне записаться на что-то более интересное. Но мама к моим просьбам была равнодушна. В итоге дошло до того, что каждый раз она приводила меня на занятие за ручку и ждала у двери до самого конца, чтобы я, не дай бог, не сбежал. Пришлось учиться, постепенно втянулся, да и хореограф хвалила, говорила, что у меня фигура истинного танцора. Не очень лестное мнение, если честно. Какому подростку не хочется заиметь крепкие мышцы во всех нужных местах, так чтоб девчонки ахали от восторга? А хореограф же ставила абсолютный крест на мне в роли атлета и воспевала мою худобу, словно в этом и заключается истинная мужская красота. Лет в тринадцать я вместе с друзьями пробовал подкачаться по самым разным методикам, гуляющим в интернете, но толку не было. Конечно, всегда можно было нарастить мышцы искусственно, но химия для качков была слишком дорогим удовольствием, да и жрать всякую дрянь, если честно, не особо хотелось.       Так я и жил себе тихо-мирно: ездил на всякие районные конкурсы, выступал на городских праздниках, зарабатывал грамоты и даже иногда первые места, пока в восьмом классе завуч не попросила выступить на дне учителя. И надо же было мне, дураку, согласиться на уговоры моей напарницы. Взял бы да отказал, зато сейчас бы не валялся на заднем дворе школы в окружении толпы старшеклассников, зажимая текущий нос. До того злополучного концерта они гоняли всяких придурков, даже не подозревая о моём существовании, а теперь всё их внимание всецело принадлежало мне одному. В тот день они зажали меня в переулке за школой и отпинали за «неподобающее для мужика поведение». Конечно, ведь парням нельзя ходить в обтягивающих трико, расшитых стразами, даже если это всего лишь сценический костюм. А потом такие встречи приняли систематический характер, а по школе поползли слухи о моей педиковатости. Обидно до ужаса, я ведь не единственный из наших учеников, кто ходит на танцы, только вот другим хватило мозгов держать это в тайне.       После первого же столь тесного знакомства я пытался бросить танцы. Но мать безапелляционно заявила, что курс оплачен на год вперед, так что ещё как минимум до сентября прозаниматься придётся. На попытки объяснить, что для меня это чревато излишним вниманием, она устроила истерику, обозвав неблагодарным и обвинив во всех смертных грехах. А потом ещё добавила, что я уже взрослый и должен учиться решать свои проблемы сам.       Не сказать, что они только и делали, что преследовали меня. Скорее просто развлекались, когда я попадался им на глаза, чего, конечно, всеми силами пытался избегать. Но, видимо, моё шестое чувство было примерно на том же уровне, что и склонность к полноте, потому как, при всей моей старательности, я всё равно умудрялся натыкаться на них.       — Ну что, Григорий, ты подумал над своим поведением? — спрашивает Миша Костянкин из одиннадцатого «Б» — лидер этой братии. Он сидит передо мной на корточках, довольно улыбаясь и едва касаясь рукой моей щеки. Парень совсем не похож на школьного авторитета, какими их принято считать — высокий, худощавый, нескладный подросток. Со светло-голубыми водянистыми глазами и широким ртом, который почти всегда был растянут в голливудской улыбке. Он ведь даже голоса никогда не повышал, говорил всегда почти вежливо. При взгляде на него ни у кого бы и мысли не возникло, что он главарь местных отморозков. А дружелюбие из него так и прёт. Вот оно, размазано каплями моей крови на его ботинке. Так откровенно меня ещё не били, обычно они стараются не оставлять следов в тех местах, где это будет заметно, да и вообще раньше всё ограничивалось тычками, пинками, оплеухами и воспитательными беседами, разбавленными крайне унизительными комментариями. Сегодня же просто с ходу, один удар ногой в лицо — и я уже превратился в безвольное тело. Мерзко-то как, тошнит, голова кружится. Кажется, меня сейчас вырвет.       Переворачиваюсь на живот и тут же выблёвываю недавний обед. Обидно, а ведь котлетки в нашей столовке редко получаются такими вкусными, как сегодня. Миша брезгливо отскакивает и недовольно цыкает. Вся компания мерзко хихикает, а старшеклассник хватает меня за волосы и приподнимает голову так, чтобы я смог посмотреть на него. Рассматривает моё лицо, так внимательно, словно видит всего меня насквозь. Хочется харкнуть ему в рожу, но останавливает осознание, что секундная радость обернется как минимум отбитыми почками.       — Страшно? — спрашивает тихо и скалится, а меня всего трясёт от боли и унижения. — А я ведь предупреждал.       — Мишаня, — доносится сбоку, и он, наконец, отпускает меня, позволяя снова рухнуть на землю. Хорошо хоть у меня хватает сил отклониться в сторону, чтобы не упасть прямо в вонючую лужу под собой. На земле холодно и мокро, грязная вода, ещё утром бывшая небольшим сугробом, тут же пропитывает штаны и куртку, так что кожу неприятно жалит. Опять влетит от матери за испорченные шмотки.       Парни о чём-то негромко переговариваются, а я даже не пытаюсь вслушиваться, смотря на стоящего прямо передо мной здорового парня. Он облокачивается о стену, руки спрятаны в карманах, поза расслабленная, а на лице абсолютнейшая скука. Он смотрит на меня в упор, и от этого взгляда становится ещё хуже. Марк Эрдман почти не участвует в издевательствах, всегда стоит в стороне и только наблюдает. Но его я боюсь гораздо сильнее, чем всю его компанию вместе взятую. Одни только глаза чего стоят — светло-карие, при ярком свете кажущиеся желтыми, они всегда следят за каждым движением, оценивают, запоминают, заставляют в ужасе сжиматься в комочек. Когда на тебя смотрят такими глазами, невольно чувствуешь себя каким-то зверьком, добычей, которую загнали в угол и теперь просто играются, растягивая удовольствие. Несмотря на то, что выглядит он вполне спокойным и даже незаинтересованным, я каждый раз с содроганием жду, что он потеряет терпение и вступит в игру. Пару раз, ещё в самом начале, когда я ещё пытался им противостоять, мне всё же повезло испытать на себе его боевые навыки, и это не идёт ни в какое сравнение с нелепыми нападками со стороны других старшеклассников. Он хорошо знает, что делать и как доставить максимум боли прилагая минимум усилий. И при всём при том делает это играючи, словно от нефиг делать, как если бы просто отпинывал камушек, попавший под ноги. Боюсь даже представить, что бы со мной было, бей он в полную силу. Но страшнее всего даже не это. Остальные бьют просто чтобы ударить, унизить, почувствовать своё превосходство. Он же, несмотря на всё спокойствие, кажется, наслаждается каждой секундой. Его не волнует собственная значимость в глазах жертвы, ему просто интересен результат. Примерно с таким отношением ученые препарируют животных ради своих исследований.       Мне всегда казалось странным то, что главный в этой компании улыбчивый и внешне всегда доброжелательный Миша, а не Марк. Уверен, что если бы захотел, с легкостью подмял бы под себя их всех, даже Мишу, ведь невооруженным глазом видно, что все они его побаиваются. Может, потому и держат при себе. Зачем всё это нужно самому Марку — для меня загадка. Не сказать, чтобы он прям так рвался к власти, да и школьники ему всегда были по боку, он ни к кому не цеплялся, ни с кем не ссорился, хотя, если надвигалась драка с параллельным классом или другой школой, всегда был в первых рядах. Он даже почти не разговаривал со своими одноклассниками, разве что с Мишей и ещё с парочкой людей. Он был как взрослый, присматривающий за детьми в песочнице, хотя дружков своих никогда не сдерживал.       Ко мне подошёл Валера, один из шавок Костянкина, и принялся шарить по карманам. Я уже немного пришёл в себя, картинка перед глазами перестала кружиться, и я инстинктивно попытался защитить свои ценности. Парень лишь обматерил меня и ощутимо пнул в бок, так что пришлось засунуть все свои хочухи поглубже. Не то чтобы я был совсем размазнёй, но я ж не камикадзе. Какой толк строить из себя героя? Я один, а их пятеро. Мне четырнадцать, а им почти всем по восемнадцать. Я дрищ, а каждый из них здоровее меня раза в полтора. Они же меня просто убьют нахрен. Ну да, может и трус, зато живой. Ну подбитый немного, да с кем не бывает?       Вытащив все деньги, он передал их Мише, и тот недовольно покачал головой.       — Не слишком ли мало, Григорий? — протянул он, рассматривая смятый полтинник и парочку десятикопеечных монет. — Нам ведь даже на дорогу домой не хватит. Разве мы не разговаривали о том, что ты должен лучше заботиться о своих друзьях?       А что я мог ответить? Он ведь и так прекрасно знает, что четырнадцатилетнему подростку негде взять деньги, единственный доход — мелочь на карманные расходы.       — У меня больше нет.       — Разве это мои проблемы? — разводит руками Миша. — Достань. Или ты хочешь, чтобы мы устроили шоу для всей школы?       Можно подумать, сейчас как-то иначе. Как будто вся школа не в курсе, что эта шайка пытается «наставить меня на путь истинный». А причиной всему какое-то сраное трико. И почему я должен отдуваться за то, что какой-то придурок решил, что неплохо бы напялить этот атрибут на мужиков? Нет, к самим танцам у меня уже давно претензий не было, а вот к костюмам питал жгучую ненависть, которая с каждым годом лишь росла.       Он уже не впервые намекает мне на это, но воровать у кого-то, а тем более у своих же родителей — последнее дело, потому в последние две недели такие вот интимные беседы за школой происходят почти каждый день. Синяки и ссадины на теле не успевают сходить, зато внешне я как огурчик, даже не догадаешься. А Костянкин тем временем постепенно теряет терпение. Пока ты играешь по их правилам и не сопротивляешься, с тобой обходятся относительно неплохо, но как только взбрыкиваешь, начинается настоящая травля. Хорошо хоть в унитаз головой не окунают, да и это было бы проблематично, ведь унитазов-то у нас и нет, вместо них чаши как в общественных туалетах. Хотя, сдаётся мне, ещё немного, и дело дойдёт и до них.       — Завтра чтоб принёс, — говорит он, снова садясь передо мной на корточках, и я отчего-то знаю, что мне дали последний шанс, и если не сделаю этого, то мне пиздец.       — Мне негде взять, — выдыхаю едва слышно, уже морально готовясь к смерти.       — Тогда Маркуша расскажет тебе, что он об этом думает, хочешь?       Вижу, как Эрдман лениво отрывается от стены и подходит ко мне. Отползаю назад, испуганно таращась на этого психа.       — Я найду! Я что-нибудь придумаю! — говорю, даже не задумываясь, лишь бы избежать экзекуции, или хотя бы отсрочить её.       — Ну вот, молодец! — сияет Миша, по-дружески хлопает меня по плечу и подымается на ноги, обходя и двигаясь к воротам. Его свита следует за ним. — Я же говорил, что ты умный мальчик.       Марк усмехается, на мгновение задерживается возле меня, и мне кажется, что на его лице проскальзывает интерес. Но уже через секунду он отводит взгляд и идёт за своими друзьями.       Мне понадобилось всего пять минут, чтобы собрать себя в кучку и наконец подняться с земли. Тыльной стороной ладони стираю уже подсыхающую кровь с подбородка. Она неприятно стягивает кожу, и мне хочется бухнуться прямо лицом в ближайшую лужу и смыть с себя всё это безобразие. Зачерпнув воду, кое-как стираю кровавые дорожки — домой в таком виде возвращаться нельзя. Отряхиваюсь, поправляю одежду, насколько это возможно, собираю вываленные из сумки вещи и плетусь домой. Пешком. Идти, конечно, не так уж и много, всего семь остановок, но в мокрой одежде, когда на улице всего плюс семь градусов, это очень проблематично. Всю дорогу пытаюсь придумать, что делать. Наобещать всего, лишь бы только отстали, было просто. Но вот как теперь выпутываться?       Мне везёт — дома никого нет. Сбрасываю с себя грязные тряпки и встаю под горячий душ. Минут через десять наконец снова чувствую себя человеком. Мозг оживает, и в голову приходит отличная идея. Так и не помывшись, наскоро вытираюсь полотенцем и бегу за телефоном. Старший брат долго не отвечает, до него вообще всегда очень сложно дозвониться, поэтому, когда на четвёртом наборе в трубке слышится «алло!», я чуть не визжу от радости.       — Ромыч! Спасай, братишка!       — Чё там у тебя? — голос у него хриплый, наверняка опять дрых.       — Ты мне можешь денег занять?       — Нахер тебе деньги? Опять на фигню какую-нибудь спустишь? — он недовольно цыкает.       — Да нет же, мне правда очень надо.       — А у мамы че не просишь?       — Она… не даст, — судорожно пытаюсь придумать оправдание, но брат сам приходит на помощь.       — А-а-а, — понимающе тянет он, и недовольный тон сменяется на веселый. — На свиданку, что ли, пойдёшь?       — Ага, — самый лучший способ выцыганить деньги у брата-ловеласа — сказать, что это ради девушки. А ещё лучше, когда этот брат учится в другом городе и никак не может проверить, правда это или нет.       — Ну ты ходок, — усмехается брат. — Мелкий ещё, а уже туда же. Сколько надо?       — А сколько есть?       — Ну питик могу дать, больше нет.       — Да мне хватит.       — Ладно, щас на яндекс-кошелек переведу, нормально? Обналичить сможешь?       — Да. Спасибо!       — Да ладно, мы ж типа братья, — он глупо хихикает. — Эй, малой, ты тока это, презики купить не забудь. А то мало ли.       — Придурок, — отвечаю беззлобно и слышу откровенный ржач. — Спасибо.       Деньги приходят уже через десять минут. Спускаюсь на первый этаж, к однушке, которую снимают два студента. Без проблем договариваюсь обменять электронные деньги на реальные пятьсот рублей и со спокойной душой возвращаюсь домой.       В комнате меня уже ждёт Антон, младший брат. В отличие от меня и добряка-раздолбая Ромы он растёт удивительной сволочью, готовой выдать меня с потрохами за любую провинность. Потому он у мамы и любимчик. Я не раз ловил себя на мысли, что имя ему подходит вот просто идеально, он ведь самый натуральный… Антон. А пацану ведь всего девять. Ох, чую лет через пять-шесть с таким характером даст он родителям просраться. Мелкий тут же впивается в меня своими глазками-детекторами, пытаясь высмотреть какую-нибудь деталь, о которой можно будет доложить маме. Сделав морду кирпичом, валюсь на кровать и отворачиваюсь к стене, надеясь, что он не рассмотрел набухший и покрасневший нос. А даже если и так, скандалом больше, скандалом меньше, какая разница? Гораздо важнее, что завтрашний день не станет для меня последним.       Старшеклассники мной довольны, и Миша даже почти искренне переживает из-за моего опухшего носа. И вроде бы можно расслабиться, но я не учел одну вещь — от вымогателей невозможно откупиться, они будут требовать ещё и ещё. А потому на следующий день от меня снова ждут деньги, при том не жалкие пятьсот рублей, а что-то посерьёзнее, ведь впереди выходные и парням хочется развлечений. В качестве пробной версии того, что ждёт меня завтра, если вдруг вздумаю ослушаться, они пару раз проходятся ботинками по моим ребрам.       Звонок брату не спасает — после вчерашней попойки Рома на мели. Из всех доступных вариантов самым выполнимым был стащить деньги у родителей. Я знал, что между страничками в нескольких книгах спрятана мамина заначка, которую она откладывает на покупку новой машины. Весь вечер я провёл, борясь с самим собой. Становиться вором не хотелось, ведь насколько бы плохими ни были у меня отношения с родителями, я их не ненавидел. Тот минимум, который мне необходим, они всё же мне давали. Я сыт и одет, я могу учиться, могу заниматься любимым делом. А что до того, что я недополучаю родительского внимания и ласки, так ведь это всё мелочи, я привык. С другой стороны я понимал, что если не решусь, то ничем хорошим для меня это не закончится. Можно было, конечно, рассказать всё родителям, ведь это уголовное преступление, да и доказательств на моём теле предостаточно, и тогда бы не пришлось идти на крайние меры. Но я до чертиков боялся, и почему-то был уверен, что Эрдман меня в таком случае из-под земли достанет. Стоило только подумать о том, чтобы раскрыть рот, как перед глазами тут же возникал его звериный взгляд, и все мысли о правде тут же улетучивались, оставляя после себя склизкое ощущение ужаса.       Несколько раз, собравшись с духом, я выхожу из комнаты, намереваясь незаметно зайти в гостиную и быстренько взять деньги, но Антон в этот вечер просто запредельно подозрительный и постоянно следует за мной. Я психую, и без того чувствуя себя паршиво, даже ору на него, за что получаю нагоняй от матери. В итоге пришлось ждать, пока он не пойдёт в ванную перед сном. Родители опять закрылись на кухне, и у меня появилось пару минут, чтобы провернуть своё дельце.       Я не знал, в каких конкретно книгах хранятся деньги, поэтому пришлось в темпе пролистать аж пять штук, прежде чем нашёл нужную. Вытаскиваю две тысячных купюры из разных мест, быстро сую их в карман и уже почти втискиваю книгу обратно, когда на всю квартиру раздаётся:       — Ма-а-ам, а Гриша в твои книжки лезет!       От неожиданности я роняю предмет и с ужасом пялюсь на братишку, а через пару секунд в проеме уже появляется мать. Быстро оценив ситуацию, она подскакивает ко мне и даёт такую пощёчину, что у меня аж в ушах звенит.       — До конца года никаких гулянок! И даже не рассчитывай на карманные расходы!       Все попытки оправдаться проигнорированы ещё одной пощёчиной и приказом идти в свою комнату. Если честно, ещё легко отделался. Увидев, с какой яростью мать подбегает ко мне, я уже думал, что меня изобьют до потери сознания. Антон гаденько ухмыляется и болтает что-то о том, что так мне и надо, раз я невоспитанная бестолочь. Спорить нет никакого желания, все мои мысли заняты завтрашней встречей, поэтому я просто затыкаю уши наушниками и врубаю музыку на полную громкость.       Утром тяну время, лишь бы подольше не выходить из дома. Матери очень быстро это надоедает, и я под хохот Антона получаю больнючий подзатыльник. На остановке меня посещает мысль прогулять школу вообще, но я понимаю, что проблемы это не решит. До конца года ещё два месяца, и как-то избегать ту компашку всё это время просто нереально.       После первого же урока меня вызывает к себе физрук — Андрей Валерьевич —молодой парень, который и преподавать-то пришёл всего два года назад. Он отчего-то прячет взгляд, а щёки его так и горят. Суёт мне в руку три белых конверта с подписью «Андрюше».       — Самойлов, я понимаю, что молодежь сейчас развлекается совсем не так, как было в моё время, но это уже перебор. Если я получу ещё хоть одно подобное письмо — оно окажется у директора.       Пялюсь на него, не понимая, чего ему от меня надо.       — Это не моё…       — Заберите! — повышает он голос, заставляя всё же взять эти конверты и выставляя из зала.       Всё ещё ничего не понимая, иду в туалет, и уже через десять минут чуть не зеленею от ужаса. Кто-то, видимо, решил подшутить и отправил физруку письма с признаниями от моего имени. И ладно бы там были просто стандартные фразы типа «я вас люблю», так нет же. Неизвестный шутник в подробностях расписал якобы мои эротические фантазии с физруком в главной роли. Я даже до середины не дочитал, чувствуя подступающую тошноту. Как вообще у людей хватило ума выдумать такое? Это ж каким надо быть извращенцем, чтобы такое писать?! В ярости разрываю листочки на мелкие кусочки и смываю их в унитаз. В груди жжет от обиды и унижения, ведь учитель поверил, что это действительно был я. Даже представить себе не могу, кто это сделал. Промелькнувшую мысль о шайке Костянкина отметаю стразу — они ведь резко против любых проявлений нетрадиционного для парней поведения, поэтому даже в шутку ни за что бы не стали такое вытворять.       Из-за того, что опоздал на урок, математичка тут же вызывает меня к доске, и задает решать сразу несколько примеров. Алгебра вообще не моё, все эти графики функций для меня какая-то тарабарщина, и спустя пятнадцать минут мне, наконец, позволяют занять место за партой, поставив при этом трояк в журнал. Ну хоть не два, и то ладно. С соседнего ряда на меня косится мой бывший друг Витёк и злобно усмехается. Я отчего-то сразу понимаю, что письма — его рук дело.       Мы с этим парнем дружили с пятого класса, и он даже знал про танцы, однако как только Костянкин с дружками обратили на меня внимание, дружба тут же сошла на нет. Видимо, Витя не хотел отхватить за компанию. Но простым игнором он не ограничился, чуть ли не возглавив армию ненавистников имени меня. На рожон не лез, а действовал за спиной, постоянно поливая грязью и устраивая разного рода пакости. Не удивлюсь, если и первые слухи обо мне пошли от него. Мне бы и хотелось врезать ему хотя бы разочек, но что поделать, этот мудак тоже был сильнее, не зря ведь с детства в секцию карате ходит.       После урока он проходит мимо, демонстративно толкая меня плечом, а я ловлю его за руку, заставляя обратить на себя внимание.       — Ну и зачем?       — Забавы ради, — пожимает он плечами, — Сказал бы спасибо, я ведь по старой дружбе пытаюсь твою личную жизнь устроить, — и уходит в сопровождении своих новых дружков.       На большой перемене Миша ловит мой взгляд и кивает головой в сторону выхода, и мне совсем не нравится выражение его лица. Иду за ними, чувствуя на себе заинтересованные взгляды школьников. Наверняка они бы с удовольствием понаблюдали за дальнейшим разговором. Выходим во двор, и старшеклассники почему-то идут совсем не за школу, а вообще к школьным воротам. Пугаюсь, даже пытаюсь вернуться в здание, но кто-то из парней толкает в спину, так что я падаю, едва не пробурив мордой асфальт. Кожа на ладонях саднит и покрывается мелкими красными каплями, от застрявших в ранках мелких камешков и грязи хочется тут же очистить их о штаны, но вряд ли это поможет. Меня поднимают за шкварник, встряхивают, и снова толкают за Костянкиным. Идём молча — Миша, за ним три его шестерки, потом я, а самым последним, отставая ото всех на несколько шагов, идёт Эрдман.       Всего в пяти минутах от школы есть старый парк, который когда-то, в советское время, был парком развлечений. Лет пятнадцать назад все аттракционы закрыли, но сам парк оставили в качестве места для отдыха. Но за эти годы, без должного ухода, он превратился в какой-то островок ужасов. Люди здесь предпочитали не появляться, зато бомжей, маньяков и бродячих собак тут было навалом. Повсюду валялись горы мусора, разбитые бутылки, шприцы и бог знает какая ещё мерзость. Идеальное место, чтобы припрятать труп. Даже расчленить его можно прямо тут средь бела дня, никто и не заметит. По крайней мере прошлым летом так и было, об этом целую неделю в новостях показывали.       — Григорий, — Миша останавливается неожиданно и оборачивается, — мы ведь уже не первый день знакомы, правда?       Я медленно киваю.       — И всё это время мы, как хорошие друзья, пытаемся показать тебе, насколько неправильный путь ты для себя избрал. Тратим своё личное время, которое могли бы посвятить учёбе. Но, видимо, объясняем не достаточно ясно, потому что, несмотря на всё наше колоссальное желание тебе помочь, ты так ничего и не понял. Наверное, стоит взяться за твоё воспитание намного серьезнее.       Молчу, озираясь по сторонам на расположившихся вокруг парней, которые только и ждут сигнала, чтобы наброситься и хорошенько меня отделать.       — Неужели тебе плевать на своих друзей?       — Н…нет…       — Тогда скажи мне, Григорий, почему я узнаю о том, что ты пишешь Андрею Валерьевичу письма со столь сомнительным содержанием?       — Я ничего не писал, — пищу едва слышно. — Это не я!       Миша цыкает, привычное выражение лица меняется на презрительное.       — Ты же мужик, Григорий. Так будь добр отвечать за свои поступки.       Первый удар прилетает сзади, в спину, со всей силы, так что у меня дыхание перехватывает. Валюсь на землю, лицом в грязь, чувствуя, как по позвоночнику проходит острая волна боли. Дальше пинки сыплются со всех сторон. Парни хохочут, что-то говорят, перешучиваются, но я не понимаю, боль слишком сильная.       И это они ещё не знают, что я не принёс им деньги. А когда узнают, лицо у Костянкина перекашивается злобой, и он буквально выплёвывает:       — Марк, займись им!       Вопреки всем ожиданиям, удары внезапно прекращаются. Не успеваю я этому порадоваться, как меня резко хватают за плечи и вдавливают спиной в землю. Кто-то садится на грудь, давя всей массой, так что дышать становится трудно, и фиксирует руки, прижимая их коленями к туловищу. Фокусирую взгляд и едва не кричу, увидев внимательные желтые глаза. Не сходил бы перед этим в туалет, точно бы обоссался от страха.       Марк ничего не делает, просто сидит и смотрит, а я словно парализован. Только и могу, что хлопать глазками да отсчитывать секунды, молясь всем известным и неизвестным богам, чтобы всё это поскорее закончилось. Вокруг тишина, его товарищи не лезут, просто наблюдают, ожидая первоклассное шоу.       Парень медленно проводит большим пальцем по моей щеке, размазывая грязь, и усмехается.       — Ты испачкался.       Протягивает вторую руку в сторону, и в неё тут же вкладывают бутылку воды.       — Ноги, — говорит, всё ещё не сводя с меня взгляда, и я чувствую, как чьи-то руки обхватывают лодыжки и точно так же припечатывают к земле.       Из груди рвутся мольбы отпустить меня, но я молчу, понимая, что это их только раззадорит. Судорожно выдыхаю и зажмуриваюсь, виски тут же холодит от скатившихся слез. Я для них никто, просто развлечение. Им ведь даже всё равно, что это именно я. Это не из-за меня. На моём месте сейчас мог лежать любой другой пацан, и ничего бы не изменилось, главное — почесать своё самолюбие, самоутвердиться за счёт чужой боли и спокойно пойти домой. Если не убеждать себя в этом каждый раз, то можно и с ума сойти.       Марк открывает крышку на бутылке, вода шипит, едва не переливаясь через край. Зажимает мне рот рукой и начинает поливать на лицо. Холодные струи заливаются прямо в нос, обжигая всё внутри. Меня охватывает паника, я дергаюсь, как ненормальный, пытаюсь отвернуться и вдохнуть хоть немного воздуха, тем самым лишь пропуская внутрь ещё больше воды. Горло сдавливает, грудь просто разрывает, а поток всё не прекращается. В какой-то момент я перестаю соображать, страх и боль отходят на второй план, кажется, я теряю сознание. Прихожу в себя от того, что меня жутко трясёт, кашель застревает где-то в горле, и я только дергаюсь, всё внутри горит. Вижу перед собой землю, понимаю, что стою на четвереньках, головой вниз, а кто-то за спиной медленно поглаживает меня вдоль позвоночника. Во рту отвратительный привкус желчи, и меня скручивает рвотным спазмом. Судорожно пытаюсь дышать, впиваясь ногтями в промёрзшую землю, а потом меня снова переворачивают на спину. Марк снова занимает то же место.       — Молодец, — говорит он, едва заметно улыбаясь, и открывает вторую бутылку. — Терпи.       Я даже пошевелиться не могу. Просто закрываю глаза, и чувствую на губах теплую ладонь.       Два месяца. До конца года осталось всего два месяца.